– Вот что страшно, вот что тормозит нашу жизнь! Массовое сознание создает пустой круговорот истории! Все время воюем, кричим о победах, никак не можем вырваться из-под архаичных пластов. Мне абсурд – обновлений тайна, им – лишь к разрушению шаг. Призывает к расстрелу, казни, потеряв опору, душа!

Я кричал:

– И ты, Илья, тоже зомбирован, прячешься в интеллигентском коллективном бессознательном!

– В культуре! Это лучше, чем в массовом сознании.

Профессор одобрительно слушал наш спор и, наконец, вдохновенно провел по пушистой лысине.

– Чтобы найти в себе подлинное, надо захотеть карабкаться в гору. Познание – это высочайшая гора для скалолазов духа. Чтобы открылась вершина, нужны очень большие духовные усилия. И тогда, неожиданно, как бы совершенно случайно, на вершине открывается целый объемный мир.

Он встал и воздел руки:

– Я – весь мир!

Я отрезвил его:

– Но почему мое озарение истины мгновенно возникает, и вскоре улетучивается? Может быть, природная лень души? Хотя и у нас есть проблески.

– Озарение не может быть непрерывным, ибо за ним вспыхивает следующее. Здесь физическими или умственными усилиями не поможешь, если теряешь ощущение одиночества человечества в ожидании встречи с чудом, например, инопланетной цивилизацией.

Я, как обычно, слушал Учителя с восхищением.

– Это не похоже, друзья мои, на озарение смиренных послушников светом всесильного божества: у мусульман, покорно падающих ниц на ковриках для намаза, или на состояние исчезновения себя «муга» (не-я) и «мусин» (не-мышления) буддистов, сидящих в позе лотоса. Естественно, и не патерналистское ожидание халявы у теток, устремляющихся на всех видах транспорта к храму святой Матроны, чтобы сошла благодать, – эффект плацебо.

Он остановился, задумавшись.

– Это больше похоже на «фаворский свет» святителя Григория Паламы (и всего религиозного средневековья, включая наше родное, святоотеческое). Бог – это метафора безмерности. Старик вызывал его, видимо, с большим трудом, применяя «практику делания себя», то есть самопознания, чтобы вырваться из своей земной шкуры в иное божественное бытие. «Исихаст тот, кто явственно взывает: «Готово сердце мое, Боже».

Уж не протаскивает ли он контрреволюционно-поповствующее учение исихазма? – мелькнуло в наших головах.

– История пошла другим путем, и неплохо бы воскресить ту альтернативу, что, может быть, исправит кособокое направление истории «товар-деньги-товар» на «что нужно делать, чтобы жить».

Его понесло.

– Есть выход из пустого круговорота человеческой истории. Надо увидеть, как, через заброшенный в космос телескоп Хаббла, в темной дыре вселенной уходят в бесконечность галактики, никогда не виданные раньше человеком. Главное – прозрения смыслов в нашем развитии…

Он был прав. Мне было уютно жить без мыслей, принимая все, как есть, в повседневном оптимизме массового сознания. Но вдруг становилось невыносимо. Ужас за мою зря погибающую жизнь! В глаза вторгались привычные голые стены нашей комнаты, с хлипкой книжной полкой. Ясность тяготила, все окружающее казалось мелким и скучным. А снаружи — сырой воздух и безразличные прохожие казались иллюзорными. Где тогда реальная жизнь, миг настоящего, который якобы самый живой? Существует уйма писателей, у кого никогда не было желания взобраться на свою вершину, спокойно щекочут нервы читателя ловко придуманным острым сюжетом с погонями и убийствами.

Меня возмущал незыблемый трехмерный мир коллективного бессознательного.

Увы, я отличался от других, ощущал себя страшно далеким от народа. Очень хотел быть вместе с народом, но не знал, как. Подстраивался, но ощущал только фальшь. В армии сослуживцы, видя неуверенность в моих бегающих глазах, пытались окружить меня, видимо, с намерением растерзать, но я опоминался. С тех пор всегда шкурой ощущал опасность толпы. Я был маргиналом. Меня можно было презирать, как страшно далекого от народа.

Я был одинок, но не один. Одновременно с фотографичностью взгляда во мне жил безграничный мир литературы, которую до боли в мозгу читал в детстве, в большой библиотеке отца. Всегда был в мире классиков, восхищаясь и принимая все, даже противоположные точки зрения.

Гораздо позже во мне определились собственные убеждения. Это было во время всеобщего умиротворения. Тогда и расцвел наш Гражданский союз.

Мой творческий ум по-настоящему работает на границе между бодрствованием и сном. Поэтому недосыпаю – странно влечет наслаждение разрушать себя. Смыкаются глаза, и как бы отодвигается горячий дневной мир, и остаешься наедине с серой глубиной сущностных вещей. Надо было вообразить себя в гулком и тревожном до гибельности мире, найти в себе самое дорогое, чтобы ужаснуться его гибели.

Хорошо было Гагарину, умеющему засыпать мгновенно – он ни о чем не думал, все уже было достигнуто. Я лежал, потушив свет и закрыв глаза, прислушивался к себе. Что – мне? Что – дало?

И странно, душа снова ожила, остро чувствуя, что она любит и что ненавидит. И вот уже самые главные слова выходят из «нутра», как говорил Есенин, и мысли живут свободно, прозревая то, над чем раньше безнадежно бился, лежа на диване. Сознание вновь изменилось, но теперь становилось не сокровенно светлым, а окрашивалось в неопределенно-тревожную глубину.

