Опять среди своих

Мне уже десять лет, Роману недавно исполнилось четыре – нам становится мало наших двух комнат позади мастерской, да и в ателье стало тесновато. Дела у отца идут хорошо, мы можем позволить себе снять квартиру побольше. Осенью 1935 года мы переезжаем в большую удобную квартиру на Аллее Свободы 3/5.

Во время переезда у меня вдруг заболел живот. Сначала позвали фельдшера, пана Фельдмана. Это средних лет, лысоватый плотный человек, он просто излучает тепло и надежность. Он очень опытен, этот пан Фельдман – многому научился за свою долгую практику.

Он расспрашивает Сару, щупает мой живот, морщит лоб. Что-то ему не нравится, он хочет показать меня хирургу. Молодой хирург, доктор Шперлинг, задает вопросы, тискает живот, измеряет температуру и, покачав головой, зовет на помощь хирурга постарше. Меня будут осматривать сразу два врача, все это выглядит очень тревожно. Пожилой хирург спрашивает то же самое, проделывает те же манипуляции и заявляет, что не может исключить приступ аппендицита – он не уверен на все сто процентов, но долго ждать в таких случаях опасно. Оба врача и родители выходят в соседнюю комнату и что-то там обсуждают, мне никто ничего не говорит, мне же всего десять лет. Я лежу и фантазирую, исходя из услышанных мной обрывков фраз, которыми они обменивались между собой и из того, что я слышал раньше от других, уже переболевших аппендицитом. Как он, собственно, выглядит – аппендикс? Длинный он или короткий, зачем он вообще нужен, и что произойдет, если его удалить? И вообще, как его удалить – разрезать живот? Я поднимаю одеяло и внимательно смотрю на свой гладкий живот. Я щупаю его и ничего не чувствую, кроме каких-то неприятных ощущений справа внизу.

Несколько лет назад один мальчик в нашей школе умер – у него лопнул аппендикс. Еще раньше болела девочка, она осталась в живых, но ей пришлось несколько недель провести в больнице со шлангом в животе, чтобы гной из лопнувшего отростка мог вытечь наружу. Несколько недель со шлангом в животе? Мне становится все страшней и страшней. Я ясно чувствую свой отечный и наполненный гноем аппендикс, я ощущаю, как ужасный гной медленно вытекает из него и обволакивает кишки. Все страшно – и операция, и лопнувший отросток. Еще хуже – и то и другое. Я лежу на диване в нашей большой гостиной, весь в холодном поту, и пытаюсь, чтобы успокоиться, изучать детали на большой картине Виленскиса, изображающей старую унылую рощу, она висит прямо напротив дивана. Пробую читать – ничего не получается…

Аппендицит в 1936 году был серьезным заболеванием, не так уж редко кончавшимся смертельным исходом. Еще не научились делать пенициллин, сульфидин тоже не был открыт. Без помощи этих лекарств организм часто не справлялся с инфекцией, и многие умирали мучительной смертью. Поэтому оперировали очень широко, при малейшем подозрении на аппендицит. Но, к сожалению, тогда не было принято что-то объяснять больному, особенно ребенку. Впрочем, при тяжелых заболеваниях и взрослым ничего не говорили, все вопросы обсуждались с родственниками. Это удобно для врача, но очень жестоко по отношению к больному, который остается наедине со своими фантазиями, ему лгут и лишают возможности всерьез обсудить свое состояние и поделиться своей тревогой.

Ничто так не поучительно, как собственный опыт, лишь бы только была способность его осмыслить. Еще важнее – пытаться понять чувства других людей. Это не так трудно – достаточно сообразить, что они чувствуют то же, что и ты сам. Я почти уверен: что парализующий страх, испытанный мною в те дни, повлиял на мое врачебное будущее. Я всегда стараюсь объяснить больному и обсудить с ним его состояние – уже теперь, много лет спустя, когда я сам стал врачом.

Через пару дней мы едем в больницу, и меня оперируют, так и не объяснив, что со мной. Это страшно, но не настолько, как я себе представлял. Когда я просыпаюсь после операции, все очень заботливы, ходят вокруг моей кровати на цыпочках, мне не разрешают пить, только через несколько дней можно будет есть обычную пищу и вставать. Меня выписывают через девять дней, когда снят последний шов, с предупреждением, что мне нельзя напрягаться и несколько недель нельзя ходить в школу. Так было принято после операций на животе в тридцатые годы.

Но я поправляюсь быстро, выхожу на улицу и играю во дворе. Это большой, разделенный пополам двор огромного дома по Аллее Свободы, где мы теперь живем – и во дворе я встречаю Манека Розена.

В Ченстохове есть две еврейских школы, одна из них так и называется – Еврейская школа, по всей стране есть такие школы, другая – частная, школа Аксера, там учатся в основном девочки. В польской школе я иногда слышал, что мальчишки собираются после уроков драться с учениками Еврейской школы. Звучит устрашающе, но я понимаю, что чаще всего они просто хотели подразнить меня. Какие из евреев драчуны?

