К тяжелым ароматам воска и ладана, царившим на площади, а также вони подгоревшего сала и прожаренной пищи, которой торговали бродячие торговцы, примешивались еще какие-то едкие запахи, исходящие из клетки грешников. Страх давал о себе знать в полную силу.

Испания, дом сеньора Кихано, конец XVI века, сто лет спустя после сожжения еретиков в Толедо

Священник попросил у племянницы ключ от комнаты, где находились зловредные книги дона Алонсо, и она с превеликою готовностью исполнила его просьбу; когда же все вошли туда, в том числе и ключница, то обнаружили более ста больших книг в весьма добротных переплетах, а также другие книги, менее внушительных размеров, и ключница, окинув их взглядом, опрометью выбежала из комнаты. Мгновение спустя она вернулась с чашкой святой воды и с кропилом.

– Пожалуйста, ваша милость, сеньор лиценциат, окропите комнату, – сказала она, – а то еще кто-нибудь из волшебников, которые прячутся в этих книгах, заколдуют нас в отместку за то, что мы собираемся сжить их всех со свету.

Лиценциат только улыбнулся в ответ: простая баба – что возьмешь? – и предложил цирюльнику такой порядок: цирюльник будет передавать ему эти книги по одной, а он займется их осмотром, – может статься, некоторые из них и не заслуживают смерти.

– Нет, – возразила племянница, – ни одна из них не заслуживает прощения, все они причинили нам зло.

И в памяти ее вновь всплыли несколько десятин пахотной земли.

«Вот дрянь», – выругался про себя священник.

– Их надобно выбросить в окно, сложить в кучу и поджечь. А еще лучше отнести на скотный двор и там сложить из них костер, тогда и дым не будет нас беспокоить.

Тяжелая, в кожаном добротном переплете книга вылетела из окна первой. По пути к земле она раскрылась, и ветер зашелестел ее страницами. Это был жест отчаяния со стороны книги, летящей навстречу собственной гибели. Книга хотела поменять свою природу и стать летающей. Но из этого ничего не вышло. Крылья-обложки хотя и раскрылись, но так и не смогли удержать тяжелый фолиант в воздухе. Книга рухнула, заломив корешок переплета на самой середине. От падения поднялось густое облако пыли.

Итак, в комнате, в которой сеньор Алонсо устроил свою знаменитую на весь мир библиотеку, минуты за две до того, как первая книга выпорхнула из окна, произошло следующее. Вошли четверо. Вошли вероломно, без спросу, без стука. Двое мужчин и две женщины. Всего их было четверо. Число четное и не кратное от трех, а следовательно, подозрительное.

Чуть больше ста книг лежало на столе и на полу, как те сто грешников, осужденных на костер 28 апреля в Толедо в 1487 году.

Началась какая-то возня со святой водой и прочее, наконец, мужчина в сутане, священник, обращаясь к женщине зрелого возраста, сказал:

– Нате, сеньора домоправительница, откройте окно и выбросьте эту книгу «Подвиги Эспладиана» во двор. Пусть она положит начало груде книг, из которых мы устроим костер.

Домоправительница, она же ключница, с особым удовольствием привела просьбу в исполнение: добрый Эспладиан полетел во двор и там весьма терпеливо стал дожидаться грозившей ему казни.

Но прежде, чем оказаться на земле, книга все-таки сумела на несколько кратких мгновений задержаться в воздухе. Задержаться, что называется, неумело, нелепо, неэлегантно, но все-таки задержаться, на доли секунды застыть в воздухе. Это был ее прощальный полет. Что говорить, упорные существа эти книги… А может, она просто хотела кому-нибудь дать знать о себе?

Этот полет напоминал безумную траекторию полета летучей мыши, которую прогнали из тьмы чердака на яркий солнечный свет, где, как зеркало, горели на солнце до блеска начищенные шлемы и алебарды солдат святой инквизиции, этой защитницы Вечной Истины.

Книга была обречена, но она уже успела напитаться плотью и кровью своего читателя, дона Алонсо.

