Глава 3.

Инна мыла ноги Немой. Красный, с круглыми розовыми разводами таз чуть подтекал. Но им всё равно продолжали пользоваться: ведь если мыться быстро, то воды вполне хватало. А лужа на кофейно-кафельном полу – с уходящими в канализационную бездну решетками, – разве это проблема?

– Я тебе расскажу про него, баб Тонь! Тебе одной только… – зашептала девушка. В старой душевой никого больше не было, разве что мокрицы следили за ними из темных углов. Но Инна всё равно прятала голос: у богадельни, она знала точно, есть уши. – Это Тени его схватили, ума лишили, своим сделали. Он не такой, не такой, понимаешь? Лучше его нет никого…

Немая почесала живот. Мыть ноги ей нравилось, ее это убаюкивало: всё вспоминалось родное Лебяжье, откуда ее привезли силком – после большого огня.

– А может, и не Тени это вовсе!.. – засомневалась девушка и остановила мочалку на левой ноге, где у Немой бугрились русла варикозных вен. – Может, это Доннова всё подстроила? Ведьма она, точно говорю!

Немая замерла, а потом беспокойно завозилась на табуретке. Старухе вдруг представились куры – обыкновенные куры, которых она держала в Лебяжьем. Она замычала и, поджав ноги, начала отодвигаться от красного таза.

– Что? Тоже не любишь ведьм? – Инна улыбнулась. – А ты в курсе, что она меня чуть не задушила? Сейчас расскажу. Да ты чё, баб Тонь, ноги-то поджала? Опускай давай, сейчас уж домоем тебя. Так вот: дело было ночью, это года два назад, в ноябре. Я заснула и чувствую: что-то тяжелое на меня навалилось. Глаза открываю, а Доннова сидит на мне верхом! Уселась мне прям на ноги. Волосы распущёнкой, глаза блестят – жуть просто! Я пытаюсь пошевелиться – и никак. И тут она руки свои приподнимает, ме-едленно так, – и тянет их к моей шее. Я и опомниться не успела, а она уж душит меня…

Немая вдруг застонала, заверещала и резко подняла ноги. Таз подкинуло, и Инну до пояса окатило мыльной водой.

– Да ты что? Чокнулась, что ли? – закричала девушка. Но Немой уж и след простыл: бабка побежала из душевой, квохча как наседка, из-под которой вытащили всех цыплят.

«А еще ведь на ноги жаловалась, дура старая! Вон как резво скачет – не догонишь. Все они в этой богадельне одинаковые…». Инна глянула на свое мокрое платье и пнула пустой таз. Тот громыхнул пластмассовыми боками и затих в углу.

– Вот посмотришь! Не приду я больше к тебе! – сказала она в полуоткрытую дверь. – Так и ходи грязная…

Бабка просидела полночи в конце коридора – там, где стояли горшки с пыльными гигантскими фикусами.

Одно время заведующая Альбина Юрьевна воспылала любовью к большим комнатным цветам – и всякие беложильчатые молочаи и прочие диффенбахии заполонили коридоры второго и третьего этажей (на первом было нельзя: носилки-каталки не прошли бы). Это увлечение, как то обычно бывает с настоящими руководителями, быстро сошло на нет, и теперь зеленые последыши былой страсти ютились возле подсобки на третьем.

Там Немую и нашла новая медсестра Зоя Дмитриевна.

– Антонина Ивановна, не переживайте! Всё будет хорошо! Вот увидите! – Зойка сама удивлялась, как она сумела вспомнить имя немой старушки. Она работала всего-то два дня – и это было ее первое ночное дежурство. Минут двадцать она сидела возле кровати бабы Тони, пока та не заснула.

Когда новая медсестра встала и собралась выйти из палаты, на дальней кровати в серой темноте поднялась седая голова еще одной обитательницы 33-й квартиры. Ее имени Зойка не помнила.

– Вы долго тут не продержитесь! – сказала ей голова спокойным и чистым голосом – без намека на обычное старушечье дребезжание. – Вот помяните мое слово.

Медсестра помедлила еще несколько секунд, но так и не нашла, что ответить. Она чуть кивнула и вышла на свет коридора. Желтой светящейся линии на полу слава Богу не было, как и странных узоров в синей краске на стенах. Зойка пошла на свое место – в сестринский кабинет, который располагался ближе всех остальных помещений к выходу из отделения. Темноты и больших коридоров она никогда не боялась, но ночной геронтоцентр вызывал озноб. Как с этим справиться, она не знала.

***

В Лебяжьем стояла осень. Воздух дрожал от нежданного тепла, картошечно-прелого запаха умирающих листьев и полупрозрачных юрких зёрнышек, которые крутятся в глазах у всякого, кто долго смотрит на заходящее солнце.

В последнее время эти зёрнышки одолевали Федорыча всё чаще. Сядет он, бывало, на крылец, свернет табачок в оторванный кусок районной газетки – и только пару раз пыхнет, а уж в глазах крутит-вертит.