Манек Розен учится в Еврейской школе. У него густые черные волосы, спокойные синие глаза, неторопливые движения, он силен и уверен в себе, никогда не отводит взгляда. Манек очень великодушен, я обнаруживаю, что с ним вполне можно бороться, он свято соблюдает благородные правила борьбы. Мы боремся, чтобы попробовать свои силы. Такая борьба никогда не переходит в драку. Он похож на добродушного медвежонка – подумать только, что есть такие еврейские мальчишки!

Манек тоже ходит в четвертый класс, как и я, и однажды он приглашает меня пойти с ним в Еврейскую школу. Мы приходим как раз к началу большой перемены. Почти все разговаривают со мной, как со старым знакомым. Даже девочки обращаются ко мне, смотрят в глаза и смеются. У всех дружелюбные лица, я легко запоминаю имена. Я здесь свой, среди этих еврейских мальчиков и девочек, совершенно естественно, без притворства, я ощущаю себя одним из них уже к концу тридцатипятиминутной большой перемены.

Никто не пытается уговорить меня сменить школу, в этом нет необходимости. Когда я прихожу домой, я просто заявляю Саре, что больше никогда не пойду в польскую школу, даже за своими книгами, ноги моей больше там не будет.

Сара в сомнениях, но не говорит ни слова. Это очень мудро с ее стороны. Она даже не пытается возражать – все равно бы не помогло. Жаль, я не знал раньше, что есть такая школа. Покорно ходил туда, куда меня определили. Посреди учебного года я меняю школу, меня записывают в Еврейскую школу, и я даже не иду на встречу с директором – в этом нет необходимости.

Мы сидим по двое, со мной за партой сидит Генек Уфнер. Это предпоследняя парта в ряду у двери. Позади нас, за последней партой сидят рыжий Владек Копински и Эдди Зандштайн, всегда с тщательно причесанными влажными волосами, впереди – две девочки, Паула Шлезингер и Розичка Гловинска.

С самого начала я чувствую себя как дома, я хочу как можно скорее наверстать упущенное, насладиться дружбой, которой мне так не хватало в польской школе. Здесь я могу подойти к любой группе ребят – никто не замолкает при моем приближении, никто не поворачивается ко мне спиной. Ребята ходят ко мне домой, я хожу к ним, мы играем в пуговички – популярную в те времена игру. Я играю чуть ли не лучше всех, я же сын портного, а какая у меня коллекция пуговиц! Я начинаю интересоваться девочками и воображаю, что они интересуются мной.

Может быть, надо сначала пройти через то, что прошел я, надо осознавать себя изгоем. Только после этого можно по-настоящему оценить дружбу, почувствовать свою нужность, понять, что ты среди своих – вещи, для большинства совершенно естественные.

Из-за болезни я порядком отстал, к тому же мне нужно быстро догнать товарищей в новых для меня предметах – иврите, истории евреев, библии и иудаизме. Несмотря на это, я веду себя легкомысленно. Во время уроков я мечтаю, дома для уроков времени нет, у меня появляются плохие оценки. Это беспокоит Сару, она после каждого визита в школу приходит домой огорченная – но мне все нипочем. У меня появилась уверенность в себе, я начинаю понимать, что я хочу делать – и делаю то, что хочу.

Идет время – счастливые, беззаботные месяцы и годы. Я встречаюсь со своими друзьями, но чаще всего я в компании девочек – лучше всего я себя чувствую с девочками, часто я единственный мальчик в их обществе. Высокая, с командирскими наклонностями Доська Ференц, скромная Стуся Наймарк, молчаливая Розичка Гловинска, могучая Поля Шлезингер, веселая Бронька Масс и серьезная Ханка Бугайер – мальчики спорят, кто из двух последних красивее. Как-то вечером я целуюсь с Доськой Ференц, правда, по ее инициативе, но влюблен в мягкую, всегда дружелюбную Стусю Наймарк. Мы встречаемся каждый день, иногда даже целуемся за шкафом – невинная, нетребовательная детская влюбленность.

У меня по-прежнему не хватает времени на уроки. Всегда добродушный, страдающий плоскостопием, учитель географии профессор Шаффер (все учителя в Польше носили титул профессора) вызывает меня отвечать не иначе, как следующим образом: «Эйнхорн, Эйнхорн, – он дважды повторяет фамилию, это звучит очень укоризненно, – подойди к карте, ты, как всегда, ничего не знаешь, а я, как всегда, поставлю тебе двойку».

С помощью каких-то влиятельных знакомых мне все же удается поступить в гимназию – с тройками по всем предметам, но я остаюсь в том же классе, со всеми моими товарищами.