В это время сам дон Алонсо Кихано, искусанный клопами, продолжал находиться в забытьи. Но даже в бессознательном состоянии он ощутил, как ударилась одна из его книг о твердый грунт внутреннего двора.

Это было похоже на разряд тока в палате интенсивной терапии в отделении кардиологии. Грудная клетка, ноги и руки приподнялись и вздрогнули синхронно, в унисон, реагируя на разряд.

Но полета и падения одной книги оказалось недостаточно. Надо было выбросить еще несколько десятков, чтобы сеньор Кихано смог встать с постели наподобие воскресшего Лазаря.

Сумасшедшие книги и их сумасшедший читатель представляли собой что-то вроде сообщающихся сосудов. Небылицы, как вампиры, как те же самые постельные паразиты, успели без остатка высосать душу сеньора Алонсо Кихано, и у него уже просто не осталось ни капли своей собственной жизни. Незаметно для себя самого он превратился из человека в сюжет, причем в сюжет собирательный, состоящий из всех прочитанных им ситуаций и фабул.

А книги между тем продолжали лететь и лететь из окна, и жизнь, новая, неведомая, все входила и входила в искусанное клопами тело Дон Кихота.

В книге, которая как раз в этот момент благополучно вылетела из окна на фоне безоблачного испанского неба, чтобы через несколько мгновений со всей силой удариться о землю, так вот, именно в этой книге была записана довольно странная притча о четырех мудрецах. Притча была следующей:

Все началось с путешествия.

Четыре мага попали в сад.

Один из них скончался на месте.

Второй сошел с ума.

Третий стал Другим.

Четвертый вошел и вышел из сада как ни в чем не бывало.

Толедо, 28 апреля 1487 года

Раздался голос каноника, державшего в одной руке крест, в другой требник.

– Мы, коррехидор, мэры, альгвасилы, рыцари, старейшины и нотабли, жители благородного города Толедо, истинные и верные христиане, послушные Святой Матери Церкви, клянемся на четырех Евангелиях, лежащих перед нами, хранить и охранять Святую Христову Веру. И, насколько хватит наших сил, преследовать, искоренять и принуждать искоренять тех, кого подозревают в ереси или богохульстве. За сии деяния наши Господь и четыре Евангелия защищают нас, и да спасет Господь наш, чье дело мы защищаем, плоть нашу в мире сем и душу нашу в мире ином. Ежели совершим мы противное, да взыщет он с нас строго и заставит заплатить дорогую цену, как скверных христиан, умышленно поминающих Его Светлое Имя всуе!

Толпа единодушно ответила:

– Аминь!

– Их сожгут прямо здесь? Сразу же? – тихо спросил женский голос, обладательница которого явно впервые присутствовала при аутодафе.

– Нет, – деловито пояснил мужской голос. – Святая Церковь ни в коем случае не может приговаривать к смерти и уж, безусловно, не может умерщвлять. Позже обвиняемых передадут мирским властям. А сейчас настанет время чтения приговоров.

– И сколько это чтение продлится?

– Часов шесть или восемь.

– Боже!..

– Не произносите имя Господа всуе, сеньора. Тем более во время аутодафе.

– А потом? Потом что будет?

– Как только чтение приговоров завершится, осужденных передадут в руки светских властей. Я уже вам говорил об этом.

Простите. При мне впервые будут сжигать людей заживо. Трудно сосредоточиться…

Затем их выведут за стены города, – невозмутимо продолжил мужской голос. – Там уже успели сложить костры. Чуть позже вы в этом сами удостоверитесь.

Не знаю, уж захочу ли я. Полагаю, на сожжении толпа тоже будет присутствовать?

Да.

Большая?

Даже больше, чем здесь.

Почему?

Вход свободный: в поле места всем хватит.

Боже…

Не богохульствуйте.

Испания, наши дни. Гостиница в Гранаде, расположенная в непосредственной близости от Альгамбры

В Альгамбру его не пустили.

Было уже слишком поздно. Сказали, чтобы он приходил завтра с экскурсией.

