Глава пятая. Тайна мемориальной парты

Пробиваясь через грязные стёкла, солнечный свет ложился на учительский стол и делал покрывавшую его пыль различимой. В тенях между партами на старом линолеуме угадывались чёрные пятна затоптанной жвачки, чёрные прорехи и оставленная подошвами располосица – тоже чёрная. В дальнем углу томился разлохмаченный веник. Под меловой доской стояла бутылка для полива горшочных растений. Вода, оставив белёсый налёт, испарилась. Горшки с растениями на лето перекочевали в учительскую, но в щели закрытых окон просачивался уличный воздух, и духоту классной комнаты, несмотря на стойкий запах дээспэшного шкафа, смягчали ароматы цветущих васильков.

На задней стене, пряча отслоившуюся штукатурку, висела карта ста тридцати семи забойных котлов, из которых усилием сотен тысяч съехавшихся со всей страны землекопов народилась Большая Покровская засечная черта. Рядом висела схема её маточного котла с наглядным цветовым разделением на зелёную, жёлтую и красную зоны. Мультяшными значками на схеме были обозначены пункты постоянной дислокации землекопов, насосные станции, вышки обвального дозора, оплоты тревожной группы, полевые кухни и постовые будки КПП – их точное расположение с прошлого года требовалось указывать на экзаменах по истории. Под потолком висели обобщённые карты засечных черт прошлого, не раз останавливавших заразу и потому прославленных. Среди них, разумеется, выделялась Великая Верхнерецкая, с которой сейчас если не по масштабу, то по значимости равняли Большую Покровскую черту.

Из пятнадцати парт в классной комнате семь были переделаны в мемориальные. Переделка свелась к тому, что на столешницу наклеили соразмерную биографическую наклейку, а переднюю панель выкрасили в землистый цвет и отметили надписью «Пока мы помним прошлое, у нас есть будущее», но парты всё равно считались мемориальными, и учиться за ними надлежало с удвоенным рвением, чтобы не оскорблять памяти сидевших здесь в свои школьные годы землекопов. Подгонять слабых учеников получалось не всегда, и учителя придумали рассаживать учеников в зависимости от успеваемости. Отличникам доставались парты наиболее выдающихся выпускников, чьи имена встречались и на общем транспаранте в школьном вестибюле, и на памятных табличках в сквере неподалёку от городского морга.

Наклейку для столешницы заказывали стандартную. Слева красовалась портретная фотография землекопа в защитном костюме, указывались полное имя, служебное положение, годы жизни и годы, когда землекоп сидел за отмеченной его именем партой. Справа приводились полученные им награды, а также печатались детские снимки, обложки любимых книг и всё прочее, что там умещалось, и если с наградами было туго, то умещалось многое. По центру наклейки шло краткое жизнеописание землекопа с обязательным упоминанием об «активном участии в школьной самодеятельности», «отличиях в спортивных секциях», «поощрениях благодарственными письмами за подписью директора школы», дисциплинированности, порядочности и «постоянном нахождении в окружении сверстников». Несколько строк в конце отводилось занимательным обстоятельствам службы и местоположению могилы на забойном участке городского кладбища.

Когда дверь распахнулась, с потоком свежего воздуха в классную комнату залетели крики игравших на школьной площадке детей. Андрей пропустил вперёд Малого, выглянул в коридор и, закрыв за собой дверь, восстановил тишину.

– Ну и вонь, – поморщился Малой.

Он сегодня говорил так в каждой классной комнате, потом добавлял: «Как кот нассал». Садился за учительский стол и, зыркнув на Андрея, шёпотом выкрикивал: «Камышников, к доске!» Откидывал стул на задние ножки, силился придумать что-нибудь не менее смешное, ограничивался простым: «Камышников, двойка! Выйди вон», – и наконец шёл помогать брату.

– Как кот нассал, – подходя к учительскому столу, буркнул Малой.

Проникнуть в школу оказалось несложно. Андрей готовился сидеть в засаде, наблюдать за охранником, ловить момент, когда тот пойдёт в туалет или куда-нибудь ещё, например в столовую, хотя в столовую он вряд ли бы пошёл, потому что даже в учебное время обедал на скамейке у турникета, да и столовая летом, наверное, была закрыта. В любом случае засада не понадобилась. Охранник говорил по телефону и неторопливо накручивал круги по дорожке, так что Андрей с Малым, никем не замеченные, беспрепятственно зашли в школьный вестибюль. Могли бы сразу подняться на второй этаж, но Андрей, миновав раздевалку, резко обернулся и с притворным ужасом бросил:

– Идёт!

