Одна из интереснейших фигур в истории отечественной педагогики – недооцененный у нас министр просвещения РСФСР А. Калашников, занимавший свой высокий пост в краткий период с апреля 1946 по 1948 год. Это была, прямо скажем, не самая вегетарианская эпоха, совсем не располагающая к проведению образовательных реформ гуманистического толка. Государственный каток утюжит все живое, приближается окончательный разгром генетики, а потом и запрет кибернетики, вскоре наберет обороты дело врачей-отравителей, по сути, уже началась антисемитская кампания под лозунгами «борьбы с космополитизмом».
Но в сгущающейся атмосфере коллегия Наркомпроса последовательно рассматривает вопросы улучшения подготовки педагогов и преодоления второгодничества. Опрошенные министром учителя в один голос говорят о том, что надо не бороться с второгодничеством, а предупреждать неуспеваемость. А в речи министра, вслед за требованием внимательного изучения ребенка, появляются термины «дифференцированный подход» и «индивидуальный подход», звучат слова о любви учителя к ученику, внимании и заботливости к детям. Свой анализ ситуации министр заканчивает тезисом: «Надо поставить вопрос о требованиях к работе директора, об индивидуальном подходе». Так требование индивидуального подхода, а вслед за ним и принципы любви, заботы и внимания к детям плотно входят в арсенал педагогической литературы и журналистики того времени. Парадокс? Да, но закономерный. Достаточно представить себе реальное положение дел в послевоенной школе – нехватку школьных помещений и педагогических кадров, четырнадцатилетних учеников-переростков, которых учила моя мама-учительница в первом классе наряду с семилетками, – чтобы понять, почему министр перенес акцент с недостатка материальных ресурсов и объективных социальных причин второгодничества на квалификацию и методы работы учителя. Но какова бы ни была настоящая причина, одно несомненно: в этот момент была сделана попытка психологизации педагогического подхода к ребенку.
В открытую Калашниковым «серую зону» немедленно устремляются талантливые преподаватели и психологи (А. Н. Леонтьев, Д. Б. Эльконин, С. Л. Рубинштейн, Б. М. Теплов), обогатившие теорию и практику советской педагогики. Плодами их разработок мы пользуемся по сей день.
Другой парадокс относится уже ко времени хрущевской оттепели. Время переломилось, все вокруг дышит переменами, уцелевшие зеки возвращаются из лагерей, идеологические тренды – борьба с «культом личности» и «возвращение к ленинским нормам партийной жизни». Страна, устремленная в будущее, демонстрирует невиданные научно-технические достижения: запуск искусственного спутника Земли, первая в мире атомная электростанция… Многие искренне верили в утверждения Н. С. Хрущева о том, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». В литературе и кинематографе ведущим течением становится «новая искренность». На этой оттепельной волне возникает коммунарское движение. Коммунары в красных галстуках, маршируя по улицам Ленинграда, скандируют речовку: «Да здравствует наука, да здравствуют прогресс и мудрая политика ЦК КПСС!» Ироническая коннотация здесь начисто отсутствует (она придет позже), коммунары искренне верят в научно-технический прогресс и всей душой поддерживают курс партии на обновление жизни, реализовать который мешают ретрограды и формалисты, утратившие отношение к революционным идеалам как к святыне. Комсомольская богиня и комиссары в пыльных шлемах, воспетые Б. Окуджавой, для них идеал для подражания, равно как и первые, зарождавшиеся в 1920-е годы пионерские отряды.
Откуда им было знать, что тогдашние юные ленинцы буквально всё позаимствовали у первых русских скаутов: формы самоорганизации, символику, ритуалы, наполнив их коммунистическим содержанием. Сравните слова скаутского гимна, написанного в 1915 году Н. Адуевым: «Будь готов, разведчик, к делу честному, / Трудный путь лежит перед тобой…» – с пионерским салютом: «К борьбе за дело Коммунистической партии будь готов! – Всегда готов!»
Коммунарская романтика безраздельно овладевает душами детей и взрослых, вовлеченных в это движение в 1960-е. Дети, воспитанные в этой стилистике, отказываются снимать красные галстуки даже дома (это же предательство), а взрослые девушки-вожатые идут в них в загс. Это сегодня творцы обновленных и перелицованных по разнообразным лекалам пионерских проектов умудряются как-то совмещать марксистскую и религиозную идеологию. Коммунары были беспримесными верующими атеистами, ощущавшими себя едва ли не апостолами грядущего коммунистического царства, потому и старались изо всех сил воплощать в обыденной жизни высокие идеалы – немедленно, здесь и сейчас.
На том и споткнулась очередная педагогическая утопия, просуществовав недолго. Никакой диссидентской контрабанды коммунарское движение не несло, угрозы общественно-политическому строю не представляло. Настоящие советские патриоты, а не пришлись ко двору. Почему?
На этот вопрос существуют как общие, так и конкретные ответы. Начнем с общих. На смену «оттепели» пришли «заморозки». Танки на улицах Праги убили иллюзию о социализме с человеческим лицом. Авторитарное государство в который раз натянуло идеологический поводок. Оно всегда с подозрением относится к спонтанному неконтролируемому активизму, будь то коммунары или волонтеры, справедливо подозревая, что из этих «побегов», хотя они и не замышляют побег из системы, со временем может вырасти полноценное гражданское общество. Казалось бы, ответ на вопрос о гибели очередной педагогической утопии очевиден и лежит в привычной плоскости исторического анализа педагогического явления. Но это совершенно не проясняет глубинную природу конфликта.