– Ты чегой-то вышел без шапки, дурында?! – по-злому ворчала Антонина Иванна, его супружница. – Заболешь опять ведь! Кому тогда лечить-то придется? Мне! До больницы тебя не довезешь, скорую не дождешься! Да и кому ты нужён, старый хрен!

Тоня ворчала всю жизнь – сколько он себя помнил. Но за последние три-четыре года у старухи на этой почве совсем кукушка поехала. Так он себе и объяснял «кукушка поехала» – и всё тут.

– Ты чего пошел в магазин-то поутру? Чья там смена? Нюркина? Ты на кого там глаза лупишь, дурында? – он молчал и вздыхал.

Если Федорыч отправлялся за хлебом-молоком ближе к вечеру, то и здесь не обходилось без супружеских выражений.

– Куды на ночь глядя? Совсем рёхнутый мужичок-то у меня! Боренька, да за что это мне?! За какие грехи? Иль ты не видишь, что ночь на дворе?! – крик у Тони всё чаще переходил в плач. Боренька вздыхал и молчал.

Пробовал ковылять в магазин и днем (сама Антонина Иванна туда ходить не любила: «Глазливые они больно – продавщицы-то! Что Нюрка, что Маринка. Не пойду!»). Но и за дневные походы супружница обычно его отчитывала: причина всегда находилась.

И если бы только за магазин… Не так встал, не так поглядел, не то принес, не с теми поздоровкался.

И всё бы ничего, – как говорила его покойна мать, молчанье-то ведь – золото. Христос терпел и нам велел. Да вот ведь незадача: принялись доставать его эти самые веретёнца в глазах, полупрозрачные штуковины, которых становилось всё больше и больше.

Вот тогда-то Фёдорыч и начал вроде как обмирать. Сидит-сидит да замрёт.

– И чего ты уставился, ирод? Чего бельма-то пялишь? – кричит Тоня на него. Она его и толкала в первое время, когда замечала эти странности, и даже по щекам шлёпала, а он хоть бы хны: сидит, смотрит куда-то в одну точку. И что ему там грезится, за горизонтом, в туманном далёко – одному Богу ведомо.

Жена махнула на него рукой: сидит и сидит! Лишь бы не мешался под ногами…

Случилось это на Пасху, в мае. Она этот день запомнила на всю жизнь – да и как тут забудешь, когда и мужа, и язык разом отняли?

Тоня вздумала напарить супруга в бане. Федорыч уж давно забыл, как это – затевать самому что-то. А Тоня на что? А вдруг не так, не по её пойдет? Свят-свят-свят!..

Баня у них, так уж издавна повелось, под одним навесом стояла с двумя сараями и курятником. Строеньица все аккуратненькие (Федорыч мастеровитый мужик был – до веретёнцев-то), и баня вроде как в стороне, отдельно. «Один архитектурный ансамбль», как говорил их сосед – бывший учитель, давно спившийся и сгинувший где-то в городе.

Федорыч натаскал воды, наготовил дров и затопил печурку. Сел там, в бане-то, и обмер. Ну по обычаю своему: сидит и смотрит, как из печной дверцы огонь играет.

Жена в то время подалась на зады – то ли картоху подкопать, то ли сорняки повыдергать. И как на грех через забор соседку увидела: слово за слово, языками сцепились, и та позвала ее на чай. Антонина Иванна прочаёвничала в шабрах часа два, – и ни разу не ёкнуло ее сердце, никто вовремя не посмотрел, не вбежал на порог с криком: «У тебя ж, Иванна, на задах дымит!».

Заметила она беду, когда вышла из соседской избы: а там, у нее-то, уж не дымило, а горело.

И вот что тогда с головой у нее приключилось – никто не знает до сих пор. Ни она, ни соседи, ни поселковая администрация, ни участковый – никто не смог растолковать этого. Что-то щелкнуло у бабы Тони в мозгу, и побежала она к большому огню с одной лишь целью – спасти кур. Курятник уж занялся: когда она распахнула дверь, дым там стоял коромыслом. Но насест и аккуратные ящички-гнезда, сотворенные умелыми руками мужа, были еще целы. Птицы выбрались через дыру в задней стене, в курятнике сидели, вытаращив глаза, только три молчаливые клушки. Их-то Тоня и принялась спасать. Подхватила одну-другую, потом увидела яйца в опилках – и, выпустив клушек, стала распихивать бело-коричневые овалы по карманам халата.

Старуха выбежала с одной курицей в руках и остановилась, не зная, куда ее деть. Выпустила птицу и рванула снова в курятник. А соседний народ уж расчуял пожар: кто-то звонил, кто-то бежал, кто-то голосил.

Тоня поймала вторую клушку не сразу. Дым ел глаза, отовсюду припекало, общий навес угрожающе трещал. Ухватив белохвостую дуру, бабка снова посеменила к выходу. На дворе были какие-то люди, она некоторых и не признала. Кричали про воду, кого-то звали, что-то делали. К курятнику было не подойти: оттуда сыпало весёлыми искрами. Потом ухнуло где-то, затрещало – видимо, обвалился навес над «архитектурным ансамблем».