3

Незаметно сузился круг близких людей: ставших пожилыми родственников и друзей (правда, друзей почти не стало, поумирали). Оставшийся наш круг постепенно становился далеким от кипящей энергии неутомимого круга молодых, собирающихся на запретные для стариков тусовки, ночные клубы, выходящих на свои «монстрации». На свадьбе внуков, веселящихся и увлеченных собой, вздыхали:

– Мы для них не существуем!

Они внутренне благожелательны, и, наверно, изредка будут вспоминать о нас. Но и только. А что тебе еще надо? Чтобы рвались к могиле?

____

Я познакомился с будущей женой случайно, сидя в кабинете, когда она пришла брать интервью. Прилепилась ко мне, я и не помнил, как и когда, – был целиком в работе.

Человек – блуждающее существо, случайно прибивается к каким-то жаждущим существам другого пола. Она была юной красавицей, похожей на мою секретаршу Свету, и я не заметил, как женился.

И после женитьбы я был постоянно занят, иногда встречались, только когда она после работы изредка заходила ко мне в кабинет, и в постели.

– Ты меня любишь, когда спишь со мной, – жаловалась она. Я отшучивался:

– Значит, когда основное время провожу вне тебя, не люблю?

– Да, не любишь. Потому и не спешишь домой.

Женщину терзает не плохой муж, а томительность жизни, не дающей, что хочется.

– Вообще редкие встречи играют огромную роль, – шутил я. – Мы не привыкаем, и потому стремимся соединиться.

Она замкнулась. И мы долго не разговаривали. Через неделю она оттаивала, начинала загадочно заглядывать мне в глаза, ловя мой надменный взгляд.

Я был суров, пытаясь побороть желание обнять ее. Но как бы намагничивался своей суровостью, через которую не мог перешагнуть. И отодвигалось в неопределенность усиливающееся желание. Наконец, не выдерживал и молча хватал ее в охапку.

Она казалась бесчувственной. Мне хотелось, чтобы она испытывала блаженство. Перевоплотиться в женщину, узнать, даю ли ей наслаждение? Что женщина чувствует, когда в нее входит что-то твердое и жаркое, в самую нежную глубину. И не мог вообразить ничего, кроме того же наслаждения, что испытываю сам.

____

Жизнь стала прочной, когда появилась дочка, Юлечка. Я не мог насытиться, следя, как она медвежонком ползала по постели, поднимая голову с изумленными глазками. И хватала ручонками за нос нашего пуделька Норушу. Там светилась совсем другая, изначальная жизнь, как в миг рождения вселенной.

Как и в глазках увертывающейся серенькой Норуши, которую мы называли всякими именами: Нюся, Квакуша, Пушкин (из-за бакенбардов). Дочка еще не достаточно обладала речью, а та вообще не обладала второй сигнальной системой, и не зря. Невозможно быть фальшивым, солгать, не имея языка. Язык изобретен человеком для прикладных целей выкручивания и увиливания, чтобы выживать.

И отдыхала душа моя с ней, уже подросшей. На даче соорудил Юлечке гамак. Она, качаясь, кричала:

– Па-паа! Вон тот цветочек желтый, дай… И тот… Все принеси!

А там весь сад в цветах.

– И ту… синеглазку!

– Незабудку?

– Да, незабудку. И одуван принеси, воон там…

____

Жена говорит:

– Ты обмусоливаешь словами любую проблему. Причем тут идеология, философия? Нужна практическая взаимопомощь в любви – старая истина, пересказываемая словами миллион раз.

– Не думать?

– Да, не думать! Я хочу жить с близким человеком, а ты воздвигаешь стену из слов, холодную стену. Что это такое? Некая бездна эгоизма встает стеной.

– Даже так?

Я смеялся. Кажется, мы интеллектуально не соприкасались. Хотя, может быть, своим инстинктом она понимала жизнь больше, чем я. Ее захватывало сиюминутное, «жареные» факты споров в интернете (телевизор она не смотрела). Я же уходил в холодную глубину медленного течения мира, сквозь толщу которой смутно просвечивали небывало чудные лучи вечного света. Хотя сиюминутное, которое непосредственно и больно толкало мне в бок, могло из философа превратить меня в зверя.

____

Она жила для дочки и меня, моего тела: стирала (правда в хорошей стиральной машине, тыкая пальчиками кнопки), меняла белье, чтобы не занашивал, гладила рубашки, покупала мне одежду по своему вкусу, готовила поесть (тоже по своему вкусу, так как я не замечал еды), специальные овощные котлетки от запоров, мазала мазью петехии – красные точки на руках, и была готова даже нянчить меня.

Но вовсе не понимала меня. Больше всего боялась, что я заболею, или попаду в тюрьму, или (дождешься!) застрелят.

