– Смертная казнь! – потребовал обвинитель и грохнул цирковым молотком (было бы лучше – топором) по цирковой наковальне на цирковой кафедре. – Республика в трауре – пагубное влияние на просвещённых граждан республики!

Окончательно расстроилась теплынь и темень, и земная цирковая мелочная суета, и жалостливая, тоже цирковая лира.

Зато потолки и стенки расписались соломоновыми… какими там соломоновыми? – камера, в которой только стены, потолок и решётка, и юный паук, превратилась… ах! Зевсы, Марсы, Артемиды, Афины, Гермесы и Гераклы – в божественные чертоги… роскошь олимпийских дерев, дриады, нимфы, дафны и сатиры – все в подвигах и в любовном одиночестве, и в ласковом томлении, как сказал поэт.

– Ах, Бабруйск! Это животная! – восторгался очередной своей пассией главный олимпиец.

– Ахтунг! – призывала богов в свидетели лилейнорукая и волоокая (что значит, с глазами, как у коровы, как сказал В.И. Даль: «Замашка воловья глядеть исподловья…», – простите, исподлобья), лилейнорукая и волоокая (а ведь в оное время была простой деревяшкой), лилейнорукая, волоокая и прекраснораменная олимпийщица.

– Чмок, пративный! – пальчиком, с хромым кузнецом заигрывая, совоокая харита (она влюблена в него безумно).

– Своих тут, хоть пацтол сажай! – перестраиваясь в пару к адвокату, вся ещё в морском семени оскоплённого отца богиня гетер указывала глазом на влюблённую совоокую.

Божественная музыка звучит, всплескивая комментариями и постами веселящихся олимпийцев:

– Ужоснах!

– Генитально!

– Трембiта! (что значит, Баян).

Овидий:

Здесь для охоты твоей больше найдётся добыч.

Здесь по себе ты отыщешь любовь и отыщешь забаву –

Чтобы развлечься на раз или увлечься всерьёз.

– И пусть, что Овидий! нам в порядке преемственности всё подходит, Роман Виссарионович. Вы, Роман Виссарионович, читали Овидия? Пусть им!.. ямбами, хореями, дактилями да амфибрахиями.

А прелестница, повергшая Республику в траур, пагубным влиянием на просвещённых граждан уже воображала себя вознесённой тонкокрылосандалевым Гермесом на главу многохолмного Олимпа к Амурам и Фелирам, Гераклам, Деянирам и Атлантам (ведь всё должно было скоро кончиться, прокурор требовал смертной казни), воображала себя ставшей одной из Венериной рати, а может даже, одной из самых красивых, может даже красивей, чем сама… Вот! за это и поплатилась, за это призрачное «может» и за упрямую частицу. Всего-то.

У Паука мерцали восемь молодцеватых глаз, а сонмы гипсово-белых богинь и богов хороводились в хороводах, а прекраснорукая Афродита, богиня любви и гетер (что, собственно одно и то же), меж тем, сговаривалась с адвокатом.

Сговаривалась, сговаривалась, а потом безжалостно: «Фтопку!» – безжалостная, рождённая из крови оскоплённого своего отца.

И хороводы исчезают, и будто кухонный кран всосал их!

Вы хотите знать, что же было потом, господа, что же было, когда защитник сорвал с неё одежды? Было безукоризненное тело… всё тело безукоризненное!

Судьи сошли с ума, да что там говорить, и решили, что в таком совершенном теле не может быть несовершенной души. Так и живёт, ах, Фрина, до сих пор на Гражданском проспекте, на углу Гражданского и Пискарёвского, почти напротив АЗС¹⁴, во всемирноизвестном городе.

Нет уж, Роман Виссарионович, уважаемый защитник, подождите! Nemo prudens punit, quia peccatum est, sed ne peccetur. Разумный человек наказывает не потому, что был совершён проступок, но для того, чтобы он не совершался впредь! А здесь, всё наоборот, стоило один разочек¹⁵ и вот, уже преступление, уже вечное наказание преступной страстью! Вечные изгнанницы, мне вас жалко… Но, с другой стороны: чего стоит без них, уважаемые… чего стόит весь, без них, весь этот остальной мир?.. да это же, это же смешно! это как экзерсис и экзорцизм, как бухгалтер и бюстгальтер, как хула-хуп и эскулап! дистанция, я бы сказал (как уже сказали!)… Вы знаете, чем отличается конспирация от конституции? Не знаете! Пощекочите, пощекочите его, Роман Виссарионович, пушистым пёрышком по губам, по вздрагивающим во сне ресничкам на белом, как сказано, при Луне, как Луна, личике… Двумя согласными и одной гласной! И всё! А вы уже строите у себя там, в голове, всякие тезы, простите, и антитезы!

