Дома папа разводит для них двоих в кипятке сухое молоко, в незакрытую дверь заглядывает дядя Вася, и вслед за ним подтягиваются папы больших мальчиков из дальних вагонов и одинокий бездетный человек Скрынников. Значит, уже вечер, и сейчас Игорю скажут идти спать, а папа будет на первом этаже с гостями кричать и, может быть, плакать.

Игорь лежит на животе на матрасе. Что-то произошло с ним. Теперь он может понять, когда кто говорит. Вот дядя Вася, вот Скрынников, а вот папа. Никак не спутаешь голоса. И что говорит каждый голос, Игорю хорошо слышно, хотя все перебивают друг друга и, как всегда, громко гремит посуда. Все говорят слова, за которые тебе бы намазали губы горчицей. Нравственное Воспитание объясняла детсадовцам: «Надо глохнуть на время, когда слышишь такие слова».

Игорь никогда не понимал, как это – глохнуть. И теперь он всё хорошо слышал, как и всегда, – но неправильные слова стали вдруг не важны. Игорь легко пробирался сквозь них. Внизу люди торопливо рассказывали, как с ними обошлись несправедливо, плохо и как им чего-нибудь жаль. Скрынников всё вспоминал про какую-то Ленку.

– Ленка – у-у-у какая! – тянул мечтательно, точно у него много времени, и вдруг начинал торопиться, боясь, что не дослушают: – Ленка, да, моя… Кто про что думал, когда увозили его, а я: как Ленка без меня будет? Со мной разберутся, отпустят домой – я думал, ну, два дня, неделя пройдёт, уверен был, что за мной нет вины, а вот Ленка не станет меня ждать, переметнётся там к одному… О матери, о себе самом и не беспокоился, а только – мол, Ленка уйдёт! А вины за мной не было, я не сомневался…

– Ты говорил, говорил уже, что вины не было, – перебивали другие, и чей-то, скрынниковский наверно, кулак ударялся о стол с такой силой, что Игорь наверху вздрагивал.

– Вы все говорили о том! – гремел Скрынников, и его голос сразу срывался. Должно быть, это и раньше он плакал, Скрынников! Игорь думал: «Хорошо, что не папа…»

– А я потерялся в том, что есть на мне, а чего нет… – вкрадчиво, тихо вступал дядя Вася. – Меня и не били, а только я понял, что бить могут, так и обездвижило меня… Как не своими руками, чужим почерком – всё подписал: готовили мы, мол, убийства мирных служащих. Состав группы, и кто у нас главный был. Иным, знаю, в камерах спать не давали, такая мера воздействия, а у меня сон сам ушёл, сколько лет не сплю, всё думаю, как увижусь с ребятами… или – если мать у кого жива.

– Не увидишься ты ни с кем, – отвечали ему, как будто успокаивая, – со всем кагалом своим ехать, что ли, собрался? Чего выдумал? Спокойно живи, тебя так и закопают здесь, в тундре.

– А здесь плохо лежать, в воде будешь, – беспокоился уже о другом дядя Вася.

Ему отвечали:

– Девять месяцев во льду лежать будешь, недолго в воде, что оно – лето здесь?

– Да хоть живой, хоть мёртвый – в воде… Идёшь, то ли живой, то ли нет, ноги из грязи выдираешь при каждом шаге, а он идёт по обочине, кого-то среди нас высматривает. И вышло – меня. Остановился, спрашивает: «Как смотришь?» – а как я на него смотрю? Как смотреть – это никто над собой не властен. Шагай дальше, чтоб я на тебя не смотрел, так он – нет, орёт: «Как смотришь?!» – и раз кулаком мне в зубы! «Ты, говорит, у меня ляжешь, останешься тут, в воде!»

«Это что, папе – так?» – не понимал Игорь. Снизу послышался глухой звук, и получалось, что в прошлые разы тоже плакал папа.