А вот государство, негодовал я, то есть куча иерархически выстроенных чиновников и их челяди, всю жизнь высасывавшие мои соки, даже в своем равнодушии не догадываясь об этом, – вообще никак не отнесутся, ничего личного, только закон!

А есть часть населения, которая не думает ни о каких смыслах, как животные, в их повседневных действиях это не нужно для существования.

Впрочем, мир всегда равнодушен к тебе. Каким ты будешь, как видишь мир, открытым или озлобленным, – зависит от круга близких, любящих или сдающих тебя в богадельню.

4

Я пришел в курирующий Департамент министерства с просьбой о поддержке.

Начальник, старый приятель по совместной борьбе в переходные времена, Пешков сидел в своем большом кабинете со стенами из лакированного дерева, из-за жары сняв пиджак, в галстуке и с закатанными рукавами рубашки, обнажавшими могучие волосатые руки. Перед ним его заместитель с мушкетерскими усиками, в застегнутом пиджаке и с галстуком.

– Садись, – милостиво пригласил он, вспомнив, какие были свободные, хорошие дни совместных встреч. И демократично пересел ко мне за гостевой стол. Я держал руки на лакированном столе, не зная, куда их деть.

Когда-то мы дружили, он даже был советчиком, кому я раскрывался до конца.

В шкафу в углу из приоткрытой дверцы выпирал погон висящей генеральской формы. Я улыбнулся: узнаю Пешку! Никто не знал, каким образом, в недавние смутные времена, он получил звание генерала.

На столе лежала многостраничная газета нашего независимого издания. Раскрыта страница со статьей Паши Знаменского. Пешков ядовито улыбнулся.

– Объясни мне, непонятливому: почему вы всегда становитесь поперек пути? Ведь, все ясно, мы наметили программу согласно просчитанным прогнозам развития.

– А вы не имеете даже своей реальной программы, – отозвался мушкетер.

– Сырая реальность не поддается планированию, – улыбнулся я. И процитировал:

 
История живет в сознании,
В проекциях его пути,
Рожденных бредовыми снами,
Где полных истин не найти.
Обрывочна, рождаясь зыбко,
Как движущиеся облака,
Уходит, оставляя слепки
Лжи образа в словах, руках.
 

– И что? – рассмеялся Пешков. – Ничего не делать? Плыть по течению?

Пешков всегда жил под командой – суровой матери, работавшей в этом же министерстве, с помощью ее он взобрался на эту почетную ступеньку.

Когда-то Пешков, как все юнцы, писал стихи, хотел прославиться своими некими произведениями, и считал себя особенным, отличным от других, кем и был на самом деле, – каждый эгоцентрист особенный по-своему.

Но он был слишком здоровым, чтобы что-то искать. Занимался спортом, бегал, и чувствовал себя самодостаточным.

Теперь он был на коне. Обеспечивал свою большую семью, детей отдал в элитную школу, построил свою трехэтажную дачу, с таким большим количеством комнат, что надо было аукаться, чтобы не затеряться. Но завидовал известности непокорного приятеля, умеющего возбудить общественное мнение вокруг своего имени.

Я знал чувства, владеющие им, когда-то сам служил в министерстве, и не смог выдержать слепого повиновения. Но Пешков не только не смирился, а охотно, даже с любовью занимался своим делом, не считая, что есть что-то более близкое, – цель своей жизни целиком разделял с целями системы, считая своим личным мировоззрением. И в своей активности бежал даже несколько впереди своих покровителей.

Слушая мои самоуверенную речь о наступающем переломе, что приведет к новому обществу, он понимал мой идеализм, сам был такой. Но Система обладает огромными ресурсами и доверием людей. Желания народа, общества совпадают с целями, которые воплощает Система. В конце концов, мы добиваемся процветания для народа. Может быть, вы обладаете более правильными идеями? Вам и карты в руки, так кто ж их вам даст, шутам без средств и влияния? Поэтому он не понимал этих одиночек, настороженных к нему, – видел по моим глазам. Что-то хотят делать свое, не такое, куда ведет Система. Не понимают, что обречены.

– Разве ты не видишь, что зреет недовольство? Куда это приведет? Вы, чиновники, этого не понимаете, поете о планах неуклонного улучшения жизни.

Лицо Пешкова стало жестким. Он научился быть властным, как настоящий руководитель. Казалось, он знает какие-то бездны чиновничьих секретов, скрытые от нас, гуляет в них, как рыба в воде.

– Обязанность государства – контролировать и ограничивать общество, чтобы оно не распалось. А этого вы не любите. На нас, чиновниках, зиждется само существование страны. Без нас не будет порядка, все скатится в тар-тарары!

Он взял себя в руки.

– Вы хотите поддержки, так не надо наскакивать.

– Сними розовые очки! – не выдержал я. – Тысячи лет прошли, а народ все еще выживает. Вы только измеряете самочувствие народа, как среднюю температуру по больнице, и находите его хорошим.

