Последний поход

Андрюха сидел на крыльце дома и, задумчиво глядя вдаль, пыхтел смятой папироской. Ну и загадал же батя намедни ему загадку! Говорит, своди меня, сын, в тайгу на зимовье, я соскучился, говорит, по лесу, по дикой реке, по тишине и костру. Сводить-то не сложно, да только от дороги до зимовья 25 километров, а отцу в два с хвостиком раза больше в годиках будет. И все они, эти годики, суровые: большую часть жизни за рычагами экскаваторов и бульдозеров – и в комариное жаркое лето, и в морозы сорокоградусные, и в пурги беспроглядные, и, бывало, впроголодь, и по-всякому было – начнёт рассказывать, не переслушаешь. Все камчатские дороги ковшом его экскаватора строились, но здоровья эта работа нисколько не добавила. Вот теперь Андрюха думал, как же довести батю к недавно построенному зимовью – дойдёт ли? Пока егерь размышлял, старик обзвонил своих корешей, крутя диск телефона заскорузлым пальцем, и предложил им увеселительную прогулку по лесу в коттедж с баней и прудом с лебедями, который отстроил его сын в лесу. Те не отказались.

Выезжали рано утром, погрузившись вчетвером, не считая Кучума, в тарахтящий, скрипящий на каждой кочке, визжащий на ямках и подмигивающий на ухабах одним горящим глазом-фарой УАЗик. Ласточка, как её ласково называл Андрюха, летела по дороге, размахивая на ветру ржавыми крыльями, пытаясь взлететь ввысь, в небеса, куда давно просился её пламенный мотор. За рассказом как удачно заправился 76-м за полцены у пограничников – слеза, говорили они, – пролетела первая часть пути, и романтики большой дороги остановились отведать сокочинских пирожков. Бабки с колясками, выстроенные вдоль обочины ровной шеренгой, наперебой заманивали путников, выкрикивая ассортимент начинок и вытаскивая напоказ свои пироги, которые запросто могли являться обедом и ужином одновременно. После пирожка с жимолостью и кофе с молоком жизнь наладилась, смахнув с лиц утреннюю сонливость. Но «ласточка» заскучала и заводиться отказалась наотрез. Пришлось менять топливный фильтр, забитый ржавчиной и залитый слезами пограничников, – защитники ж не врали! Потом, пытаясь реанимировать железную птицу, посадили аккумулятор, и её пришлось заводить кривым стартером. Крутили ручку по очереди, подначивая друг друга. Наконец, сердце ласточки завелось, выпустив из другой части тела клуб сизого дыма.

Дальше старики помнили каждый столб на дороге и наперебой вспоминали речки, стоянки, карьеры, где раньше работали, отсыпая дорогу, рассказывали смешные случаи и старые названия мест. Андрюха с интересом слушал и напряженно крутил болтающуюся баранку, ловя ускользающую дорогу и кочки из которых она состояла.

Машину бросили в лесу, отогнав от дороги на сотню метров, прямо сквозь заросли – дороги в нужную сторону не было совсем. Собрали старые курковки^[6], закинули рюкзаки с провиантом и ружья за плечи и пошли. Начали ходко, и Андрюха радовался, что его переживания относительно здоровья отца и его друзей оказались напрасны.

Стояла золотая осень. Берёзы в сусальным золоте замерли в немом напряжении, не колыша ни единым листиком, затаили дыхание, греясь в прощальных лучах уходящего в отпуск солнца. Раскалённые докрасна рябины кичились гроздьями рубинов и хватали за ноги стелющимися ветвями. Шеломайник уронил свои лопухи-листья и стоял хрустящим просвечивающим частоколом. Идти было легко и свежо: комар не досаждал, прибитый утренним заморозком, солнце не пробивало в пот, а полёгшая трава не вязала путами ноги – бабье лето.

На трети пути умылись из маленького ручейка, кряхтя от его обжигающей прохлады, напились, черпая ладошками, ломящим зубы отражением неба. Вторую треть пути шли медленнее, останавливаясь на перекур, валялись на траве и шуршащей листве. В обед закипятили в закопчённом котелке чая с шиповником, нарезали сальца с луком, краковской и ржаного хлеба. Ели молча, громко сёрбая горячий чай из эмалированных кружек. Устали, понял Андрюха. Вставали долго, покряхтывая и скрипя натруженными суставами. Шли медленно, каждый километр окуривая дымом папирос на долгих привалах. На последних верстах Андрюха нёс, кроме своего, ещё рюкзак и ружьё отца. Тот тяжело опирался на свежесрубленный посох и с трудом переставлял ноги. Его друзья поминутно отставали, хотя рюкзаки оставили на одном из привалов, подвесив повыше на обломанный сук старой берёзы.

