Родина – это место, где родился
где невозможно жить,
но по которому постоянно скучаешь.
Говорил мне знакомый один (он поэт):
– Что-то счастья давненько в стихах моих нет.
Рифмы лезут какие-то грустные…
В общем, Женька, погано и гнусно мне.
Опостылело все: и чужбина-тюрьма,
И квартирная пыль, и квартира сама.
Не иметь мне за жизнь эту ордена.
Брошу все и уеду на родину.
А на родине той – ни тепла, ни воды,
Нет и света давно, лишь остались сады.
А сады те мне тоже до лампочки. —
Мне залезть бы в домашние тапочки…
Мне бы к старым друзьям, посидеть-покурить,
Мне бы старым подругам улыбки дарить.
Поболтать ни о чем есть желание.
Ну и выпить сто грамм за компанию.
Я одет и обут, и живу королем,
А на родине стены пропахли углем.
Сколько троп было мною там пройдено…
Я забыл, какой запах у родины.
Здесь рассветы не те и туман не такой,
Даже тучи пропитаны смертной тоской.
Мне б – в грозу и поднять к небу голову.
Не здорОво бы было, так здОрово!
Наплевать бы на все, к чему раньше спешил,
Вот тогда бы я, думаю, снова ожил.
Ну, на что эта клетка просторная,
Где зачахну без времени скоро я.
Не желаю – вот так.
Разорву черный круг.
Так, что, Женька, ты знай – коль позвонишь
И вдруг
Там гудки бесконечны до странного,
Значит все, значит начал я заново.
Стареем мы и память стала ржавой,
Но иногда, сквозь ржавчины налет,
Вдруг проступает бывшая Держава
И вновь уснуть спокойно не дает.
И мы кряхтим, ворочаясь устало:
– Ну, как же так, страна, ведь, не строка?!
Она ж была, согласно «Капиталу»,
Возведена как будто на века!
Чужой рукою вычеркнуты годы,
Из старых «истин» выжила лишь ложь.
Социализм, как вышедший из моды,
Пошел под нож, решительно – под нож.
Не мне судить, но что-то здесь не чисто,
Ведь это факт, клянусь своим отцом,
Что те слова «считайте коммунистом!»
Уже сродни – «считайте подлецом».
Зато опять работаем «для галки»,
Ругая вскользь начальников и сны…
Ох, как нужна нам старая закалка
И твердый дух для будущей Страны!
И я «бренчал» когда-то на гитаре,
И что-то там пытался напевать,
И я плевал на все, скучая в баре,
Стараясь только на пол не плевать.
И я любил по-пушкински – вздыхая,
И я бродил у милой под окном,
И точно так меня в начале мая
Сводил с ума весенний первый гром.
Я не забыл, как сладостно мириться,
Твердить «прости» и снова нагрубить.
Как мало сил нам надо, что б влюбиться,
Как много сил нам надо, что б любить.
Я повзрослел с тех пор неимоверно,
Спокойней стал и жизнь не тороплю.
Спешите вы и, думаю, наверно,
Для вас я стар – обидно, но терплю.
Я постарел, конечно, только телом,
Зато душа, как прежде, молода,
И даже кровь еще не откипела,
И все желанья живы, как тогда…
Готов я снова к саморазрушенью,
Готов любить и ей одной шептать
Слова любви,
И до изнеможенья
Превозносить божественную стать.
Увы, не мне, а впору вам бодриться
Я на пути, а вам еще стареть.
Как мало сил нам надо, что б родиться,
Как много надо, чтобы умереть…
Лежал как-то ночью – не спалось. Отчего-то вспомнилось, как тогда, в «перестройку», по субботам выстраивались очереди в газетные киоски за «толстушками» и обычными газетами. Маленький, но очень яркий промежуток жизни для всех нас, дышавших воздухом того времени…
Взял я водки бутылку для стимула,
Бутерброд, сигареты и семечки,
Выпил «сто», закурил и нахлынуло —
Вспомнил, что-то, «горбатое» времечко…
Было время зловеще-тор-р-ржественным,
Когда воздух казался наркотиком.
Опьянение было естественным.
Неестественной – только эротика.
Мы кричали с порога родителям —
Скоро будет, мол, жить интереснее.
Отвечали отцы снисходительно:
– Что нам надо – дожить бы до пенсии…
Но уже надоело нам жить взаймы,
Быть и жертвой, и чьим-то орудием…
Ах, с каким наслаждением утром мы
Наливали в стакан словоблудие!
Осознав, вдруг, что люди не лошади,
Со словами «свобода» и «матерью»,
Осаждали мы скверы и площади,
С кулаками ломясь в демократию!
