Всё проходит, вода точит камень, каждый миг превращается в быль.

И не слушай обид и упрёков, и не нужно чего-то в ответ:

Всё забудется. Всё. Понемногу. Через год. Через несколько лет.

Уходя, расставайся без фальши – оттолкнувшись от самого дна, 

Ты придумаешь, что будет дальше.

И пойдёшь в это дальше одна.

Когда он закончил, Алекс спал.

***

Месяц прошёл как в мутном сне. Это были тяжёлые семьсот часов, во всех смыслах этого слова – он чувствовал, как втрескался в Алису по уши, просто не мог думать ни о ком и ни о чём другом, кроме неё. Она чудилась ему во встречных девушках, он вздрагивал, когда слышал похожий голос или видел очертания лица, напоминающие о ней, её образ приходил к нему во сне ночами. Алиса была на страницах книг, которые он читал и в музыке, что слышалась порой. Приближался сезон сессий, но Александр настолько потерялся, что не вошёл ни в один из экзаменационных советов с двойным окладом, он просто забыл об этом, а на работе целыми днями шатался и бесцельно пил кофе. Для вида он смеялся со всеми и в эти минуты даже немного отогревался душой, но всё равно съедала Шурика тоска-печаль.

У него обострился тот самый дофаминовый передоз, что будоражит несчастные мозги любого влюблённого. Помимо повышенной возбудимости и страстного желания, повышенный дофамин давал и побочки, выраженные в падении количества серотонина. В такие минуты Алекс становился беспокойным, неуверенным, раздражительным, невнимательным, зато острее чувствовал любую боль – как физическую, так и душевную, просто потому что оба эти чувства завязаны на серотонине и даже обрабатываются по соседству.

Влюблённость – не что иное, как рост содержания дофамина в стриатуме. Следствием этого становится сильная концентрация на том предмете, даже при воспоминании о котором повышается приток этого приятного медиатора. По тому же принципу, кстати, работают человеческие пристрастия: мы фокусируемся на них, они становятся важнее всего на свете, мешая лобным долям размышлять трезво. Многое теряет свою цену – дружба, родители, образование.

Иногда влюблённость перерастает в депрессию, поскольку в состоянии пониженного серотонина и повышенного дофамина мы становимся ранимы – ревнуем, обижаемся, грустим. Кажется, что мир несправедлив, всё против нас, и жизнь погружается в болото меланхолии. Мы легко вступаем в конфликты, отчего, кстати, нередко между вчерашними пылкими влюблёнными вскипают бешеные ссоры из-за безобидной шутки.

Вот такое безрадостное состояние царило и в душе у Алекса. Он бесконечно вспоминал Алису, он только о ней и мечтал, и даже понимая суть электрохимических процессов у себя в голове, не пытался с этим абсолютно ничего поделать.

Боялся ли он Кащея? Да он про него просто не вспоминал вообще, не до того как-то было. Да и Наташка теперь его совершенно не прельщала. Алекс просто видел в ней говорящего человека и ни чувствовал к ней абсолютно ничего. Она не раз надевала свой самый откровенный наряд с настолько глубоким декольте, что видны были ареолы сосков. Падали все мужики в ликее, особенно учащиеся юноши. Даже женщины с откровенной завистью таращились на её шикарный бюст, шипя вслед бессильные ругательства, а всё потому, что старшему проректору такой вид сотрудницы ужасно нравился. Короче говоря, никто не оставался равнодушным. Кроме Александра.

В его мыслях была только она – Алиса. Алиса. Алиса.

Сколько раз он порывался съездить к ней, но всегда останавливал себя. Ну как он, в конце концов, покатит к её дому – на велике? Может, ещё короткие штанишки наденет? Подумывал одолжить мобиль, но, малака такая, не у кого. Да и вообще, что он может дать дочери богатейшего человека полиса? Двадцать метров квартирёшки да скромную зарплату преподавателя? Кто он в это мире? Что он в нём делает? Да и вообще, нужно ли задавать себе такие вопросы или лучше попытаться смириться? Алекс не знал правильного ответа, и от этого настроение нашего героя падало всё ниже, хотя, признаться, ни на какого героя он никак не был похож – и Александр это прекрасно понимал! Жилось ему тяжко настолько, что и жить-то, собственно, не хотелось. Лишать себя жизни, пожалуй, нет, но вот уснуть и не проснуться, это, наверное – вполне. Его обессиливала опустошённость, особенно рано утром и поздно вечером.

