Глава 5. Первомайка

На станции Инская, в Первомайском районе города Новосибирска, родители сняли полдома на «стодомиков». Это такое местечко, по другую сторону железной дороги от центральной части района, где отдельно расположились поселением частные, – свои, как у нас говорят, – деревянные с печным отоплением дома.

Там и прожили первый год. «Стодомики» прилепились за переходным мостом через железнодорожные пути слева от бора. Через этот мост таскала и возила меня мама в санях и коляске в двухэтажные кирпичные ясли на улочку Победителей. А через год железная дорога выделила семье молодых специалистов комнату в коммунальной квартире на улице имени Эрнста Тельмана, лидера немецких коммунистов, одного из главных политических противников Гитлера, погибшего в концентрационном лагере Бухенвальд 18 августа 1944 года. Эта улица в самом центре Первомайского района начинается от ворот «Парка Культуры и Отдыха» и спускается к реке Иня.

Центральная часть района, или Первомайка, как все её в городе называют, вытянулась на десяток километров между рекой Иня и железной дорогой – локомотивным, вагонным депо и «парком» из двух десятков путей и двух разборных «горок», заполненных формирующимися для отправки вагонными составами. Сразу за «парком» начинается огромный сосновый бор, в котором, когда ещё не было мобильных телефонов, бывало, всем миром искали заблудившихся детей.

Комната была в трёхкомнатной квартире трёхэтажного дома с тремя подъездами. К слову, в восемнадцати коммунальных квартирах дома в то время обитали двадцать четыре бабушки, каждая из которых норовила устроить во дворе лавочку или клумбу, чем сильно ограничивала свободу наших игр и перемещений.

Несущие стены дома, построенного в 1930 году, были кирпичными, остальные – оштукатуренные деревянные, перекрытия – тоже деревянные. На кухнях были печи с чугунными двухконфорочными плитами и железными духовками. На этом месте в нашей кухне не так давно встал сооружённый с помощью приятеля Кости камин с фигурной чугунной панелью обрамления топки, когда-то на электровозоремонтном заводе отлитой в форму по собственным эскизам моим отцом.

Глава 6. Анна Григорьевна

И почему она попала в отдельную главу? Ну а кто ещё о ней напишет? Кто, если не я? Никто и никогда.

В квартире кроме нас в своих комнатах проживали две одинокие бабушки-старушки. Одну маленькую, аккуратную и незаметную бабушку не помню, хотя и прятался в её комнате за стопкой чемоданов. Помню только, как блестели в сумраке комнаты её очки. И куда она вскоре подевалась, оставив нам смежную с нашей большой свою комнату, прояснить уже некому.

Вторую, Анну Григорьевну, запомнил хорошо, как часть моего детства. Сосед Юрка называл её «буржуа», говорил, что у неё есть большой серебряный со вставками зелёного стекла крест, и потому надо её «раскулачить». Себя и остальных пацанов он, видимо, считал пролетариатом. За глаза звали мы её Аннушкой, – и дети, и взрослые. Она любила порассказывать зазевавшимся случайным слушателям о своей жизни. О том, что папа её был капитаном корабля, что она бывала в Финляндии, где квартиры без замков, что все её очень любят и уважают. Она и на самом деле производила впечатление холёной и образованной барыни из «бывших», то есть тех, кто до революции были «белой костью», высокородной элитой. Называла нас с лёгкой издёвкой «хозяевами», – после революции хозяевами жизни в России, видимо, по её мнению, стали такие, как мы – беспородные, необразованные и бескультурные. Восклицала с ироничным восторгом, намеренно «проглатывая» букву «е»: «Хозява пришли!», когда мы с сестрой заявлялись со школы. Матерщины она не понимала. И, когда во дворе около скамейки, на которой она читала газеты, останавливался в поисках собеседника поддавший пролетарий и начинал ей сообщать свою правду жизни на матерном диалекте, она, обращаясь в сторону, как бы к воображаемым свидетелям, бормотала: «Что он говорит? Я не понимаю. Ничего не понимаю».