Обещанья набили оскомину,
Но не выбить дававших с плацдарма их.
Сколько касок шахтерами сломлено…
Столько мальчиков не было в армии!
Повзрослели с тех пор, научились жить,
На испуг не возьмешь нас эротикой.
Мы и воздух давно уже выпили,
Заменив настоящим наркотиком.
Время лечит склерозом и водкою,
Мне действительно жить интереснее.
Побазарю на лавочке с тетками.
Что мне надо – дожить бы до пенсии…
Грозный наш «новострой»
Запер жизнь «под печать».
Прошептал бы порой,
Но нельзя не кричать.
Что я в жизни успел
И зачем к ней прилип?
Хорошо, что не пел —
Я давно бы охрип.
Государство – музей,
Здесь не нужен билет.
Было много друзей,
Но за несколько лет
Повинуясь судьбе,
Унесла круговерть…
Не в обиду тебе —
Постаралась ты, Смерть.
Я тебя не виню
В том, что их пережил,
Только часто я сню
Тех, с кем с детства дружил.
Затащили в бедлам…
Дней былых не вернуть.
Дали выдохнуть нам,
Но не дали вздохнуть.
Что-то серое нынче и грустное небо,
Настроение – вспомнить, как в детстве порой
Ты попросишь у мамки горячего хлеба
И – бегом «добегать» со своей детворой.
А потом – по гостям – по дворам – по оврагам,
Как бы ни были наши дома далеки,
И уже не один ты, а всею ватагой
Уплетаете «чудо» за обе щеки.
Улыбаются нам всюду встречные дяди,
Наблюдая, как мы своей грязной рукой
Мякиш – в рот и жуем, на приличья не глядя:
Ну, откуда им знать, что он вкусный такой!
Я давно не встречаю «бригады» чумазой,
С наслаждением мнущей в руках аромат,
Аромат нашей жизни – той жизненной фазы,
Не вернуть никогда нам которой, назад…
Повзрослели друзья, стол имеют богатый,
Перешли все давно на насущный свой хлеб,
Но не тот он, конечно, каким был когда-то,
Да и способ еды его тоже нелеп.
Пригласить бы друзей, рассадить, как попало,
Да из печки достать бы, включив яркий свет,
Хлеб, которого было всегда нам так мало,
Босоногого нашего детства «привет».
Налетайте, родимые, рвите руками,
Превратитесь на час в бесшабашную рать,
Вы забыли давно, как бывало, мы с вами
Ни штанов, ни рубах не боялись марать…
Что-то капнуло вдруг, посмотрел я на небо,
А оттуда мне тучи тревожно кричат:
– Ах, ты старый дурак, не видать тебе хлеба,
Забирать уже нужно из сада внучат!
Раньше я любил природу,
Потому и ямы рыл.
Я копал их для народа
И собой не дорожил.
Поприветствуешь прохожих,
Смотришь – аисты парят,
И душа рвалась к ним тоже.
Вдохновенье – говорят.
Чем я только ни работал:
И лопатой, и ломом,
И кувалдой до ломоты,
И отбойным молотком…
Если взять все ямы вместе,
Что за жизнь я накопал,
Можно будет с Эверестом
Спрятать маленький Непал.
Жали руку мне, хвалили,
Уважали, берегли
И… бессовестно делили
За спиной моей рубли.
Приговаривали: – Вот он,
Наш ударник, парень свой.
Молодец! Давай, работай,
Но, смотри, не головой.
Думать – это дело наше,
Так что, парень, не скучай —
Мясо ест лишь тот, кто пашет,
Кто не пашет – хлещет чай.
Помни твердо днем и ночью:
Ты – ИСТОРИИ творец.
Знай, что звание «рабочий» —
Строя нашего венец.
В землю по-уши заройся,
Плюй в ладони и пыхти,
А за денежки не бойся —
Это бремя нам нести.
Я «давал», вовсю старался,
Где бы ни был, что б ни рыл.
Я на них не обижался,
Я ИСТОРИЮ творил.
Но ЕЕ, как оказалось,
Сотворил в краю родном
Человек, плешивый малость,
С подозрительным пятном.
Там, где аисты парили,
Нынче кружит воронье,
Там, где молодцы ходили,
Бродит пьяное рванье.
Вновь сбылась очередная
Поговорка (про мигрень) —
Есть охота, только дай им,
Но работать что-то лень.
Впрочем, дело не в охоте,
Люди те же, мир другой.
Можно было б поработать,
Да зарплаты никакой.
Тяжела про жизнь задачка,
Где решенье, где ответ,
То ль получка, то ль подачка,
То ль работал, то ли нет?