И рванул вперёд.

– Подожди! – кинувшись следом, по-поросячьи взвизгнул Малой.

Андрей заставил его прятаться за диваном в малышковом крыле, за бетонными колоннами у дверей актового зала, затаив дыхание, ползти по коридору мимо учительской комнаты и вставать на унитаз, чтобы заглянувший под дверку охранник не увидел его ног. Подумывал завести Малого на крышу. Крыша оказалась закрыта. В конце четверти Андрей с одноклассниками сбили замок и нацепили так, чтобы со стороны не удалось понять, что он сбитый, но замок уже поменяли. Может, и к лучшему. Хватило, что Андрей пугал брата выдуманными звуками шагов. Малой и рад пугаться, иногда сам в тишине различал пыхтение ошалевшего от погони охранника и, притаившись, сидел до того бледный, что Андрей невольно сомневался, нет ли там и вправду охранника, не ошалевшего, конечно, но явно обеспокоенного появлением непрошеных гостей.

Набегавшись, они отправились по классным комнатам в поисках Егора из зашифрованной подсказки. Начали с класса, где учился пристававший к Малому придурок, и за створкой меловой доски оставили ему очень даже незашифрованное послание – пусть в сентябре порадуется. Малой был в восторге, но после осмотра первых семи классов его восторг притупился. Андрей почувствовал: ещё чуть-чуть, и придётся опять устроить забег по коридорам, и хорошо бы теперь убегать от кого-нибудь пострашнее охранника. Например, от нагрянувшей в школу «психически неравновесной», как говорил Малой, директрисы с её причёской наподобие гнезда.

– Камышников, к доске! – опустившись на учительский стул, шёпотом крикнул Малой.

Проигнорировав брата, Андрей приблизился к первой парте третьего ряда. На мемориальной наклейке красовался насупленный Найдан Бадмаев. Андрей о нём слышал. Точнее, слышал о его матери. Она к Восьмому марта получила открытку от Городского совета народных депутатов: «В канун праздничного весеннего дня желаем Вам быть обаятельной и добросердечной! Храните замечательные качества, благодаря которым ваша жизнь становится светлее, и примите наши искренние соболезнования тому горю, что постигло Вашу семью. Пусть память о доблести сына греет Вас и дальше. Успешной реализации жизненных планов, любви, добра и счастья! С праздником Весны. Ура!» Поздравительная открытка пришла за несколько дней до гробовой карточки, а когда пришла карточка, матери Найдана уже не было в живых, потому что её хватил инфаркт и она умерла.

Родные собирались похоронить мать Найдана вместе с сыном, но выяснилось, что сын жив и продолжает вгрызаться в грунт Бобровского семьдесят третьего забойного котла, на третьей полосе продвижения, то есть в относительной безопасности на границе между зелёной и жёлтой зонами. На могилу матери поставили венок «от сына», хотя про её смерть Найдану не сказали, а через месяц в город пришла повторная гробовая карточка с его именем. Родные не поверили, пошли в командировочный центр ругаться, но Найдан в самом деле погиб: то ли отравился в зелёной зоне, то ли погорел под горизонтом контролируемого пожара в жёлтой, то ли перевёлся в красную и задохнулся от неконтролируемого выхода газа в траншее, – детали Андрею не запомнились.

После того случая гробовые карточки одно время разносили под присмотром врачей. Иногда подгоняли скорую помощь, чтобы сразу после вручения обколоть нужными уколами и, если потребуется, забрать в больницу. Вот только карточек приходило много, врачей было мало, и от подобных премудростей отказались. Теперь скорую гоняли разве что к старикам.

– Камышников, двойка! Выйди вон, – захихикав, Малой откинул стул на задние ножки и тихонько шлёпнул ладонью по учительскому столу.

