3. БЕ

«Есть только миг между прошлым и будущим…»^[1]

– Ааааааа! – кричит БЕ. – Какого рожна?! Чего тебе не хватает в этой гребаной жизни? Чего ты ищешь? К черту осторожность!

БЕ непостоянен, как само время.

– Беги, беги! – кричит он и тут же добавляет – Но медленно.

БЕ бесится, беснуется так, что я почти не слышу. В ушах гудит кровь. Адреналин рвет вены. Я ругаюсь с начальником, ругаюсь с продавщицей супермаркета. Побеждаю и там, и там. Я сильна! Ого-го-го! Даешь! БЕ заводит и увлекает. Энергия бьет ключом, я везде – бегу, ни на секунду не останавливаюсь, кручусь как юла.

Я помогаю дочери, родителям, друзьямво всем, не жалея времени и сил. Меня ценят. Я – авторитет. У меня позитивный имидж. Даааешь!

Я улыбаюсь влюбленному в меня коллеге по работе – Косте. Ах! Он же не должен застывать, как жена Лота. Зачем он обернулся? Зачем он молчит? Зачем застыл соляным столбом? Это же не для мужчин, это – для женщин. Между прочим, Лот потом совокуплялся со своими дочерьми, и они родили от него потомство. А я не могу – с Лотом! Я бы – с Ноем! С сильным, спасающем всех, с плечами, за которыми, как за каменной стеной. Возьми меня, Ной, на ковчег, где всех тварей по паре. Не возьмешь. Знаю. Потому что моя половинка нашла себе другую тварь. А тебе, Ной, все равно.

Не ной, не ной. Пожалуйста… – сжимаю зубы так, что становится больно. На ковчег ли я бегу? С ковчега ли? Я просто бегу и бегу, не отдавая отчета в том, что дни улетают птицами в теплые края прошлого. Но, в отличие от птиц, они уже никогда не вернутся.

Слез не удержать. Они катятся и катятся по щекам. Трудно это – быть все время впереди, на взводе, добиваться, опережать, побеждать. Хочется иногда снова застыть мошкой в янтаре, точкой протяженного настоящего. Какой выход, о чем вы? Так хорошо и уютно нестись в янтарной капле, думая, что на собственных крыльях. Сладкая мошка.

Станция. Пауза. Люди выходят и входят. Лишь я сижу, но мысленно бегу к выходу. Ищу и ищу то, что вдруг окажется однозначно правильным. Для меня.

4. СЕД

Уважаемые пассажиры!

При выходе из вагона не забывайте свои вещи…

– Сегодня можно не торопиться, – разрешает СЕД. – Давай оседлаем жизнь и просто поедем на ней? Сходи в гости, попей чайку и выспись наконец-то.

Я ж не против. Но как только я удобно устраиваюсь на воображаемом диване, тело отдыхает, а мозг все никак не может угомониться.

Что я есть? Что я буду?

Говорят, что я образованная. А я не читала Гомера и Джойса, но притворяюсь, что читала. Я вообще часто притворяюсь. Зачем? Наверное, потому что не хочу никого обижать. Даже давно покойных Гомера и Джойса. Моя квартира завалена книгами. Апдайк со своим «Беги, кролик, беги…» навевает тоску заменой слова на «крольчиху». Кафка, Достоевский, Пелевин, Мураками, Маркес, Голсуорси, Маккалоу, Хемингуэй… – все вперемешку. Великие.

Ну что же вы, великие, пишете о том, что болит? О преодолении, о бессмыслице смятенных душ, об одиночестве, о преступлениях, за которыми обязательно следуют наказания, о мошках в янтаре? Почему никто из вас не написал о простом человеческом счастье? Ричарду Баху спасибо – за чайку…

Я птица, которая так и не научилась летать. Пора бы уже, в моем-то возрасте. За спиной выросли огромные крылья, но у курицы тоже они есть, а взлететь – разве что на невысокий забор.

Станция-пауза возвращает воспоминания о прошлом вечере, где я сажусь за компьютер и пытаюсь сотворить «счастье». Я ж еще и писатель, как-никак.

Подходит мой ребенок – моя дочь. Взрослая дочь, у которой за спиной тоже уже прилично. И она рядом со своею ношей. Высокая, молодая, красивая. Еще чуть-чуть – и пойдет впереди меня. Она – почка, а я дерево – ращу, питаю, пестую, чтобы вывернулась в роскошный лист и улетела. Она для меня – все. А я для нее? Спросить бы.