Наша квартира имеет два входа. Один – парадный, с широкой лестницей. В большой прихожей четыре двери: прямо – в примерочную, налево – в мастерскую, и две двери направо, в комнаты Романа и Рози. С черного хода, из маленького внутреннего двора, узкая лестница ведет в остальные комнаты – гостиную и родительскую спальню. Роман переехал от родителей, у него теперь своя комната, я по-прежнему сплю на диване в гостиной. Рози – младшая сестра Сары – переселилась к нам, а самая младшая, Карола, иногда тоже живет у нас, в комнате Рози.

Рози и Карола – единственные в большой семье, кто так и не вышел замуж. У Рози черные, прямые, гладко зачесанные волосы, большие влажные карие глаза и великолепная светлая кожа. Говорит она чуточку в нос. Рози слегка полновата, никогда не ходит в парикмахерскую – укладывает волосы сама, одевается не особенно элегантно, хотя Сара и пытается ей помочь. Всегда носит обувь на низких каблуках. Рози – серьезная, мягкая и добрая девушка, хотя и не так красива, как остальные сестры. Кавалеры не дежурят у подъезда, она почти никогда ни с кем не встречается. Карола тоже не замужем, но она моложе, всегда весела и кокетлива. У нее множество поклонников, но Карола рассчитывает на Генека Эпштейна, темноволосого бухгалтера в мастерской Пинкуса.

Я очень радуюсь, когда Карола приезжает в Ченстохову. Я всегда стараюсь залучить ее на прогулку на «дептак» – прогулочный тротуар для школьников на широкой Второй аллее. По правой стороне Аллеи, где висят огромные «часы Паздерского», над входом в его же аптеку, прогуливаются ученики еврейских школ, по левой – юноши и девушки из польских школ. Никому и в голову не приходит пройтись по «чужой» стороне улицы. По тенистому бульвару в середине Аллеи гуляют взрослые. На удобных, выкрашенных в зеленый цвет деревянных скамейках, появляющихся на бульваре каждую весну, сидят мамы с младенцами. Я очень горжусь, когда иду по бульвару с веселой, красивой, элегантной, на несколько лет старше меня Каролой.

Мне очень нравится и Рози, несмотря на ее застенчивость и молчаливость. Именно Рози нянчится с нами по вечерам, когда родители куда-нибудь уходят. Когда Роман засыпает, а я ложусь с книжкой, Рози иногда приходит в гостиную, садится на диван и медленно расчесывает мои непослушные темно-русые волосы. Мы оба молчим, но я очень люблю, когда она стоит или сидит рядом, и задумчиво водит расческой по голове. Потом она уходит и тихо закрывает за собой дверь. Я иногда представляю себе, как я дотрагиваюсь до нее, пробую вообразить, как она выглядит без одежды – однажды я видел ее выходящей из ванной в коротком, не до конца застегнутом халатике, под халатиком ничего не было. Мне никогда не приходят в голову такие мысли, когда я думаю о Кароле, например, или о моих девочках-сверстницах.

Я довольно часто бываю в мастерской, особенно во время долгих каникул, когда мне не нужно идти в школу и все мои товарищи уезжают. В мастерской тоже стало больше места, но в остальном все осталось по-прежнему – такая же здоровая, дружелюбная и профессиональная атмосфера. Говорят о том, что происходит в Германии, об Адольфе Гитлере и еврейских беженцах, которых выгнали из своей страны, о том, что многие евреи уезжают в Палестину; а Палестина – это каменистая пустыня и болота, малярия и невыносимая жара. И все равно многие еврейские юноши и девушки, халуцим – пионеры, едут в Землю Обетованную большими группами. Землю, с которой евреи разлучены уже почти две тысячи лет. Они возделывают каменистую почву, осушают болота, организуют огражденные и вооруженные сельскохозяйственные поселки – кибуцы, где все делится поровну – работа, опасности и скудная прибыль.

Пинкус все больше времени посвящает обучению меня портновскому делу – он очень рад, что я опять зачастил в мастерскую. Он просит своих помощников научить меня – каждый своему делу – но я все еще слишком мал, чтобы Гарбузек научил меня, как правильно гладят пиджаки. Я часто бываю с Пинкусом в мастерской по вечерам, когда ему ничто не мешает и он, тщательно и сосредоточенно, кроит очередной костюм. Раскрой он, как правило, делает сам. «Это стратегически важно, – говорит он мне, – здесь, за столом, создается костюм, и если с самого начала что-то сделано неверно, потом очень трудно, а иногда и невозможно исправить».

Даже Пинкус заговаривает о Палестине. Мы сами не можем туда ехать, там слишком жарко. Пинкус говорит, что он не может работать, когда жарко. Да и кому шить костюмы в Палестине – евреи носят рубашки и брюки, арабы – свои длинные, до пят, одежды. К тому же он не может бросить своих помощников – он знает все об их частной жизни, радостях и огорчениях.

И в школе слышны разговоры о Палестине, о хахшарах – специальных подготовительных лагерях для халуцим, которые туда поедут, о жизни в еврейских поселениях. Специальная организация занята сбором денег для приезжающих – чтобы купить землю в Палестине и обжить ее. Организация называется Керен Кайемет.