Размышляя таким образом, понимая, что может никогда больше не увидеть Алису, вздыхая, вдыхая и выдыхая, Александр не спеша подходил к своему дому. Сегодня было ужасно ветрено, и в лицо летела пыль с дороги, но Алекс не торопился домой, потому что начинался май, все вокруг уже было зелёное и пушистое – природа благоухала. Старики говорили, что раньше в этих местах в начале мая только-только пробивались почки, а теперь уже с середины апреля тёрлось щекой о кожу настоящее тёплое лето. Великий Потоп, конечно, сильно поменял климат на планете, но у них в Союзе многое изменилось в лучшую сторону. Там, где раньше тёплый сезон длился три-четыре месяца, теперь он продолжался семь, прерываясь лишь на холодный дождик в ноябре и небольшой снежок с января по начало февраля. За несколько десятков лет мягкий климат превратил суровую уральскую природу в цветущий заповедник.

Конечно, многие километры страны оказались погребены потопом. Питер, например, покрывала тридцатиметровая толща воды, с двумя островками-отшельниками «Красносельской возвышенностью» и «Дудоровой горой», да верхними этажами домов, постепенно исчезающими в пучине. Александр был в этих местах на экскурсии лет пятнадцать назад – до сих пор картина стояла перед глазами. А на юге Средиземное море так широко разлилось, что превратило устье Дуная в Дунайское море длиной более шестисот километров, создав на своих берегах туристический рай под названием Фракийкий берег. До Южных Карпат на севере и Балканских гор на юге было полчаса езды, поэтому в случае возможного потопа можно было легко спрятаться там, тем более что в горах уже была создана необходимая инфраструктура, вот её и сдавали внаём желающим. Хорошо на Фракийском берегу, как в раю. Да и настоящее лето там начиналось ещё в марте, на месяц раньше.

Зато сейчас, в начале мая, у них, в полисе Ахея, что на Урале, всё цвело и пахло. Алекс прошёл через сосновую рощу, заботливо посаженную в центре северного угла их кампуса – Мессены. С изменением летних и зимних температур стал редеть хвойный лес. Конечно, сосновых рощ и ельника хватало, особенно в низинах, но без вмешательства людей на открытой местности хвойные леса понемногу бы исчезали. Поэтому в Ахее раз в год, в середине апреля, проводили праздник Дубравы, когда жители выезжали на пикник за периметр полиса, на опушку леса, сажали деревца, чаще всего крымскую или пицундскую сосну. У них даже свой ландшафтный дизайнер был, который указывал, какие саженцы куда садить, да где дорожки делать. Хороший полис у них, вообще-то, и жители тоже хорошие, и климат замечательный.

Каменная преграда Уральских гор мешала ледяным ветрам Северной Атлантики проникать вглубь континента. Лишь иногда, пару-тройку раз за зиму, плотный холодный ветер, накапливаясь, переваливал через горные хребты и с ускорением устремлялся вниз, неся с собой снег и вьюгу, но, как правило, через пару дней исчерпывал себя, растворяясь в тёплом воздухе. Да, за Уралом было хорошо, в то время как Великая Русская равнина промерзала основательно. Ветры Северной Европа, покрытой льдами, каждую зиму проникали глубоко на восток, поэтому страны, не прикрытые холмами или горами, понемногу прекращали своё существование – выживали лишь самые стойкие. Суровые люди Восточной Европы не уходили со своих земель, продолжая расширять города и полисы, пряча их от ветра за многокилометровыми зелёными шубами смешанных лесов. Когда-то давно учёные мужи пришли к очевидному решению, что для спасения от Северо-Атлантических метелей нужно засаживать территорию морозостойким лесом, поэтому большая европейская часть Союза была теперь покрыта густой тайгой – не вся, конечно, поэтому зимние метели нещадно молотили одинокие колосья по замёрзшему жниву.

Зато в лесах ветер резко сбавлял скорость, соприкасаясь с миллиардами листочков, иголочек, веточек, кустиков, веточек подлеска, стволов и крон. Через триста метров, за границей лесного массива, он стихал до пяти процентов от скорости ветра. Полисы строились посреди леса и не выше пяти этажей. Дома, как правило, располагались в небольших проулках, сливающихся в реку извилистой общей дороги, ведущей из филы – автономной жилой территории, в которой проживало по двадцать-двадцать пять тысяч человек. Филы сливались в более крупное муниципальное образование – кампус. И уже кампусы, соединяясь, рождали собой полис, как в территориальном, так и в политическом смысле. Кампус мог быть большим, состоящим из шести или даже десяти фил, либо средним – в него входило от двух до пяти фил.