Ах, эта ромашка, из ромашек ромашка! Конечно же, она, одна, единственная продевает ниточку в игольное ушко, и только одна, она, целится, полуоткрыв влажные губки; все остальные не продевают, не целятся и губы у них не влажные! Нет, Роман Виссаринович, не только изощрённые фантазёры придумывают неповторимых своих Лаур, Беатриче, Изольд, Дульсиней и Лолит, если хотите, и, если хотите, Марфинек; простому гражданину тоже свойственно… свойственно мечтать; и как! он в своих снах, воодушевлённый, воспламенённый и возбуждённый чрезмерным, как уже сказано, накоплением семени и положением тела, известной своей частью упёршегося в непреодолимую преграду матраца… Пощекочите и откройте свои глаза, посмотрите на мир честно, господин адвокат, Вы видите? Да он же счастливчик! Вполне! С ней, на ней, за ней, за ним, на нём… о-о-о! и так! и так, и, даже так! да, как хотите! да, матрац мешает, да, господин защитник человеческих прав, прав человека, прав человека на свободу, как уже было сказано американским писателем Штата Нью-Йорк, да! с тех пор, как небезызвестные всем светила наук рассказали нам как заглядывать в чужие сны, да что там в сны… скоро, уже скоро мы проникнем, проникнем в сокровенное, и ничего не останется тайным! Вот это будет прозрачность! И ничего плохого я в этом не вижу! Меньше выскочек и, как поют в песне: «…вместе, дружно шагом марш!», а Вы говорите, они говорят – нелегальность, «уличён в основной нелегальности».

Пощекочите, пощекочите его, Роман Виссарионович, пушистым пёрышком.

Цинциннат открыл глаза.

Роман Виссарионович перестарался.

– Перестарались, дорогой, перестарались!

– Ну что ж… – какой-то из Цинциннатов ещё тянулся туда: «добренькая… маленькая… вещь… облегчение… такое», но второй резко оборвал его; было понятно, что их застукали… кому приятно, когда его застукали? – Призраки, привидения, оборотни! «Марфинька, сделай необычайное усилие и пойми…». Конечно, я хотел бы ещё… Марфинька, ты жила, как правильно заметил за тобой автор, в мире, который сама себе пекла и, сама себе, при этом, будто повариха из сказки, напевала… напевала словечки из поваренной книги.

Марфинька была утончённой и обходительной, но, как все Марфиньки, решительной, беспощадной и даже коварной и, как у всех Марфинек, муж у неё был в подчинении, и, как для всех Марфинек, для неё много значили разговоры, особенно если они переходили в молву.

Худ. А.Соколов. СТРЕКОЗА

Бывшее прозрачно побелевшим лицо Цинцинната, с пушком на впалых щеках, сейчас порозовело (гримёры) – велика сила перѐжитого, она заставляет биться кровь и красит нежным цветом щёки¹⁶…

– Мы не хотели бы этих подробностей… – ковыряя ногтем махру одеяла, попросили Цинциннаты.

– Согласен! Не для нежных ушек! Что ж, зачерх… я хотел сказать: зачерхнём… имеется в виду, зачерк-к-нём, а вы имеете в виду: «маленький размер пениса, половая слабость…» – зачёркнуто уже, видите; напишем просто, напишем просто, пишите просто, Роман Виссарионович: «Пережил сильное унижение со стороны женщин, или женщины». Так, хорошо?.. Теперь все видят. Так тоже всё на своём месте. Да, уважаемый! Да! появилась возможность. Но… ещё ничего… Ещё кошка, как не сказал, к сожалению, про кошку в надлежащее время Родион, не всё сало съела, ещё могла есть и есть, ещё в икрах, как сказал автор, так много туго накрученных вёрст… хотя правильнее говорить: Кошка знает, чьё сало съела!.. и ещё правильней: собака знает, чьё сало съела… Да разве в этом дело у нас сейчас? Ничто людей не оскорбляет больше, чем зеркало, когда оно за ними подсматривает. Совсем другое дело, самому подглядывать в зеркало. Зачем, зачем, я спрашиваю Вас, Роман Виссарионович, Вы принесли сюда зеркальце? Уж Вы-то знаете, Роман Виссарионович, что зеркала и деторождения (здесь Родриг Иванович значительно посмотрел на Цинцинната) множат преступления. Не прячьте, не прячьте, когда Вас уже, как уже сказано, застукали.

Адвокат вынул из кармана зеркальце…

– Выкладывайте, выкладывайте!

Адвокат поймал в зеральце солнечный лучик, безнадёжно пустил его туда-сюда: на паука, Цинциннату в глаз, ещё по стенам, по потолку, на Директора не решился и положил его плашмя на стол.

– А что касается ромашек, продолжил директор, – так это тоже история… но, как уже много раз сказано: недоумённый читатель и так уже не простит.