 
Где я провел свои сумерки жизни?
Пригнут какой болезнью генов —
в необратимых мутациях?
Всей первобытной окраиной —
без дна, без истории,
что оказалась средь лагерной стыни —
розами сада в концлагере.
 

И зоркий взгляд стороннего наблюдателя во мне еще долго видит истинное состояние меня во вселенной, откуда готовы литься фразы. Это состояние обладает каким-то квантовым свойством всеобъемлемости мира. Где-то читал: в мозгу нейроцепочки каким-то образом возбуждаются без волевых усилий ума. И погружаешься в единый мир, с воскресшей памятью всего, даже не бывшего в твоей жизни – глубинной памятью предков.

Хватал дневник, чтобы записать видения. Почерком, что уже не почерк, а зашифрованное обозначение мысли, спешащей быть зафиксированной.

«Нет далекой истории, ушедшей памяти. Она – близко, и живо ее дыхание тревоги. Взгляд в гибельное – делает всю историю метафорой современности».

«История движется из какой-то нерешенности существования, меняются направления усилий духа – то героическое на котурнах, то романтическое, то символистское, то модернистское с разными „пост-“, а теперь скептическое, или тупо жующее жвалами».

«Человечество живет в ощущении опасности, гибели судьбы. Страны защищают себя – от нехваток топлива, от кризисов, систем насилия, терроризма. Мир устал, огрубел от смертельных угроз, закрывается сканерами аэропорта, чтобы все, чем живет, террорист не унес в рай, желанный ему – неизвестное что-то. Хотя в то же время не хочет защищаться от дегуманизации».

«Мир – не реален (в натуралистическом смысле), а – фантастичен. Все в нем смещается. То есть, в нем нет моей сложившейся определенности, не загадочности, а только взгляд судьбы в неизвестное. Все – живое. Это – не реальная жизнь. Люди – или поэты, или замкнутые на себе (бывает, тоже поэты)».

«Угроза потери Общности мучает наше время. Нынешняя усталость – из потери смыслов среди не знающих одиночества субъектов потребления. Она увеличивается с потерей близких, и старостью».

«Вставай, страна огромная…» Это вошло в мое младенческое архаичное подсознание. Почему же сейчас чувствую себя отдельно, страшно далеким от людей, шатающихся рядом со мной такими же отдельными особями?»

«У Чехова – грусть от невозможности счастья в жизни его поколения, мечта о далекой изящной жизни. Он потерял вишневый сад, как свою жизнь. У Кафки – нависающий рок. У меня – неумение выйти из тяжелого, равнодушного, из себя».

«Что такое любить людей? Отдавать им себя? Наверно, не это. Боль от неизбежности потери их, близких, и желание спасти».

Сознание не может проследить свое отключение, и я вдруг осознаю, что проснулся, уже утро.

Перечитываю записи, они оказались чем-то абстрактным, постным, словно жил с женщиной только духовно. Не было опыта наслаждения жизнью и муки измен.

Я чувствовал, что за моими абстрактными мыслями дышит что-то гораздо более реальное и трагичное, и можно прояснить себя только действием. О, как нужен иной, более совершенный язык! (Или более талантливый я).

*

– Ты хочешь вырваться за пределы своего сознания? – услышал я голос ухмыляющегося Мусы. – Что это за туман обыденности в голове? У вас что – в основном думают, как животные?

Иса сочувственно добавил:

– У землян мозги ограничены, как написано в их ученом труде из нашей библиотеки, 3-Д миром, «наружным материалом погибшей сверхновой 4-Д звезды, чей внутренний слой превратился в черную дыру». Видят внешнюю сферу реальности.

– И спешат сравнивать неизвестное с привычным, чтобы успокоиться, находя в первом черты второго, – добавила Нефертити..

– Их сознание живет в трехмерном измерении, иные миры им не соразмерны. Могут ли они выйти из плена макро-представлений, проникая в квантовый мир, а значит, и в секреты вселенной? Думаю, их мышление медленно трансформируется в «4-Д», в сторону плюрализма и сложности мысли. И, может быть, в конце – в «черную дыру».

Мне стало интересно.

– Как у вас работает квантовое сознание?

– Мы видим мир во всем объеме, целиком, – сказал Иса. – Правда, чем больше раздвигаем границы знания, тем больше не знаем.

И забормотал:

– В сокровенной бездне подсознательного, откуда выходят идеи, есть связь психического и материального мира, которая несет в себе универсальные структурные элементы. Генетический код, атомы души. Там глубинные слои психики становятся более однородными – до полного растворения в материальности тела, и выявляются подлинные отношения дополнительности. Бла-бла-бла…

Я пытался вникнуть в глубины его мыслей. Они мыслят какими-то психологическими архетипами, мне недоступными.

– Никак, Юнг?

– Может быть. Только он не знал, как войти в ту связь.

Нефертити мягко сняла недоговоренности:

– Мы овладели генетическим кодом души

Я что-то прозревал, как в детстве, когда читал философов и почти понимал. Понял их каким-то наитием, и стал защищать землян:

– Мы не дураки, только с древности наше сознание ограничено страхами за свою трепещущую жизнь. Выживаем, прячась в одиночку, а если кто не в ногу, набрасываемся на одиночку, как на что-то асоциальное.

– А ведь правда, – поддержала Нефертити. – У них было время квантового сознания, в эпохи, когда верили в богов, страстно и с надеждой. Альтернативный взгляд. Глядя в землю, видели небо. Любая верующая старушка имела в голове землю и небо. Сейчас то древнее сознание они потеряли. Смотрят в землю, и видят землю.

Она пугающе приготовила шприц, и снова полыхнуло в моих глазах.