Игорь не помнил, как его кинуло к лестнице. Он не находил под ногой перекладин, и просто вывалился вниз, и не запомнил, ушибся или нет. Он обнимал папу и кричал без слов, его била дрожь, дядя Вася растерянно повторял:

– Мальчонка-то всё понимает, при мальчонке мы позорим себя…

Папа после говорил Игорю виновато:

– Ну я дурак.

И махал тетрадью:

– Вот что должен я – оставить про то, что сам знаю… Не перемалывать со своими, кто и так знает, а чтоб дальше, дальше распространялось.

И просил Игоря:

– Я напишу, а ты передай потом…

– Кому? – чуть слышно спрашивал Игорь.

Папа махал рукой:

– Знал бы я!

Игорь уже не понимал ничего. Кому должен он будет отдать тетрадь, когда папа заполнит её? Папа и сам не знает! Вот и сказал про себя: «Дурак». Это слово не из тех, за которые мажут губы горчицей, но Игорь слышал сто раз: лучше его не произносить. Да и как папа может быть дураком, он ведь папа?!

Теперь он твёрдо решил закончить тетрадь. Отправляя Игоря в понедельник в сад, он положил ему в карман куртки купюру, сказал:

– Отдашь этой… ну, – и, не вспомнив, махнул рукой с усмешкой: – Нравственному Воспитанию. Пускай заберёт тебя, нравится ей с тобой нянчиться. А я писать должен.

И объяснил ему непонятно, будто оправдываясь:

– Я знаю. Кто знает, должен написать. А то ведь там, дома у нас, и не знают.

Игорь не понимал, где – дома, но спросить у папы боялся.

Он гулял с Натальей Матвеевной возле школы и вокруг садика, где, он привык, народу всегда видимо-невидимо, а теперь они были только вдвоём. Он убегал от неё по трубам теплотрассы, тянущимся высоко над землёй, она бегала за ним по чавкающей земле и по щебню внизу, а когда он оказался совсем высоко и хотел прыгнуть, она подхватила его на руки, обняла.

Дома она читала ему про детей, которые заблудились в лесу; лес – это много больших деревьев, и Игорь думал, сколько больших красивых домов из них можно построить. Но это была сказка.

Он стал проводить выходные у Натальи Матвеевны, и в садике, в группе, у него был секрет. Все думали, что Наталья Матвеевна общая, а она была только его. Он один знал, что дома она ходит в жёлтом халате в зайчиках. Перед сном она расчёсывает свои короткие тёмные волосы и накручивает их на бигуди. Игоря она укрывает одеялом до носа и целует в нос. А на одеяло к нему ложится Мурлыша и даже во сне поёт свою тихую песенку.

Однажды Мурлыши не стало. Он не вышел к двери встречать их с Натальей Матвеевной, и, когда Игорь спросил, где он, воспитательница неохотно ответила:

– Пропал, видно. Убежал, дурачок. Наверно, уже разорвали его.

– Кто разорвал? – спросил Игорь.

– Собаки, – отозвалась она. – Да мало ли кто в тундре разорвать может.

Папа в тот день пришёл за ним в посёлок к Наталье Матвеевне и велел идти с ним. Воспитательнице он сказал спасибо и объяснил:

– Так вечно у чужих не проживёшь. Забудет скоро меня, скажет: «Какой такой у меня отец?»

И, когда Игорь остался у Натальи Матвеевны снова, она, укрывая его, спросила:

– Ты бы хотел, чтобы я была твоей мамой?

Он удивился, вспомнил маму Люции, Вилена и Миры – как она, свернувшись, лежит на постели и её под одеялом почти не видно. И маму школьника из дальних вагончиков – как она гоняла сына за что-то по хлюпкой тундре, он мчался, перепрыгивая с кочки на кочку, а она прыгала следом, крутя ремень с пряжкой над головой. Игорь улыбнулся и сказал:

– Какая же ты мама? Ты воспитательница Наталья Матвеевна. Это… Ты – Нравственное Воспитание.