Пришлось вернуться в гостиницу. Туристы-соотечественники шумно плескались в бассейне в ожидании ужина, который был заранее оплачен по договору с турфирмой Travel.

Отель имел три звезды. Не роскошно, но вполне приемлемо.

На тур в Испанию пришлось собирать деньги в течение года. Скудное профессорское жалованье и бесчисленные подработки, а также жесткая экономия дали свои результаты.

Но ради чего были принесены все эти жертвы?

Ради одной довольно странной и призрачной цели: попытаться найти библиотеку Дон Кихота.

Согласно книге Сервантеса, объявленной ЮНЕСКО в самом начале XXI века лучшим романом всех времен и народов, так вот, согласно этой книге библиотеку странствующего идальго, насчитывавшую чуть больше сотни томов, почти всю сожгли.

Так чего же, спрашивается, отправился искать московский профессор, а главное, зачем были предприняты все эти бессмысленные хлопоты?

Эта прихоть, а иначе подобную затею и охарактеризовать нельзя было, эта прихоть была бы простительной какому-нибудь досужему миллионеру, охотящемуся за редкими фолиантами для пополнения своей и без того богатой коллекции. Но московскому профессору, влачащему довольно скромное существование в постъельцинской России, подобное предприятие осилить было просто невозможно.

Тоже мне Индиана Джонс нашелся!

Вся эта поездка в Испанию напоминала какой-то бред или то, что в относительно недавние брежневские времена классифицировалось еще как «вялотекущая шизофрения».

Учитывая безнадежность, а главное, очевидную бессмысленность затеянного (без гроша в кармане, имея лишь средства для самых необходимых нужд, отправиться на охоту за уцелевшими раритетами, стоимость каждого из которых во много раз превышала стоимость московского профессорского жилья, включая и саму профессорскую жизнь, жизнь незаметного книжного червя), так вот, учитывая все эти отягчающие обстоятельства, у профессора, наверное, должны были иметься какие-то очень важные причины, чтобы кинуться очертя голову в столь сомнительную авантюру.

И причины эти, безусловно, имелись…

Накануне Нового года, в сочельник по католическому календарю, профессор взял да и узнал о существовании в лужковской Москве тайного ордена, ордена Странствующих рыцарей.

Впрочем, удивляться здесь было нечему. Если внимательно присмотреться к турецким башенкам да вглядеться в новомодные замки, нагло вытесняющие старые купеческие и дворянские особнячки в самом центре столицы, то невольно задумаешься о рвах с водой, о подъемных мостах, о вооруженной до зубов дружине, о бульмастифах, рвущих простых людей на части на потеху сытым и довольным хозяевам замков. Причем эти джентльмены удачи, наверное, уже давно вступили в другой рыцарский орден, орден воров, грабителей и убийц.

Итак, как особо недовольного, филолога охотно приняли в орден нищих Странствующих рыцарей, выдали ему, как и положено, удостоверение в красной дерматиновой обложке, купленное в киоске на ближайшей станции метро. А на общем собрании братья поручили филологу отыскать в далекой Испании исчезнувшую некогда библиотеку сеньора Алонсо Кихано, которого все в этом тайном обществе почитали за святого.

Расходы, разумеется, за свой счет, ведь самого Дон Кихота никто не финансировал и спонсоров за его тощей спиной, как за спиной, например, нагловатой теннисистки, обладающей счастливым стальным голеностопом и красными трусами, отродясь не было.

Связь договорились держать по мобильному телефону. Роуминг оплачивался также самим странствующим братом. Обижаться было не на кого и незачем. Орден по праву считался нищим.

В общем, материальной выгоды никакой. Одни сплошные расходы…

Но не присоединиться, не войти в это нищее братство профессор уже не мог. Это стало для него делом чести, а добровольная испанская авантюра представлялась воспаленному его сознанию чуть ли не подвигом.

Как, однако, произошло столь странное событие в давно уже потерявшей всякий рассудок и здравый смысл Москве?

А вот как.