Андрей прошёлся по двум другим мемориальным партам третьего ряда. Егора не встретил, но задумался, как бы сам смотрелся на фотографии в защитном костюме и каким бы получилось его собственное жизнеописание. Активно в школьной самодеятельности не участвовал, да и не очень понимал, о какой самодеятельности идёт речь. В спортивных секциях не отличался. Многократных поощрений от директрисы не выхватывал, зато однажды выхватил смачный подзатыльник, и потом полшколы ходуном ходило от смеха. Дисциплинированностью не выделялся. В целом был порядочным, и да – зависал в окружении сверстников, если не считать последнего месяца, когда к нему намертво прикрепился Малой. Такое себе жизнеописание…

На первой мемориальной парте второго ряда красовался улыбчивый Кашин. Андрей слышал, что Кашин из землекопа-обвальщика выбился в лаборанты склада взрывных материалов и мог бы со временем стать заведующим зарядной мастерской. На наклейке так и написали. О том, что для похорон Кашина кое-как насобирали пять обугленных килограммов, – вот об этом нет, об этом не написали. И про Цыреторова на соседней мемориальной парте умолчали, что он в обвальном корпусе подорвался вместе с Кашиным. Ему пробило голову осколком. «Повезло вам, – сказали матери Цыреторова. – Благодарите, что лицо сохранилось и можно в открытом гробу». Правда, о его сгоревших руках не предупредили. На похоронах мать заметила, что они связаны за спиной, и полезла положить их на грудь, потому что в открытом гробу руки обычно лежат на груди. Сняла верёвку, потянула за плечи и вытянула чёрные культяпки. Пока не видела их, особо не плакала, а как увидела, с воем повалилась на землю.

Ещё на парте не упомянули, что в своё время Цыреторов прикидывался иностранцем и, пока тугодумы из командировочного центра соображали, что к чему, успевал от них драпануть. Или это не Цыреторов? Когда началось заземление, многие ловчили как умели. Переодевались в женское, покупали медицинские справки или натурально себе вредили. По кодовому слову в чатах оформляли липовое обследование, улетали за границу на липовую операцию и не возвращались. На машинах ехали к дальним погранзаставам, где ещё по рассеянности или за деньги выпускали из страны. Кем угодно прикидывались и на каком угодно языке говорили, лишь бы уклониться от заземления, но это не всегда помогало. Вот Цыреторова сдала мать, которая потом вытягивала его сгоревшие руки и выла на земле у гроба.

Цыреторов с женой жили на квартире где-то в Чугунковском районе. Командировщики пришли по прописке в Октябрьский. Им открыла мать, и она могла сказать что угодно, а сказала, что сын переехал на Чугунку, продиктовала адрес, заодно назвала адрес в Малиновке, где у жены Цыреторова была дача и куда они подумывали перебраться, чтобы переждать заземление, даже место его работы назвала, чтобы уж наверняка. Считала, что сын, как и положено внештатнику с болячками, поедет в тренировочный лагерь плести противообвальные кольчужные сети или в худшем случае отправится в тревожную группу какого-нибудь тихого котла на окраине засечной черты, а его без подготовки отправили прямиком в красную зону сорок шестого котла рыть расширительную траншею.

Когда мать узнала, не поверила. Когда поверила, с невесткой написала жалобы в командировочный центр, в прокуратуру, бросила заявки на сайте Совета депутатов, главного инженера засечной черты, ответственного инженера сорок шестого котла и даже отправила возмущённое письмо инженеру котловой зоны. Ничего не добилась. Похудела до скелетных выступов и поседела – Андрей сам видел, потому что она работала учителем в младших классах и к ней тогда ходил Малой. Стала гулять по церквям и сильным бабкам, что-то вымаливать, заклинать. По слухам, начала общаться с птицами. Или это другая женщина? Мать Андрея, когда отец ещё не вернулся, тоже иногда придуривалась. С птицами не общалась, но могла сказать: «На балкон прилетела сорока. К чему бы? Надо понаблюдать», – и они с Андреем наблюдали. Получив эсэмэску, что сына переводят в обвальный корпус, мать Цыреторова немного успокоилась. Через месяц ей вручили гробовую карточку. Вот обо всём этом на парте, конечно, не написали.

Андрей перешёл к первому ряду и на первой же мемориальной парте увидел Егора Суховеркина. «ПОКА МЫ ПОМНИМ ЕГОРА»! Притворился, что никакого Егора нет. Знал, что Малой следом пойдёт перепроверять парты. С наигранным разочарованием уставился в окно на цветущие клумбы. Вскапывал их на летней отработке и всей душой ненавидел, как ненавидел физрука, который одним за банку краски засчитывал отработочные часы, а другим давал лишнего пинка, чтобы успели дополнительно отработать за тех, кто откупился краской. Андрей с одноклассниками сговорился в ноль вытоптать клумбы и завалить каким-нибудь дерьмом, чтобы воняло на весь школьный двор. Уже выбрали ночь, но двое слились. У них вернулись отцы. Потом слился ещё один, опять же из-за отца. Теперь вот у Андрея тоже вернулся отец. Всем как-то стало не до клумб.