Расплодилось много нищих,
Много пьяниц и путан,
На заводах ветер свищет,
А в кармане – ураган.
Этот самый, лысоватый,
Многим людям указал
Путь последний, путь горбатый
На метро и на вокзал.
И теперь, скажу я прямо,
Если б раньше знать его,
Я всю жизнь копал бы яму
Для него, для одного.
Про меня знакомые говорят, что «тронут» я,
Многие пугаются, ходят стороной.
Только не могу, ведь, я в опустевшей комнате,
Убежал от горя бы, да оно со мной.
Я вчера на брудершафт пил кефир с товарищем.
Он спросил чего я хмурый, бледный, чуть дышу.
Не забылась, – говорю – у меня беда еще.
Он проникся, говорит: – Хочешь, рассмешу?
И тогда мой старый друг подло обманул меня.
Он сказал: – Не видел раньше благородней лиц.
Ты похож на фараона, натурально – мумия,
Из каких таких чижовских* вышел ты гробниц?
…Я потратил весь кефир на лицо евоное,
Вытряс все до капельки. (Что ж мы, не друзья?)
Может, я и мумия, только не сушеная.
Но позвольте, граждане, я начну с нуля.
Для своих немалых лет я вполне рентабелен,
И в ближайший магазин сам еще хожу.
С нашими соседями я коммуникабелен,
Потому что тщательно за собой слежу.
Я тут в общежитии занимаю комнату.
Я провел в ней, граждане, лучшие года.
Не ходил я по миру со спиною согнутой.
Жить бы припеваючи да стряслась беда.
Снова жизнь не удалась, будь она неладная —
«Подмела», ограбила воровская гниль.
Сперли, гады, денежки, тапочки парадные
И подарок бабушкин – именной костыль.
Я вернулся затемно (есть, там, старушенция),
Вижу, дверь распахнута и пустой порог.
Славно поработали, лучше интервенции.
Зарыдал я горестно и надолго слег.
Не припомню, сколько дней пролежал безвольно я.
Весь пропал, поверите ль, к жизни интерес.
Растрясла соседушка, баба сердобольная:
– Ты, когда опомнишься, загляни в Собес.
Исхудал ты, батюшка, только зубы светятся,
Подойди, пожалуйся – может, что дадут…
Я подумал про себя и решил проветриться,
Разузнаю, навсего, а за спрос не бьют.
Знать бы раньше, не пошел в это заведение.
С ихними законами я ни в зуб ногой.
До чего ж бумажное нынче поколение…
Впрочем, это лишнее и рассказ другой.
Я полдня Собес искал, начал поносить его,
А когда набегался и пришел домой,
Вдруг увидел я его рядом с общежитием.
(Вот он, дом – пожалуйте, а напротив – мой!)
Долго пробирался я лестничными маршами,
Вышел прямо к Главному (что за кабинет!)
Книги снизу доверху, папки с секретаршами…
Повидал я всякого, а такого нет.
То ли я так постарел, то ли «кадры» юные?
Харя у начальника – хоть на барабан,
Девки, как овечки там, сплошь все «тонкорунные»,
Волки так и крутятся, ну, а шеф – чабан.
Я стою, разинув рот, у меня смущение.
Я в Собесе, наконец, или тут базар?
Вдруг случилось с «чабаном» светопреставление —
То ли приступ от бумаг, то ль другой удар.
Он свалился на ковер, что-то шепчет, крестится.
(Во, переработался, явно перегнул)
Долго он с поклонами нес мне околесицу,
А потом опомнился и придвинул стул.
Мне не ловко, я не брит, да и морда сонная,
Ну, а он не брезгует, видно, что простой.
Извините, – говорит – спутал вас с иконою,
Вы такой потресканный – как ни есть – святой.
Расскажите, кто такой, по какому поводу,
Почему хромаете и зачем пришли.
Если за пособием, приведите доводы,
Только не подумайте, что ослов нашли.
Я ему и так и сяк, инвалид, мол, с детства я,
Сирота, без матери бабушкой взращен.
Раньше подрабатывал, молодым не бедствовал,
А когда состарился, помогал район.
В общем, рассказал ему все, как было, начисто:
И про поглумление над родным гнездом,
И о том, что за костыль и какого качества,
Даже про соседушку и про чертов дом.
Он с вниманьем выслушал и ответил ласково:
– Что ж, поможем, дедушка, понимаю я.
Только пару справочек принесите завтра вы.
Дело пустяковое, но без них нельзя.
Справки от сексолога, от невропатолога
И от геронтолога в том, что вы старик,
Справки от уролога и от гинеколога —
Если вы беременны, значит не мужик.
О проекте
О подписке