В детском саду ложились по часам, и у Натальи Матвеевны тоже. Игорь не знал, что яркое солнце стало ненадолго прятаться – наступали сумерки. И среди них начинало появляться время полной тьмы, ночи, пока ещё очень короткое. В садике стали давать ягоду – морошку. Взрослые говорили, что ягоды много, она уродилась в этом году, и что совсем скоро осень, а следом за ней зима. И тогда станет темно, как будто на небе выключат солнце, повернув выключатель.

В один из последних, может быть, тёплых дней Игорю велели одеться и сесть в автобус, хотя был ещё не выходной. Наталья Матвеевна поехала вместе с ним. Он увидел издали, что у вагончика толпится народ, как в тот раз, когда привезли доски, и подумал, что длинные доски снова громоздятся внутри. Люди входили в вагон и выходили, и, когда они с Натальей Матвеевной протиснулись внутрь, он и впрямь увидал доски, длинные и светлые, струганые. Папа лежал в ящике, поставленном одним краем на стол, другим, неустойчиво, на мешки с сухим молоком.

Игорь кинулся к папе – и сразу понял, что звать его бесполезно. Позже он не мог вспомнить у себя острой горести и этого ощущения, что никогда больше его папы не будет. Папа, казалось ему, лежал в ящике, потому что сам так захотел. Он не двигался и не говорил ни с кем, потому что не хотел двигаться и разговаривать. Игорь привык, что папа всегда поступает как хочет, и его рассказ про то, как ему не разрешили не что-то делать, а просто смотреть, и даже стукнули за это кулаком в зубы, казалось, то ли был, то ли нет.

Дядя Вася рассказывал, будто оправдываясь:

– Возле столовой, спешили с ним, он присел, сейчас, говорит. А мимо нас идут, идут… Докторица сказала: сердечник.

– Кто же не сердечник, – отвечали ему, – все мы сердечники, Витька первый дорогу для нас проложил…

У гроба на табуретке сидела женщина со смуглым лицом, очень полная и оттого величественная, как дальняя сопка. Она повернула Игоря к себе за подбородок и сказала:

– Эк, значит, какой!

А Наталье Матвеевне сказала:

– Не реви, молодая! Найдёшь себе ещё, их тут больше, чем нас.

– Я не… Я… – стала говорить что-то Наталья Матвеевна, но приехавшая, видно, посчитала разговор завершённым и повернулась к Игорю:

– Знаешь, кто я? Ну-ка, узнаёшь?

Игорь не узнавал её. Но по тому, как она по-хозяйски с ним говорила, он понял, что это должна быть мама, и спросил:

– Ты моя мама?

– Узнал… – расплылась в лице женщина. – Значит, поладим с тобой. Узнал.

Игорь постарался быстрее выскользнуть на улицу. У вагона к нему подошёл незнакомый мальчик, выше его, смуглый и черноволосый, очень щекастый. У мальчика не хватало передних зубов, впрочем, на месте двух уже выросли до середины зубчатые, новенькие.

– Ты брат, значит, – сказал Игорю мальчик.

Игорю послышались расположение и доброта, и он спросил у брата о том, что его сейчас беспокоило:

– А мама дома дерётся?

Мальчик ответил:

– Не знаю, я же в интернате живу.

Через два года Игорь тоже поступил в интернат. Он уже умел читать, а в интернате его научили понимать по-письменному и самого заполнять страницы узкими ровными строчками. И он думал теперь, что смог бы понять, о чём папа писал в тетради. Главное было найти тетрадь.

На зимних каникулах их, как обычно, отпустили домой. Город располагался южнее, чем посёлок у рудника, и зимой здесь не стояла ночь утром, днём и вечером, но темнело рано. Вдвоём с братом Славой они вошли с тёмной улицы в полутёмный подъезд, а потом – в ярко освещённый коридор. У мамы жужжала электропрялка, тесно стояли мешки с крупой и сухим молоком, лежали тюки песцовой шерсти, из которой она пряла на продажу толстые нитки. Мама глянула на сыновей и сказала:

– А, здесь уже.

Это означало, что ей надо выключать прялку и идти в кухню разогревать ужин, и надо будет передвигать мешки и складывать в угол тюки, чтоб мальчики не задевали их, когда станут ходить по дому.