В каждой филе располагались кольцевые дороги, называемых поясами. В центре, то есть внутри первого пояса размещались: местная администрация, огромное здание схолы с детскими садами, госпиталь с поликлиникой, торгово-развлекательный центр, рекреационные зоны – парки, скверы или вот Прудок, как в Арсинойской филе. Второй пояс был застроен двухэтажными жилыми домами и таунхаусами – там жили люди с достатком, причём нередко на первых этажах домов устраивали офисы компаний, кабинеты предпринимателей или магазины. А в самом густонаселённом третьем поясе, в пятиэтажках, проживала основная часть жителей. Как правило, сразу за третьим поясом начиналась лесопарковая зона – в некоторых местах её прорезала кампусная объездная дорога, но в основном на этой территории или прокладывали дорожки для гуляний или застраивали дачами.

В кампусе Мессена в основном жили греческие и русские семьи, но встречались и датчане, и французы, и немцы, и турки. Причем турки, почему-то, чаще селились именно в Арсинойской филе, где испокон жила многочисленная татарская семья Бусурмановых. Дядя Гаспар как-то рассказывал, что Бусурмановы приехали в Мессену из полузатопленного Крыма в самом начале существования полиса: старый Наиль, его жена, бабка Амина и пять их детей, лет двадцати-тридцати. Спустя некоторое время сюда стали переезжать их родственники, друзья, родственники друзей, игрались свадьбы, рождались детки. Крымские татары скупали частные дома во втором поясе и заселялись целыми подъездами в третьем. В юности из-за своей многочисленности молодые Бусурмановы были армией, которую просто невозможно было разбить. Хотя они редко вмешивались в их дворовые подростковые драки фила на филу. Старшие не разрешали.

Татары, вообще-то, держались немножко особняком, но с турками Бусурмановы сошлись очень хорошо, соприкасаясь не только вероисповеданием, но даже иногда и языком. В их речи часто проскальзывали похожие словечки, что не удивительно, ведь турки с татарами, оказывается, родственные народы. Молодые парни Бусурмановы, войдя в возраст, почти поголовно переженились на турчанках, а вот девки Бусурмановы турецких холостяков не очень-то впечатляли почему-то и уезжали к мужьям в другие кампусы, создавая там новые семьи, новые фамилии.

Появлялись детишки, которые росли и со временем сливались в дворовые компании, а некоторые из них перевоплощались в банды. Драки между филами в его юности были всегда. Да, впрочем, так было заведено во всех кампусах Ахеи. Молодёжь, жившая в одной филе, объединялась по территориальному принципу, вне зависимости от национальности. В Мессене самой сильной считалась Асклепионская фила, в которой он и прожил последние двадцать лет – сначала с отцом, а потом, когда тот уехал жить в Союз, один.

У них была действительно сильная фила, в их схоле училось больше всего детей – почти пять тысяч человек. Конечно, половина были девчонки, две трети – малолетки, но оставшаяся часть была практически непобедимой. Тем более что только у них в филе работала самая сильная во всём полисе спортивная школа имени Попенченко, которую в народе называли «По печени». Алекс тоже занимался там всё детство и юность, бездумно перепрыгивая с одного единоборства на другое, но никогда не становясь каким-либо выдающимся спортсменом – так, вторые-третьи места на городских соревнованиях. Хотя некоторые знакомые ребята становились не только чемпионами Ахеи, но и не раз выигрывали Золотой кубок Союза полисов. Он вспоминал, как раньше…

– Шурик! – знакомый, давно мучавший его душу голос всколыхнул сердце. Отказываясь поверить, он замер и закрыл глаза. Потом резко открыл их и медленно повернулся.

Это была Алиса.

*

– Шурик, как хорошо, что я вас нашла, – Алиса громко крикнула и махнула ему рукой так, что даже прохожие обернулись. На ней была накинута розовая тонкая жилетка, голубые джинсы и бежевые кеды. Девушка смущённо улыбалась, подзывая его к себе. Боже, она была прекрасна – хрупкая, юная, безупречно красивая, притягивающая к себе взгляды. Шурик остолбенел и очнулся только, когда какой-то проходящий рядом мужик пробасил:

– Тебя такая девушка зовёт, а ты как телепень!

И Шурик побежал к ней. Остановившись подле в нерешительности, он замер и как можно более спокойно сказал:

– Здравствуй. Те.