Я тоже научился быть властным, только в результате стремления к выживанию моей организации, без всякой поддержки у бесстрастных наблюдателей, – потонем или нет. А у приятеля могущественная поддержка самой Системы.

– Может, ты и прав, статистика обобщает. Только без нее страна существовать не может. Ладно, давай свои бумаги, подпишу, – вздохнул Пешков, и добавил: – И зря вы набрасываетесь на Систему в своих писульках.

Я удивился.

– Откуда ты это взял? Нас, извини, не интересует Система. А только человеческая душа.

«А ведь умен, хороший руководитель, – думал Пешков. – Жаль, что не с народом». Видимо, он любил память о нашей совместной молодости.

5

Часто я, мои друзья Игорь и Паша, и торчащий на работе Травкин перекусывали вместо обеда прямо в офисе. Мебель у нас простая – канцелярские шкафы, столы и старые стулья. Не сидим в ресторанах, как герои западных романов и фильмов, а едим принесенные из дома бутерброды и пьем растворимый кофе или чай из разнокалиберной посуды, собранной здесь в разные времена.

Паша принял от меня бутерброд (он не ел, где попало) и, отложив его, говорил грустно:

– На даче просыпаюсь ярким утром, за окном порхают и стрекочут птички. И подумал: смысл жизни – в самой жизни.

– Благоговение перед жизнью? – гоготнул Игорь, и с наслаждением глотнул кофе. – Благоговела перед жизнью вся советская литература, чтобы жить безбедно, и не отправили в Гулаг.

Паша не растерялся.

– Благоговение, – возражал он, – учит любви к каждому живому существу, к каждой травинке. Наш интеллигентский слой обычно пренебрегает преуспевающими поп-звездами, воспевающими любовь и красоту. А что – страдание? Чему оно учит? Абсолютизация страдания – абсолютизирует и узаконивает зло.

Я расслабился за едой.

– Неужели нет другого смысла жизни, кроме самой жизни? Мне почему-то больно. Несмотря на счастливое переживание твоего ясного утра и гомонящих в зеленой листве существ, есть в этом какой-то тупик.

Ироничный Игорь поднял перед собой нож:

– Раве жизнь дана нам не для того, чтобы вырываться из тупиков действительности в иные миры? И низринуться пламенем на землю, как говорил Гоголь, – чтобы осветить и жечь все мерзости жизни.

Паша восхитился:

– Хорошо, что ты знаешь, что такое жизнь, и для чего дана.

Травкин, отхватив зубами кусок бутерброда с колбасой, блаженно вторгся:

– Вы не имеете идеалов. Жизнь – это чтобы все вместе. Тогда все прекрасно.

Он убежденно бросал слова, которые, не осознавая, брал из самой гущи схваток политических ток-шоу, считая их народными. Боялся отодвигать себя от общего течения, а может быть, не думал об этом.

Игорь оглядел его.

– Ты – как несешь в рот что попало, так и выносишь изо рта всякую дрянь. И веришь в мировой заговор! Знаете, он собирает грибы у железной дороги, лечится азотной кислотой по методике всезнайки Болотова.

– Не трожь гениального академика!

Травкин всегда высказывал что-то простое. Игорь поддразнивал его, и мы покатывались со смеху.

Я поморщился. Вся моя жизнь была вырыванием себя из провинциальной глухоты, природных ограничений сознания, бегом куда-то: создать, переделать! Сквозь хорошо сплетенную сеть обязанностей и обязательств, а ее, как оказалось, невозможно проскочить. Превратил свою жизнь в идеологию, потеряв что-то главное. И только когда отвлекался от напряжения и отдавался свободному течению существования, тогда вдруг выплывала ясность выхода, и все удавалось.

Игорь обернулся к Паше.

– Брось, старик, не опускай голову!

Тот сказал:

– Как писал Гоголь о Языкове: в нем «примеркнул свет поэзии». Вот и во мне примеркнул. Когда берусь за перо, то заново восстанавливаю идею, словно начисто забыл.

– Значит, ты на пороге новых озарений.

– Какой там…

Я вспомнил запись в дневнике из потертого коричневого томика Гоголя позапрошлого века издания, из моей библиотеки.

– Помнишь «Выбранные места…»? Вот, даже записал фразу: «Полюби потребное и нужное душе с такою силою, как полюбил ты прежде хмель юности твоей, и вдруг подымутся твои мысли наравне со стихом, раздастся огнедышащее слово: изобразишь нам ту же пошлость болезненной души твоей, но изобразишь так, что содрогнется человек от проснувшихся сил своих».

Паша вздохнул.

– Поздно уже богатырски расправлять плечи.

– Надо найти в себе потребное душе. Ведь, оно не исчезает.