Игорь сразу же спросил, где тетрадь. Но оказалось, что мама даже не знала, что отец писал что-то мелко в тетради. И после она сказала:

– Пожгли всё лишнее. Провиант я продала соседям, книжки детишки взяли, а мусор пожгли. В вагончик, думаю, давно кто-то новый вселился, какая тетрадь…

Игорь потом всегда помнил о том, что тетрадь сожгли, – и от этого перед ним стало часто возникать папино лицо, и папа говорил, что Игорь должен её кому-то отдать. Наверно, надо было держать её у себя, в чемоданчике, с которым ездишь в интернат, – пока тебе не встретится человек, которому будет нужна тетрадь.

Игорь думал, что, если бы папа не умер, они и сейчас жили бы в вагончике в тундре. И хотя он стал уже школьником, он мог бы видеть Наталью Матвеевну, мог бы прибегать к ней в детский сад, а на выходные, может быть, она бы, как прежде, брала его домой. «Я бы уже – и крупу, и консервы из магазина донести, и в доме что-то помочь, – думал Игорь. – Она бы точно могла брать меня к себе».

Ему снилась теперь Наталья Матвеевна. На коленях у неё сидел Мурлыша, целый и невредимый. В руках у неё была папина тетрадь. Наталья Матвеевна собиралась читать Игорю вслух, как когда-то читала сказки. Но только она открывала тетрадь и подносила к глазам, он просыпался – и он так и не узнал, про что в ней написано.

Игорь захотел отправить письмо Наталье Матвеевне – про то, что вырос и учится в интернате и хочет найти папину тетрадь. На конверте он написал название посёлка и потом – «В детский сад, Наталье Матвеевне», фамилии её он не знал.

Подумав, он написал второе письмо, Люции, Вилену и Мире и их отцу дяде Васе – как звали их маму, Игорь уже не помнил.

Его мама сказала ему, что для живущих в вагончиках письма надо отправлять на рудник – оттуда ей и пришла телеграмма про папу. И что, если посылаешь письмо в учреждение, всегда требуется фамилия того, кому пишешь.

Он думал, что не знал ни одной фамилии. Но потом вспомнил: Скрынников, бобыль из дальних вагончиков. Игорь отправил ещё одно письмо, Скрынникову.

От Скрынникова и пришёл ответ, но писала Наталья Матвеевна. Она сообщала Игорю, что больше не работает в детском садике, что они с Максимом Кондратьевичем поженились (оказалось, что Скрынникова так звали – Максим Кондратьевич) и хотят ехать в центральные районы страны. Сейчас это разрешено, писала Наталья Матвеевна, и мы хотим рискнуть начать жизнь с начала. Мурлышу она никогда больше не видела, а папину тетрадь забрала себе из кучи выметенного из вагончика мусора, стала листать и остолбенела. И после, писала Наталья Матвеевна, я всю ночь читала и плакала. И дальше писала: «Твой папа был хорошо образованным человеком, у него такой чёткий и тонкий слог, сразу в душу, может, он стал бы писателем, и кто знает, вдруг тебе передадутся его таланты, ведь ты очень похож на него».

Скрынников, писала Наталья Матвеевна, так и охнул и онемел, когда прочёл то, что успел написать папа. И после ходил сам не свой и говорил, что написанное Виктором Сергеевичем ни в коем случае не должно пропасть, потеряться. И в конце концов он уговорил Наталью Матвеевну послать папину тетрадку в Москву, в научный институт. За три года никакого ответа им не пришло. Кажется, папины слова действительно затерялись во времени и в бесконечном пространстве огромной страны. Наталья Матвеевна иногда вспоминает тетрадь и плачет по ней. Но иногда ей кажется, что тетрадь никак не могла пропасть. «А то, что нам не ответили, – так кто мы такие», – писала она Игорю. То, что оставил его папа, есть где-то, уверяла его она, всё это существует где-то и рано или поздно попадёт к тем, для кого важно пережитое Виктором Сергеевичем и ещё многими, многими людьми. И значит, папа оставил свои записки не зря.