Глава третья

Ты знаешь, с наступленьем темноты

пытаюсь я прикидывать на глаз,

отсчитывая горе от версты́,

пространство, разделяющее нас.

Иосиф Бродский

Если жизнь что-нибудь даёт, то лишь для того чтобы отнять.

Артур Шопенгауэр, «О ничтожестве и горестях жизни»

Хуже нет, чем пытаться одержать верх над самим собой, когда сила и противосила равны. Такая борьба истощает, поскольку она невыносимо тяжела, а результат абсолютно сизифов.

Это было словно кара. Несправедливая, непрерывная, нескончаемая.

Кара, не подлежащая отмене.

Странно всё устроено в мире. Для одних любовь – это благо и награда за… что? За какие заслуги? Да не важно. Ни за что, просто так. Главное, что эта награда желанна и утешительна. А для других любовь – наказание и пытка без малейшего шанса на спасение. И непонятно, в чём критерий, кому достанется плюс, а кому – минус. Обидно.

Нет, он не должен называть своё чувство к Жанне любовью. Это нечто совсем иное. Вероятно, именно в подмене понятий всё дело, в фатальном сдвиге смыслов. Останин расслабился, взрастил в себе завышенные ожидания – и вот результат.

«Хотя чего особенного я ждал-то? – пытался оправдать он себя. – Ведь не собирался вести её под венец, в самом деле. Не думал о плохом, но и планов никаких не строил, довольствовался тем, что имел».

Однако эти оправдания не казались ему убедительными.

Жанна… Юное милое личико с лёгкой розовинкой на щеках; чистая высокая линия лба; точёный носик; мягко очерченные губы с залёгшей в уголках усмешливой хитринкой; спадающий на плечи водопад тёмно-каштановых волос… и глаза цвета пронзительного утреннего неба… Этот образ ему следовало выскоблить из памяти. Останин понимал, что пристрастен в оценке внешних данных своей легкомысленной пассии; мало ли смазливых красоток плещутся вокруг него в волнах необъятного житейского моря – протяни руку, хватай любую и наслаждайся теми простыми человеческими радостями, которые может подарить женская плоть; веселись и эпикурействуй в своём самодостаточном бытоприятном мирке – если не всю оставшуюся жизнь, то хотя бы как можно дольше, никого ни в чём не виня, не строя воздушных замков и не оглядываясь назад.

Когда-нибудь он именно так и поступит.

Но не сейчас. Нет, не сейчас. Всему своё время. Сначала надо рассчитаться с неотвязным прошлым, выбросить из головы Жанну. Произвести ампутацию, удалив из сознания маленький кусочек собственной жизни – той, что уже минула и не вернётся. Или, на худой конец, выдавить воспоминания как можно дальше, спрятать в непроглядной глубине подсознания, чтобы не застили ему белый свет.

А вспомнить было что, ох было!

Его память по-прежнему оставалась цепкой, как репей.

Землетрясение и цунами – если это и не точные слова, то они, по крайней мере, значительно ближе к происходившему между ним и Жанной в постели, чем та жалкая возня, сопровождаемая сопением и скрипом пружин, которую добропорядочные семейные пары привыкли называть сексом.

Разъярённой валькирией, искусной авлетридой, вкрадчивой ночной виккой – она была для Останина кем угодно, только не простым телом, предназначенным для приёма избыточных сперматозоидов, которым так и не суждено стать розовощёкими бебсами, а затем – космонавтами, врачами, милиционерами, бомжами и придурками…

Жанна могла смазать его кожу маслом и битый час делать Останину тайский массаж – точнее, то, что она называла тайским массажем, поскольку вряд ли знала, каков он на самом деле. Но это было не хуже, наверняка не хуже, это было божественно и нескончаемо, она скользила по нему всем своим невесомым телом, подобно дриаде, струящейся по стволу дерева, и он выгибался и опадал, и возрождался, как феникс из пепла, чтобы снова умереть и возродиться, умереть и возродиться, умереть и возродиться – и так почти до бесконечности… Он плавился и растекался под Жанной, превращаясь в горячие брызги, в летучую пену на колесе сансары, в обезумевшее от наслаждения животное…

Она могла заставить его целовать себя всю, от макушки до перламутрово накрашенных ногтей на пальцах ног, а затем, привязав Останина за руки и ноги к металлическим спинкам кровати (обычно они спали на разложенном диване в большой комнате, но в кабинете, в углу, стояло это раритетное чудовище, выбросить которое у него отчего-то не поднималась рука), облачиться в свой кислотный прикид, включая туфли на массивной платформе, и, усевшись сверху, медленно-медленно перемещаться по его телу, заставляя ощутить, насколько она возбуждена, запрещая ему шевелиться и доводя до исступления своими рассказами о том, что она позволит Останину сделать с собой, когда развяжет его…

А когда они прогуливались по заснеженному вечернему парку, Жанна могла внезапно толкнуть его на скамейку, одним движением оборвать пуговицы на его пальто и, приподняв полы своей шубки, усесться к нему на колени. Дальнейшее освобождение плоти происходило в горячечной суете двух пар сталкивавшихся рук, под спасительным покровом длиннополой женской шубки, и неминуемое соединение их тел наконец совершалось: оно было медленным, настолько медленным, что граничило с мукой; но любовники не могли позволить себе ускориться, полностью отдавшись страсти, ведь изредка на соседних аллеях появлялись прохожие – впрочем, скорее всего, они ничего не замечали, просто приходилось ни на секунду не забывать о контроле над собой… Зато никогда ещё не чувствовал Останин с такой остротой каждого движения Жанны, каждого миллиметра её тела изнутри… Faire l’amour¹⁸ на скамейке в заснеженном парке – ребячество, конечно. Но прекрасное ребячество. Сколь бы нелепо и смешно это ни выглядело с точки зрения любого нормального человека.

Повторялась ли она когда-нибудь? Кажется, нет.

Подумав так, Останин удивился: зачем он добавил это глупое «кажется»? Вот ведь странная штука: даже в мыслях, даже в мелочах, беспричинно – и то трудно себе не врать… Жанна никогда не повторялась, уж это совершенно точно.

***

– Я сумасшедшая, да? – однажды спросила Жанна.

– Это смотря какой смысл ты вкладываешь в слово «сумасшедшая», – ответил Останин.

– А разве у одного слова могут быть разные смыслы?

– О святая простота! Разумеется, могут быть разные смыслы. Всё зависит от контекста. Но тебя сумасшедшей я бы не назвал. Скорее – ненормальной.

– Значит, тебе нравятся ненормальные девушки, – с этими словами она закинула ногу на ногу и сцепила пальцы на колене.

– Каюсь, нравятся, – полуироническим тоном подтвердил Останин. – Ненормальные, взбалмошные, без царя в голове. Правда, не все подряд, а – выборочно.

– Выборочно?

– Да.

– Сначала ты отсеиваешь нормальных от тех, кто – взбалмошные и без царя в голове… А потом среди них выбираешь – кого?

– А я не выбираю. Судьба сама посылает.

– Тебе она послала меня.