Так как прожила она в нашей квартире всё время моего детства, то, конечно, успела вкусить все прелести соседства с деятельным не в меру сорванцом. Я несколько раз, – нечаянно, конечно, – покушался на её драгоценную жизнь. Всего и не упомнишь. Вот, например, однажды пинком открыл дверь туалета, так как увидел, что дверь не закрыта на защёлку изнутри. И дверь просвистела в миллиметрах от одуванчиковой головы старушки, поднимающейся с унитаза. Просто забыла закрыться. Или однажды, – так уж вышло, – хорошенько взъёмом ступни приложился футбольным мячом в тот момент, когда Аннушка внезапно распахнула дверь подъезда с намерением выйти во двор. Мяч смачно саданул по косяку рядом с её головой. А мячи тогда были у нас настоящие, из свиной кожи с тканевой подкладкой, с выпирающим соском камеры, уложенным под толстой кожаной шнуровкой. Этот мяч, недавно подаренный мне на день рождения родителями, весил с полкило. Если б я ударил поточнее… Или ещё такой случай. Родственник моего друга Женьки заведовал где-то спортинвентарём и однажды подарил нам по настоящей четырёхгранной спортивной рапире. Моя до сих пор у меня хранится, только войлочную прокладку под защитной алюминиевой чашкой побила моль. Мы тогда фанатели по «Трём мушкетёрам». Надо ли говорить, что шишечки наконечников мы сразу же обломали и заточили кончики рапир? Оружие из спортивного превратилось в боевое. И вот как-то прекрасным воскресным зимним морозным солнечным днём я сражался со специально сооружённым для этих целей снеговиком прямо напротив окон Аннушки. Старушка, ничего не предчувствуя, беззвучно шевеля губами в такт ритмично впитываемому советскому помпезному вранью передовицы, в очках у окна читала прессу. Варежки мои к тому времени уже изрядно заледенели. И во время отмашки, после нанесённого снеговику смертельного укола (снеговик был Рошфором, я – Д'Артаньяном), ручка клинка, имевшая пластиковое покрытие, выскользнула из моей руки, и рапира, описав красивую правильную дугу, вонзилась в стекло наружной рамы окна. Стекло получило удивительно аккуратное отверстие, внутренняя рама не пострадала. Рапира торчала и мерно покачивалась прямо напротив лица старушки. Аннушка медленно перевела взгляд с газеты на окно, очки блеснули мне в глаза нехорошим светом. Весь ужас происшествия я испытал уже во время полёта клинка, за которым, затаив дыхание, я наблюдал как в замедленной съёмке. Аннушка проворно поднялась и направилась к моему отцу на кухню с докладом. Отец нехотя оторвался от сигареты и книги военных мемуаров. Дальше всё было по обычному, безопасному для меня, сценарию. Батя, видимо, помнил хорошо в том числе и своё детство, поэтому никогда долго нравоучениями меня не мучил. Вставил новое стекло, как когда-то в детском саду, как впоследствии и в школе.

Крепкая была бывшая барыня. Не смогла с ней справиться революционная эпоха. И у меня не получилось. Родилась она примерно в 1880 году, и только к концу 70-х 20-го века подруги переправили её из нашей квартиры в дом престарелых, где она и почила в возрасте 98 лет.

Глава 7. Друзья детства

За семь с половиной месяцев до меня на свет появился друг мой Женька. И сразу поселился в доме на Тельмана. Через шесть месяцев после моего рождения в этом же доме обосновывается ещё один младенец – друг мой Борька. Более того, они с Женькой были соседями по коммуналке.

Женька при первом нашем знакомстве оказался долговязым кучерявым (из казаков) парнишкой с яйцеобразным черепом, выше меня на полголовы. То ли от того, что встретились мы с ним во дворе, едва начав ходить, то ли вследствие сочетания каких-то врождённых качеств, мы понимали друг друга с полуслова во всех придумках, играх и проделках. Играли в красных и белых, немцев и своих, представляли эпизоды из «Небесного тихохода» и фильмов про индейцев с Гойко Митичем. Всегда при полном взаимопонимании и поддержке друг друга. Командовал в основном я, но Женькиных инициатив и фантазий было предостаточно. Почему-то и доставалось ему от меня больше.

Один раз стекло от разбитой мною лампочки отскочило и раскровило другу ухо. Другой раз стрела с железным наконечником, сорвавшаяся случайно с моего самострела, воткнулась в Женькин подбородок. А как-то уже в старших классах – стыдно теперь вспоминать – я испробовал удар своего кулака на подбородке друга. Дело было так. Меня вызвал на «стрелку» по поводу моего ухаживания за Борькиной одноклассницей один из её потенциальных ухажёров. На такие мероприятия без секундантов не ходили. Было понятно, что без долгих разговоров придётся бить в рыло и, соответственно, получать по морде лица. Я, как человек, всегда предпочитавший и исповедовавший ненасильственные методы разрешения конфликтов, в драке был искушён не вполне. Поэтому откуда-то, может, от волнения, пришла дурацкая мысль отрепетировать первый удар. Женька шёл рядом. Я не сильно, скорее – выверяя технологию, заехал ему в подбородок. Объяснялся и извинялся, как мог, за спонтанную подлую выходку. И друг не обиделся, простил. А впрочем, где-то в подкорке сидела у меня к нему претензия, что не выручил когда-то в неравной драке. Но это, конечно, ничего не меняло. Всегда всё как-то сложно выходит, что на первый взгляд кажется простым.