Ты, Цинциннатик уже не так не доверчив, не так слаб (выравнивают, как катком по асфальту), ты, Цинциннат, уже способен заметить даже… Родионову, накатившуюся медленную слезу: «Такие же точно тени, – плачет слезой Родион, – такие же ю-ю-юллю… у-у-уллю… а-а-а! иллюзии, вот! и призраки всякие там, такие же пародии, оборотни, шуты, – плачет и надувается слезой Родион. – И палач, и хва… хва… хва… – как всегда не получалось заарканить шипящую, – и хва… хван…томы! – махнул рукой на шипящую Родион и плюнул, и лопнул: – Пух!» – будто выпрыснул всё что было, будто выпрыснул что-то, что ещё оставалось.

Хотя, всё ещё, Цинциннат Ц., ты ещё не замечаешь (ну просто, как катком), что со своей матерью, Цецилией Ц. ты выкроен из одного куска, одной штуки. Разве можно с матерью быть выкроенным из разных штук? «Это ведь как нетки, – всхлипывает мать, – смотришь, с одной стороны – шишковатое недоразумение, а с другой – образ, а если хочешь, так и собственный портрет», – а ты этого ещё недопонимал.

– Простите, Роман Виссарионович, уважаемый Ромаша, а это что? – директор указал на газету, выложенную вместе с зеркальцем, и лежащую теперь среди документов на столе, расправленную на красном заголовке, бросающимся в глаз громадным кеглем и причудливой гарнитурой, на всю страницу.

– Ах! ме-ме-ме… мя-мя-мя… это по растерянности… рассеянности… – замемекал адвокат, – извините, так, так как-то, как-то так получилось, перепутал, для частного употребления, – и провинившийся провинившуюся, сложив вчетверо, сунул в карман.

– Узнав из достоверного источника… – (пришлось начать сначала), начал сначала директор Родриг Иванович, – сбил меня этот Родион!.. – и снова пришлось начать сначала: – Узнав из достоверного источника, узнав, что нонче» или в некотором недалечье рушится – как хотите… как у кого! ваша судьба… Простите, но вы меня не слушаете, вы о чём-то здесь?..

Потом ничего нет! хоть тысячу раз пусть верхняя квартирантка, квартирантша (у неё муж квартирант) поливает цветы. Здесь можно обмануться (не обманываются ли так художники и поэты?), здесь можно принять дождь за журчанье воды в фонтане парка, а журчанье воды в фонтане парка за стекающие с балкона квартиранткины ручейки. Там, ни дождя, ни фонтана! Ни квартиранток…

– Ах, вы снова бормочете! Не понимаю, не понимаю! – взвился директор. – Здесь, там! Квартирант наш – (манкируя, имея в виду, известного бедненького м-сье Пьера, палача-квартиранта), – уже вот, вот-вот… восвояси… тю-тю… – (аparte в сторону за дверями, зло): – Не можешь, не брись!.. Не брись! Не брись… а будь ты неладна!.. он, видите ли, не делает зарубок! – И снова компаньонам, партнёрам по комедии: – И никакого дождя! Погода здесь ни при чём! я хотел только сказать, что мы узнали из достоверного источника… и выполняем… в нашей обязанности… pro, как говорится, bono publiko!

– Полиглот проклят… – донеслось, как показалось Цинциннату, из внутреннего кармана директорского сюртука. И действительно, Родриг Иванович прихлопнул, прикончив, таким образом, словцо, не дав ему закончиться окончанием – по лацкану ладошкой, по тому месту, где внутри находится внутренний карман с положенной в него рыжей бородой. И раздавив в себе снова, большим пальцем, как муху на стекле, справедливую обиду, обратился укоризненно к пауку: Да-а-а! Родион… – а потом к Цинциннату: – Я надеюсь, он вам ещё ничего? – и снова укоризненно и безнадёжно, но угрожая, но положа всё-таки правую руку на левую грудь (туда, где сердце – мол, всё-таки: клянусь!): – Ну что ж!.. – как будто он был не директор, а только ещё новый директор, вновь назначенный исполняющим обязанности, только испечённый, новообращённый, будто он был некий неофит, который привстав на колено, отдаёт последнее малюсенькое, оставшееся своё «я» и растворяется в безличном «мы», в общей величине, в общей величине картины, в общей величине картины мира. – Ну что ж!

Помолчим.

Помолчали.

– Видите ли! – вдруг снова раскрывая рот, вдруг раскрываясь, будто перочинный ножичек, оправдываясь, отделываясь от несправедливого обвинения, беря себя в руки, продолжил Родриг… не продолжал, а продолжил: – семья, жена, дочка в школе, содержание, балетные пачки, тапачки, туфельки, мать-старуха с одной стороны и другая с другой, тесть! – как это не понять?.. стол, как говорится, на десять персон! Ширма, шкаф со своим, все знают с каким своим, в зеркале, отражением, дед, бабка с остриженной, с белым бобриком головой, три кузины (впустили в этот раз), кошка nachher¹⁷ задушенная…

Ах, вот оно что! Вот почему Родион не выдержал в этом эпизоде. Диомедон (задушил кошку) напомнил ему мартовскую удушливую пневмонию. Вот почему Родион, вместе с другим служителем унёс, крякнув, полулежащую(-лежавшую) Марфиньку.