Все представилось поначалу как игра. Попав однажды в компанию интеллектуалов, профессор не придал происходящему большого значения.

Так, чудачество, не более того.

На эксцентрическую вечеринку, которая должна была произойти в самый канун Нового года, профессора пытался затащить его молодой и необычайно артистичный друг и коллега по фамилии Сторожев.

Этот Сторожев был еще молодым человеком лет 35–36, не более, отличавшимся нагловато-очаровательным нарциссизмом. Щепетильный в одежде, придерживающийся стиля гранж, Сторожев любил, чтобы каждая аккуратно вырезанная самим дизайнером дырка была симметрична другим таким же искусственным прорехам. Это был стиль преуспевающей молодежи, косящей под бомжей, симулякр бедности и нищеты, химера, одним словом. Нужно сказать, что в доценте Сторожеве все было призрачным, не совсем реальным, вплоть до его зимнего морского загара, который он аккуратно возобновлял в солярии каждый четверг. В качестве верхней одежды он носил какой-то демисезонный полуперденчик с вязаными варежками на резинке, как у малышей детсадовского возраста. А голову согревала шерстяная перуанская шапочка, украшенная замысловатым орнаментом.

Любитель эпатажа и провокации, он смущал первокурсниц сомнительными сентенциями о наркотиках (наверное, давал знать о себе перуанский головной убор), блондинках, славе и деньгах, которых Сторожеву, по его же собственному признанию, все время не хватало.

Студенты обожали доцента, и он платил им той же монетой. В общем, любовь оказалась взаимной. Увлекшись не на шутку жизнью студенческой бурсы еще в собственные молодые годы, Сторожев так и не смог выйти из этого состояния, приближаясь между тем к своему сорокалетию. Доцент продолжал до утра шастать по общежитиям. Жадный до беззаботного веселья, он стремился до отказа насытиться энергией неопытного юношества.

Иными словами, личность Сторожева во всех отношениях была романтической, возвышенной и скандальной.

Женька, – по-свойски обратился молодой коллега к своему старшему товарищу, грузному Воронову, именно так звали нашего профессора, надевавшему в это время свое широкое, почти до пят, ратиновое пальто темно-синего цвета и накидывавшему прямо на плечи под воротник длинный вязаный шарф черной шерсти на манер художника с Монмартра, – пойдем, я тебя с такими клевыми чуваками познакомлю. Ой, какой у тебя портфельчик стильный, а? Смотри-ка, Pierre Cardin, не хухры-мухры.

Что это за чуваки такие? – недовольно, слегка отстраняясь от собеседника, буркнул в ответ профессор, которому целый день пришлось принимать зачет у 50 студентов, причем ни один из них так и не смог осилить хотя бы половину заданного на полгода списка.

Поколение Next давно оценило текстуху известного испанца как «отстой». А ветряные мельницы всерьез и надежно проассоциировались с продвинутым брендом пива «Старый мельник».

Пойдем, пойдем, – настаивал на своем Сторожев. – Не пожалеешь. Чуваки клевейшие.

Послушай, Арсений, какие, к черту, чуваки. У меня голова раскалывается. Я на зачете столько нового узнал, что мне собственная профессия вконец опротивела. Иногда даже думаешь – может, в сантехники податься.

Нет, Женька, лучше в палачи: работа-то на воздухе и все-таки с людьми.

Точно. С удовольствием сегодня бы с десяток-другой голов поотшибал. Чего они в филологию, как мухи на дерьмо, лезут?

– Кто от армии спасается, а кто просто дебил; вот он грамоту освоил, бабки в кассу снес и думает: пристроился, пронесет, – пояснил Сторожев, открыв тяжелую дверь и пропуская вперед старшего товарища.

Оказавшись на улице, доцент, казалось, и не собирался оставить уставшего профессора в покое.

Пойдем, а? Ей-богу, не пожалеешь.

Вот заладил: пойдем да пойдем. Ну чего я там еще не видел?