– Ну, мама, – говорит, – опять начинаешь, – отмахивается от вопроса. – Что ты все пишешь и пишешь?

И вот мы уже болтаем о ее подружках и парнях, об университете, о музыке, о моей работе и творчестве, о том, что у нас за спинами. Перебираем бусинки новостей, сплетен, событий, аргументов и фактов, упорядочивая прошлое. Дочь все реже спрашивает, чаще дает советы, и реже говорит о любви – ко мне. Наша любовь давно вплетена в нить жизни и закреплена.

Ночью, когда я буду одна, жгучее желание прогонит флегматика СЕДа и заполонит все до кругов перед глазами: хочу! Хочу, хочу… ну пожалуйста… Хочу юности. Хочу молодое упругое тело. Хочу куриные мозги. Хочу… Любви хочу. Дерзновений хочу, амбиций. И чтобы не осторожничать. Мне же не столько лет, сколько обозначено в паспорте, мне же двадцать…

Не хочу! Не хочу стареть, умирать не хочу… Где же ты, выход?

5. НИК

Охотный ряд. Следующая станция – Лубянка, переход на…

– Никогда, – скажет он, присаживаясь на край кровати, то есть на соседнее сиденье в вагоне. – Этого больше никогда не будет. Смирись. Ищи что-то другое, но не это, – НИК безжалостен, беспощаден, как поезд, приближающийся к конечной станции.

А если я хочу – это?!

– Да иди ты… – кричу. – Буду!

Только меланхолия уже проникла в сердце, в мозг, нанизывая не бусины событий на нитку времени, а душу на острия страха, уныния, тоски.

Жизнь, как она есть. Смирись.

За спиной три аборта и два вуза, бывший муж и бывшая лучшая подруга, родители, уехавшие к черту на кулички, долбаная карьера с приобретенной ненужной властью, одинокие тоскливые прогулки по лесу и у моря, опубликованные книжки про «счастье», получившие отзывы от читателей с единым смыслом «не верю». Вот любви мало. И видится почему-то детство и мальчик-семиклассник, застенчиво протягивающий букет чахлых фиалок.

И страсти было мало – больше притворства, как и три оргазма из озвученных пяти – вранье. Но ведь так хотелось, чтобы «крышу» сносило. Муж остался для понимания высшей математикой, только ее, если захочу, одолею, а его не изучить никогда. Муж очень хотел хорошую семью, имел представление о том, какой она должна быть. А когда не получилось – поменял не свои мысли, а женщину. Меня. На другую. А когда и там не получилось… Нет! Это его уже проблемы, не мои. Одно только мучает и не дает покоя – почему, оставив меня, он оставил и дочь? Как я могла ошибиться, выбирая его из целого списка мужчин?

Никогда…

НИК, но ведь есть еще лес и море. Они-то никуда не делись?

– Они вечны, – соглашается он. – Вот только у тебя от хождения боль в ногах, привыкших к машине, и варикоз, еще мигрени, близкий климакс, тюбики с кремами, рост расходов на косметику, зубы в керамике, зависть к молодости, дорогие яркие платья, пониженное либидо, сублимация в творчество, повышенная фантазия, виртуальное общение и… – перечисляет НИК без всякой логики.

Наверное, он прав. Я прихожу домой, выливаю из обуви гудящие ноги. Мои одежды опускаются на пол, как тропические бабочки на ветви к ночи. Топая в душ, я сама себе кажусь возрождающейся Венерой, пока взгляд не падает на зеркало.

Конечная станция. Выход в настоящее.

Настоящее? А что это такое? Просто точка. И каждый об этом знает. Здесь и сейчас. Вот рука лежала отстраненно и вдруг оказалась на колене твоем. Точка, способная изменить все – будущее, по крайней мере. Она лежит – и ты привыкаешь к ее присутствию – настоящее протяженное. А потом уже и торопишь в мыслях точку: хватит, ну сделай же что-нибудь.

Прошлого нет, будущего нет – любят говорить психологи. Живи настоящим. Жить точкой? А может быть, нет настоящего?

Только он не мой – этот выход.