В сравнении с Женькой я был довольно пухлым малым. И друг мой любовно и по-дружески регулярно пытался прилепить ко мне прозвище «пельмень». Но я сопротивлялся, и оно не прилипало. При таком счастливом взаимопонимании мы имели право в том числе и на ироничное отношение друг к другу и нередко этим правом пользовались.

Некоторое время спустя после нашего с Женькой знакомства во дворе стал появляться и Борька. Поначалу он был ниже меня. Такой крепкий, молчаливый, наблюдательный и осторожный. Ну, вот совсем не такой, как мы. Сначала он к нам присматривался издалека, потом постепенно начал подходить поближе. Это его и погубило. Потому что сразу получил от меня в глаз зелёной колючкой репья. И, надо сказать, преудачно, то есть эффективно, хотя и нечаянно. Выбежавшая на крик и шум тётя Шура, Борькина мама, отвела сына в поликлинику, где ему из глаза извлекли крючковатую иголку колючки. Крещение состоялось.

Вопреки ожидаемой реакции Борька стал чаще появляться среди нас. Но стал ещё осторожнее и недоверчивее относиться к нашим забавам. Когда мы с Женькой сигали в сугроб с пятиметрового склада, Борька ни в какую не соглашался следовать за нами. Только наблюдал снизу, чем это закончится. Может, здесь играла роль наследственность, а, может быть, рефлексия на опасность, которая всегда в лице старшего брата подстерегала его дома. Не знаю, это мои домыслы. Но осторожным и наблюдательным он так и остался на всю жизнь, не считая всевозможных приключений в состоянии подпития, которых у нас в отрочестве было предостаточно. Доверял Борька больше Женьке, чем мне. Не эпизод ли с колючкой сыграл здесь свою роль? На все мои заявления он всегда реагировал одинаково. «Да, Жень?» – обращался он к Женьке за подтверждением состоятельности моих придумок. Женька не подводил и всегда утвердительно кивал чёрной кучерявой головой. Сказывалось, видимо, ещё и то, что по-соседски Борька испытывал к Женьке более родственные чувства. Это при условии, что я не допускаю возможности каких-либо претензий к качествам собственной личности. А на самом деле – кто его (меня) знает?

Квартиры наши были на первом этаже напротив и представляли из себя симметричные копии. Жителей в коммуналке моих друзей было намного больше. В комнате, соответствующей Аннушкиной, жили Борька, старший брат Юрка и родители – тётя Шура с дядей Петей. В маленькой комнате напротив – Женька с родителями, тётей Любой и дядей Юрой. В большой комнате проживали Женькина бабушка Валя с дочерью Лариской. В ванной обитал Женькин дед Лёня. В связи с этим ванная комната была для других жителей недоступна. Почему-то никто этим положением вещей не возмущался. Народ посещал баню по выходным, а душ, наверное, мог принимать в конце рабочего дня по месту службы. Утром все по очереди умывались в умывальнике на кухне. Нет проблем.

Женькиного деда обиталище было для нас местом постоянных паломничеств. Окон, естественно, там не было. Вернее, окно под потолком между ванной комнатой и туалетом было замуровано. Можно было включать подслеповатую лампочку, но нам и в темноте было хорошо. Нередко, расположившись на топчане, устроенном поверх ванной, мы смотрели мультфильмы по фильмоскопу, направленному на белёную стену. «Приключения Буратино» и всё такое. Запах дешёвого крепкого табака и убогая обстановка дедовой хижины добавляли таинственности сказкам на цветных плёнках. А телевизоров тогда ещё не было.

Плотный мир коммуналок был полон веселья, разборок, сплетен и совместных застолий. Помню, собранные в мягком ковре спорыша, что покрывал весь наш двор, шампиньоны мы отнесли тёте Любе. Она и приготовила нам их на обед. У меня потом болел живот. Остальным – хоть бы «хны».

Квартиры, прямо как в Аннушкиной Финляндии, были открытыми до самой ночи. Мы свободно перемещались из одной в другую, хлопая дверями. Как-то придумали себе страшилку. В деревянный забор детского сада прямо напротив нашего подъезда была вставлена заплата из двух белёных известью досок. В сумерках опускающейся ночи они начинали таинственно светиться под лунным светом, представляясь нам восставшими из гробов мертвецами или длинными клыками Бабы-Яги. И мы, перебегая из одной квартиры в другую, бросали взгляды в сторону детсадовского забора, и в ужасе толкаясь, ломились в открытые двери какой-нибудь из квартир.

Мы подрастали. Борькина семья улучшила жилищные условия – получила две комнаты в другой коммуналке, в другом доме, в двух кварталах от нашего. На пятом этаже углового (на пересечении улиц Эйхе и Первомайской) четырёхэтажного монументального дома «сталинской» постройки. На самом углу отдельным павильоном