Понять его истоки можно с помощью социальной лингвистики, воспользовавшись ее термином «диглоссия». При диглоссии два языка сосуществуют в сознании одного человека, который в различных ситуациях обращается к разным языкам, при этом полагая, что пользуется одним и тем же. Это явление имеет глубочайшие корни. Так, например, в России в сакральной сфере использовался церковнославянский язык, в описании земных устроений – русский.
Коммунистическая квазирелигия породила своеобразную идеологическую диглоссию. Публичная и приватная жизнь в СССР подчинялись взаимоисключающим нормам, которые в равной мере принимались обществом. Соответственно, один, «сакральный», язык применялся для обсуждения идеалов в официальной печати, на партийных и комсомольских собраниях, другой отражал поведение людей в реальной жизни.
Коммунарское движение выглядело как ультрасоветское, но их практика отличалась от ритуалов советской школы. В пределах коммуны ее члены психологически существовали в ином мире, отличавшемся от остального советского общества, ощущая себя вестниками уже наступившего коммунизма. Тем самым они подрывали устоявшийся порядок, поскольку воспринимали официальные лозунги всерьез.
Высокими принципами коммунары пытались руководствоваться и в повседневной жизни. Именно в этом глубинная причина конфликта. Не снятый красный галстук на шее невесты еще мог сойти за милое чудачество. Но их учили свободно, прямо в глаза высказывать свое мнение, невзирая на возраст, социальный статус оппонента и окружающую обстановку. Вот коммунары и резали «правду-матку» педагогам, директорам школ, партийным и комсомольским функционерам.
Наученные горьким опытом войны и скудной послевоенной жизни, их родители после работы выстаивали в длинных очередях за дефицитными продуктами (а что тогда не было дефицитным!), стремясь добыть лучший кусок для своих детей, но не встречали в их глазах благодарности. Вместо признательности – гневные обвинения в мещанстве, вещизме и бездуховности: «Мы с горящими сердцами стремимся жить для людей, у нас „все дела творческие, иначе зачем?“, а вы путаетесь под ногами с селедкой, колбасой и прочим вздором». К тому же родители не понимали этих вечных поисков экстремальных ситуаций, когда из летних лагерей их дети возвращались исхудавшими, с руками, покрытыми цыпками. Конфликт с окружающей действительностью был неизбежен, ибо столкнулись две модели жизни: утопическая и прагматическая. В отличие от диссидентов, коммунары не понимали, что существует разрыв между идеологией и повседневными практиками и что язык советской идеологии не был рассчитан на использование в повседневной жизни. За что в итоге и пострадали.
Из бесед со своими друзьями и знакомыми, которые когда-то были частью этого движения, я знаю, как по-разному сложились судьбы бывших коммунаров. Одни, испытав на себе и пережив как драму практику двойных стандартов, ушли в ниспровергатели системы. Другие стали активными «прорабами перестройки», чтобы вскоре пережить еще одно горькое разочарование от ее провала. Третьи, напоенные романтическими воспоминаниями юности, до сих пор идеализируют все советское. Но все они с увлажненным взором поют: «Мы оставим на память в палатках / Эти песни для новых орлят».
Они и вправду похожи на детей, не преодолевших трудности взросления, которые связаны с тем, что в реальном (неважно, в каком – авторитарном или демократическом) обществе слишком много ценностных систем, противоречащих друг другу. Сегодня таких систем неизмеримо больше, нежели в эпоху оттепели: религиозные и позитивистские, консервативные и демократические, общечеловеческие и национальные.
Рано или поздно любой педагог, вне зависимости от временного и социально-политического контекста, встает перед дилеммой: как преодолеть зазор между правилами и ценностями, внушаемыми в детстве, и их корректировкой при столкновении с большим миром? Увы, «мир уродлив / И люди грустны» (как написал американский поэт Уоллес Стивенс). Вечная педагогическая проблема: как одновременно учить детей говорить правду и вводить их в мир, полный лжи и противоречий? Универсальных рецептов нет.
С этой точки зрения любая педагогическая система утопична по сути, ибо пытается решить открытые вопросы, не имеющие окончательного решения. Здесь каждый выбирает для себя. Важно лишь не заноситься, приняв душой совет мудрого Я. Корчака, в равной мере относящийся и к взрослым, и к детям: «Есть разные истины: твоя, моя, его. Наши истины неодинаковы вчера и сегодня. А завтра твоя и моя истины будут другими». При таком настрое перестаешь располагать людей и детей на шкале «свой – чужой».
Что до поседевших воспитанников коммунарcкого движения, то из личных контактов с ними выношу ощущение, что большинство из тех, кого я знаю, – глубоко порядочные люди, вне зависимости от их ценностных и политических предпочтений. Несмотря ни на что, педагогическая утопия влила свет в их души. А прививка творчества, полученная в юности, до сих пор позволяет украшать свою жизнь и реализовывать себя, преимущественно в хобби и занятиях с внуками – возраст есть возраст.
«Серой зоне» мы обязаны еще одним парадоксом: возникновению физико-математических школ в разгар хрущевской реформы образования.
Элитарное или эгалитарное образование?
Как у элитарного, так и у эгалитарного подхода к образованию всегда будут горячие поклонники и противники. Их нескончаемый спор длится веками, попеременно предоставляя серьезные и весомые аргументы как той, так и другой стороне. В самом деле, кто возьмет на себя смелость предсказать, какая среда для развития личности ребенка окажется благотворной, решившись дать безапелляционный совет, куда его поместить: в инклюзивную школу, где рядом с ним будут учиться дети с ограниченными возможностями, или в элитную гимназию, создающую идеальные условия для взращивания гениев. И там и там есть свои плюсы и минусы. Взвешивать их – дело неблагодарное, а главное, лишенное смысла: все дети разные, сколько людей, столько и мнений. Уже хорошо, когда есть возможность выбора.
О проекте
О подписке
Другие проекты