– Привет, Шурик, дружочек, мне срочно нужна твоя помощь, – она мягко положила ему руку на плечо. – Пойдём, в мобиль сядем.

Сев и захлопнув дверь, Алекс почувствовал внимательный взгляд Алисы и утонул в её глазах. А она в это время быстро заговорила:

– Шурик, послушай меня. Мне нужна помощь. – Она сглотнула, и её глаза увлажнились. – Папа умирает.

– Аттал Иванович умирает? – очнулся и не поверил Алекс. – Но что с ним могло?..

– Инсульт, – произнесла она, недослушав. – Кровоизлияние.

– А точно? Кто ставил диагноз? – сразу начал пытаться помогать Алекс.

– Профессор Гавриловский в Аквилейском госпитале, – отрицательно покачала она головой, и Шурик стих. Это все меняло. Имя Гавриловского слишком много значило в научной среде, чтобы отрицать его мнение.

– Алиса, скажи, чем я могу помочь? – решительно выдохнул он.

– Я бы хотела, чтобы ты, знаешь, посмотрел на него, бумаги медицинские почитал, у дядь Вити должны быть. Сможешь? Скажешь потом его диагноз русским языком, что да как. Мы должны знать, Шурик, понимаешь, я должна знать правду. – Нижняя губа Алисы задрожала, и по щеке мелькнула вниз слезинка.

– Конечно, конечно, Алиса, какие вопросы, поехали! – заволновался Шурик.

– Погоди-погоди, а у тебя паспорт с собой? – она сбила его с мысли.

– Паспорт? Зачем, Алиса, зачем мой паспорт? – удивился он.

– Там есть такая формальность… – замялась она и вдруг психанула со слезами. – Шурик, а не все ли тебе равно? Хочешь помочь моему папе или нет, ты так прямо и скажи! А то – то да, то нет!

– Конечно хочу! Это, сейчас, погоди, сбегаю за паспортом! – и Шурик помчался домой.

Через пять минут, запыхавшись, он забрался в её мобиль, и Алиса дала по газам.

По дороге Алекс успел сто раз извиниться и даже получить в награду её смех.

Алиса призналась, что тоже не помнит ничего с той ночи, причём с начала.

Александр не стал углубляться в эту тему, а перевёл разговор на её отца.

Элис ответила, что Аттал был на дне рождения, где и случилась беда.

А ещё сказала, что нужно быть свидетелем что-то типа завещания.

Для этого нужен совершеннолетний житель Ахеи. С паспортом.

Алекс понятливо покивал, и они болтали, пока не приехали.

Она побежала переодеваться, а его оставила на кухне.

Прежде показала ему на чайник, на сахар, на стул.

Алекс огляделся. Он сидел на большой кухне –

Между ней и залом была широкая стена.

Вдруг в зал кто-то вошёл, вроде сел.

А может, и нет. Что-то сшуршало.

И потом наступила тишина.

Алекс тихо хлебал чай.

Выйти в комнату?

Остаться тут?

Решение.

*

– Здорова, Валера, брат! – загрохотали быстрые шаги, и раздался резкий голос. – Чё, прикемарил чутка?* (задремал?)

– Здорова, Комар. – Послышался вздох дивана, с которого приподнялись. В воздухе пронёсся шлёпающий звук рукопожатия.

– Был у Аттала-то? Видел, как его скособочило? – снова послышался колкий голос, взвинчиваясь. – А ведь он с самого начала тогда говорил, что у него башка трещит. Тукает, говорит, у глаза. Потом приехали, винишка выпил, вроде, всё прошло. А на утро встаёт…

– Где всё произошло то? Вы же к Микеле на день рождения поехали? – было слышно, как снова плюхнулся на диван Валера.

– Так на денюхе все и скомкалось! Я ж тебе рассказываю! Сначала вроде без изменений было, до трех утра бухали, всё нормально. А часов в девять он встаёт, в зал выходит – справа рожа опустилась вниз, нога плетется, рука висит. Я сижу за стойкой, пивком похмеляюсь, а тут такая картина. Я ему: «Чё с тобой, Аттал?». А он на меня смотрит выпученными глазами, второй рукой чё-то машет и мычит: «Э-э-э». Я за Мишкой бегу к нему наверх, в спальню. Открываю дверь, а он там с двумя бабами спит, с голыми, – усмехнулся Комар. – Одна рядом лежит, а у второй во рту…

– Короче, Витя, не томи, что там дальше было-то? – раздраженно перебил Валера.