6. Собеседник

Первый взрыв произошёл в 07:56 по московскому времени на станции «Лубянка» во втором (по ходу движения) вагоне именного поезда «Красная стрела», следовавшего в сторону станции «Бульвар Рокоссовского». В момент остановки поезда, непосредственно перед открытием дверей, сработало взрывное устройство, закреплённое на женщине, стоящей у второй двери второго вагона. В результате взрывов погибло 41 и ранено 88 человек. (Из новостей)

Времена переплетаются, они неразделимы, как цвета – четкие, чистые – в радуге по имени Жизнь.

И я – жива. Больничная палата белизной режет глаза. Лежу, прикованная к кровати, строчу на ноутбуке новую книгу о счастье. Дочка притащила апельсины – яркие, красные, словно флаги будущего. И оно у меня будет! Будет дочь, будут внуки, будет лес и море…

Оранжево-желтое закатное солнце заглядывает в окна, говорит: «Завтра новый день». И он приходит. Новый мартовский день, уже растящий под снегом будущую зеленую травку. Какой же я была дурой, ну разве нужно что-то, кроме еще одной весны?

Бывший муж пожаловал. Голубые глаза выцвели, он постарел, сутулится, суетится и излишне жестикулирует.

– Спасибо тебе, – вдруг говорю я, – спасибо за то, что ты был, за то, что у нас есть дочь, – и ловлю синий всполох взгляда – молодого, дерзкого. Пусть…

Начальник не скрывает дрожь пальцев. И я понимаю, как сильно, как искренне он переживает случившееся со мной. Друзья пытаются шутить, но я вижу тщательно скрываемые слезы. Я тоже не могу без вас, родные, поверьте!

Коллега по работе Костя – «жена Лота», разрывает вечный круг молчания тихими и нежными словами «я тебя люблю». Букетик фиалок пахнет будущим лесом и, как ни странно, морем. Почему я раньше не замечала, какие у Кости удивительные глаза – темно-серые, словно штормовая волна?

Я жива. Жива!

Об одном жалею, что я, задумавшись о себе, не запомнила людей, которые ехали в вагоне рядом со мной – к страшной точке настоящего… Я их вспомню. Обязательно!

Откуда берутся ангелы

На чердаке пятиэтажного дома, за вентиляционной шахтой у него был маленький пыльный угол. Больше года назад он обнаружил его случайно и после приходил почти каждый день: поднимался по тонкой железной лесенке, открыв замок чердачного люка подогнанным ключом, поднимал крышку, забирался и, оставляя тонкую щель между миром чердака и миром подъезда, специальным хитрым устройством имитировал глухую недоступность.

Что он здесь делал?

Китайский автомобильный фонарь вешался на гвоздь. На два шлакоблока устраивалась широкая доска, накрывалась вытащенным из потайной ниши пушистым пледом, кожаная подушка хорошо поддерживала спину, и очень удобно было строчить что-то в блокноте или бегать подушечками пальцев по клавиатуре ноутбука. Рядом на кирпичах гудела спиртовка, кипятила кофе или чай. Нехитрые бутерброды и сигареты помогали тянуть время, а еще книги – стопкой сложенные у стены, словно забытая кем-то связка макулатуры.

Он валялся на топчане-доске, слушал космическую музыку, блуждал по просторам Интернета, читал, часами лежал, бездумно уставившись в перекрытия сухими глазами, а то спал, не чувствуя, как меняются времена года.

Чаще всего он приходил сюда плакать…

Чердак жил своей жизнью: гудели провода, ветер выл в вентиляции, тонко звенели оставленные издавна листы жести. Шуршание дождя по крыше, воркование голубей и щебет воробьев в проеме распахнутого слухового окна рождали музыку странного мира, который был недоступен никому, кроме него.

Иногда в чердачной темноте вспыхивали два желтых глаза – это приходил дворовый кот Рыжик, потасканный, драный и безнадежно одинокий.

Как кот попадал сюда сквозь закрытые на замки люки – он не знал, но, уважая тайны Рыжика, не выспрашивал, а просто кидал приятелю кусок колбасы и слушал, как тот урчит и вгрызается в гуманитарную помощь. Потом кот спал, отпугивая громким мурлыканьем голубей от окна.