Дело близилось к вечеру. Солнце, зимнее, холодное, еще светило, и лучи его еще слабо золотили центральный вход здания. Снег приятно хрустел под ногами. Морозец ударил в ноздри, освежил лицо. В душе профессор начал колебаться. Сторожев это тут же уловил и продолжил:

Пойдем, и посмотришь. Я тебе больше того скажу: не понравится – развернешься и уйдешь.

Воронов глубоко вздохнул. И ему вдруг стало необычайно легко на душе. Легко и радостно. На секунду он вспомнил про своего покойного друга. В такой же вот денек, лет десять назад, тоже накануне Нового года, они вдруг оказались на подмосковной даче. Трещали дрова в печи, и жизнь, казалось, была вся еще впереди. Видно, редкий, редкий денек выдался, который он почти пропустил, выслушивая всевозможный бред.

А друг его ждал, ждал терпеливо, ждал на улице, ждал без пальто. Откуда у покойников верхняя одежда? Не нужна она им вовсе. Мертвые не мерзнут. Друг ждал, как ждет хороший кулинар, заранее приготовив и солнце, и мороз, и в качестве десерта легкое чувство ностальгии, буквально растворившееся в этом бодрящем морозном воздухе, в этом легком скрипе, скрипе декабрьского снега под ногами, мол, не забывай меня, пожалуйста. Я тут. Я всегда буду рядом, стоит только тебе вздохнуть, вот как сейчас, радостно и полной грудью… Помнишь, как нам хорошо было тогда, на даче? При жизни друг любил поесть и любил угостить всех желающих, называя все это просто – «сделать стол»…

– Там просто, без церемоний, – не унимался между тем Сторожев. – Через пять минут соскучился – скатертью дорога. Никто и бровью не поведет.

Без обид?

Какие обиды, Женька. Я же тебя не жениться тащу.

Ладно, – сдался, сам не зная почему, профессор, и Сторожев тут же поволок его за собой.

Выйдя на улицу Большая Пироговская, друзья поймали частника. Это была «девятка». Сторожев сел на переднее сиденье, а профессор угнездился на заднем, хотя страсть как не любил сидеть в автомобиле сзади и вообще не контролировать ситуацию: эксцентричный характер Сторожева давно стал своеобразной притчей во языцех в родном университете.

Кстати, об alma mater. Бывшие Высшие женские курсы насчитывали уже свыше 130 лет своей славной истории. Чуть меньше было и самому зданию, из которого так поспешно выскочили два приятеля. Внутри оно больше походило на гигантский аквариум: огромный стеклянный потолок зависал над центральным залом, напоминающим римский атриум.

В стекле этого потолка, казалось, обязательно должен был промелькнуть некий зрачок, зрачок Бога, с удивлением рассматривающий людей внутри, как это показывают в какой-нибудь изощренной рекламе плазменных телевизоров.

К слову, именно в этом самом атриуме постоянно что-то снимали для телевидения, иногда мешая проводить занятия.

Что говорить, здание обладало особой магической привлекательностью, и это давно заметили не в меру любознательные СМИ.

Атриум по своим гигантским размерам напоминал готический собор, у которого срезали тяжелую сводчатую крышу и заменили ее стеклянным куполом в стиле модерн.

Высокие колонны придавали атриуму видимость античного храма. Готика и античность – благородная эклектика русского модерна конца позапрошлого века. Ни одного намека на пошлость современных построек.

Здесь должны были учиться барышни, а не представители люмпен-пролетариата или дети новых русских, которым, как говорится, «красиво жить ни за что не запретишь».

В ясный солнечный день, находясь в атриуме, можно было отчетливо видеть, как по всей отшлифованной мраморной поверхности пола медленно и величаво плывет по плитам тень, тень облака.

Получалось – смотришь вниз, а видишь небо. Как поэт, это «облако в штанах» проникало в здание сквозь крышу. «Облакам на любованье» был создан этот необыкновенный стеклянный свод и сам атриум.

Еще одной странной особенностью здания было то, что снаружи, с улицы, оно выглядело невзрачным и не предполагало никаких небесных откровений.