Кот никогда не выходил из темноты, свет фонарика не выхватывал его спящего тельца. Отоспавшись в безопасности, кот исчезал так же неожиданно, как и появлялся.

Он тоже покидал чердак следом за Рыжиком. Часто выбирался на крышу, где сидеть можно было только у окошка, здесь была специальная скоба, за которую привязывались зимой чистильщики снега, вооружались лопатами и сдвигали, сталкивали снежные козырьки, грозившие прохожим будущими сосульками. Снег ухал вниз, нисколько не сдерживаемый невысоким барьером карниза.

На крыше было здорово: можно трогать рукой небо, видеть заход солнца, рассматривать строчки разноцветных огней вечерних улиц и считать лимонные звезды августовскими ночами.

Он мечтал о том, как напишет поэму о метаморфозах города – месяц за месяцем. Стихи чаще всего не складывались и оставались в блокноте словесными недоработанными эскизами…

«Даааааанька!», – доносилось снизу, с балкона пятого этажа. Наверное, если сползти и перегнуться через карниз, увидишь не окна квартиры, а волны электрического света из них.

И он шел домой, тщательно спрятав свои сокровища и отряхнув джинсы от чердачной пыли.

«Где ты шлендаешь?!», – визгливо спрашивала бабка, вечно недовольная его излишней лохматостью, дистрофичностью тщедушного тела и яркой зеленью глаз. Впрочем, ответ ее не интересовал, да и привыкли уже домашние не слышать никакого ответа.

Она ставила перед ним тарелку и отворачивалась к плите или к раковине, гремела посудой, вслух комментируя новости или сериалы кухонного телика.

Он же, поковырявшись в ужине, уходил в свою комнату, тут же включал компьютер…

Три дня в неделю возвращаться с чердака приходилось по свету – приходили учителя, обучавшие его на дому. Он сам предпочел бы интерактивное учение, дистанционное – Интернет словно снимал проклятие заикания, слова лились свободно и легко. Только письменная речь – не устная, да и аттестат по Интернету не получишь, и Данька согласился на уговоры отца и мачехи.

По субботам его ждал логопсих – так он окрестил логопеда и по совместительству психотерапевта Валерия Петровича. Врач верил в то, что пациент скоро заговорит, как прежде, и гордился тем, что удалось преодолеть хотя бы долгое молчание – немоту…

Чердачный мир спасал его и от репетиторов, и от логопеда, и от матери мачехи – визгливой чужой совершенно бабки, от самой мачехи – от испарений ее духов, жадных проворных пальцев и сбивчивого шепота молодой – всего-то на несколько лет старше его, – желающей запретного секса женщины.

Чердак спасал от неумения произнести до конца слово «нет», от собственной слабости, от тайного удовлетворения предательства отца, который предал первым, женившись очень скоро после смерти мамы на этой похотливой самке.

Там – в свете китайского фонаря – таяло презрение, там рождались другие мысли: о свободе, о творчестве, о любви… Большая грузная фигура отца отступала, забывались его тяжелые топорные вопросы о будущем, как и широкие ладони, опускающиеся такой же неуклюжей лаской на голову.

Там он думал о безграничном прощении: себя, отца, дуры-мачехи, всей жизни – равнодушной и холодной…

Сегодняшние чердачные звезды еще плыли в голове, прекрасные слова и музыка все еще звучали в сердце, когда в дверь проскользнула мачеха – локти на стол, уставилась огромными кукольными глазищами, зашептала что-то, жужжанием пробиваясь сквозь компьютерные наушники.

Он толкнул ее локти. Неудачно: руки сорвались, и мачеха ударилась грудью о край стола. Фотография мамы упала на столешницу, из рамы посыпалось стекло, разлетелось осколками. Один осколок, отскочив, впился в мачехину щеку, уже блестевшую слезами боли и обиды, и блеск этот тут же окрасился алым, покатился бусинами…

Мачеха зажала щеку пальцами, вскочила и убежала, а он сидел неподвижно, пустым взглядом скользя по каплям крови, по стеклу, по расколотой рамке.

Спустя какое-то время пришел отец, ударил сильно – никогда не умел контролировать свою силу – по губам, так, что рот наполнился соленым и тягучим.

Он сглотнул, выбежал из квартиры, хлопнув дверью, и понесся на чердак. Там небо, там мягкий вечер, там свежий воздух…