– Андрюша, ты же завтра найдёшь их? Заберёшь? – спрашивали они.

В зимовье старики ввалились и со стоном рухнули на нары, как подкошенные. Сил не осталось даже разуться. Андрюха притащил воды, надрал корья и бересты на растопку, затопил печку, чтобы ушёл запах сырости, разжёг костёр во дворе и подвесил вариться супчик с добытой по пути куропаткой и чайник. Из зимухи раздавались стоны. Егерь не первый год топтал тайгу и знал, как лечить эту болезнь. Он молча развёл спирт «Рояль» водой из ручья и оставил его охлаждаться в этом же ручье. Когда куропач покипел минут десять, Андрюха посолил, закинул крупно нарезанную картошку, лук и морковку, от души перца и лаврушки. Скоро шурпа^[7] была готова, и хозяин, налив её по тарелкам, помог старикам сесть за стол. Начислил по стаканам по пятьдесят граммов допинга. Гости слегка оживились и начали с интересом разглядывать хоромы. Это было наспех сколоченное из досок зимовье-засыпнуха размером 3 на 4 метра, оббитое изнутри обоями из картонных коробок. Перед входом были сколоченные в одну доску и обшитые рубероидом сени. Справа у двери железная печка, слева в углу, обшитом клеенкой в цветочек, умывальник с тазиком, там же на лавке ведро с водой. Вдоль стен «коттеджа» нары с ватными матрацами и небольшой столик посередине между ними. На стенах полочки с нужными в хозяйстве мелочами, занимательно привирающим Пикулем и стопкой свежих журналов «Охота и охотничье хозяйство» за 70-десятые годы. В сенях полки с провиантом, под ними запас дров. Вот и весь быт, определяющий сознание. Пруд заменял журчащий рядом ручей. Лебеди улетели на юг. Экскурсия по терему закончилась тостом, кратким, как выстрел. Мужики выпили и, крякнув, закусили. Усталость смущённо начала отступать в сени.

Утром Андрюха сидел на чурке у зимовья и, задумчиво глядя вдаль, пыхтел смятой папироской. Кучум лез ласкаться, пытаясь облегчить страдания хозяина. У его человека жутко болела голова после вчерашнего, и собака не в силах была ему помочь. Казалось, что череп был залит свинцом, а шея вот-вот подвернётся под его тяжестью и сломается. Постанывая и хромая, из зимовья вышел отец. Напился из ковшика, зачерпнув ручья. Присел рядом и закурил, смяв папироску. Помолчали, глядя на осыпающуюся с деревьев золотую фольгу, кружащуюся и вращающуюся в прощальном вальсе.

– Кажется, мы вчера даже пели… – как бы извиняясь, проговорил батя.

Помолчали.

– Да ладно бы пели, – упрекнул Андрюха, – вы вчера танцевали! С выходом из сеней.

– От же ж… – старик обессиленно опустил голову и закрыл глаза рукой.

Стояла золотая осень.

Ландорики с рябиной

– И только гроздья рябины, да алый шальной закат, – пел радостный Петрович и через открытое окно машины пытался на ходу ухватить свисающие над дорогой гроздья этой спелой ягоды. Душа старого охотника пела в унисон пылающим краскам осени: радостно и грустно – да, именно так, взаимоисключающе. А как же иначе ей петь, глядя на яркие краски пестрой тундры: пунцово-красный голубичник, ярко-жёлтые ивы и принципиально-зелёную кашкару, – душа ликовала от разноцветного салюта жизни и где-то в глубине сочилась грустью понимания, что это праздник перед долгим забвением.

Их машина не первый час катилась по просторам родного края, и финиш уже был близок. Они долго собирались и, наконец, выехали на шашлыки в прекрасный осенний день, солнечный, но уже не жаркий. Конечно, шашлыки можно было бы пожарить на даче у Петровича, но тогда пропадало таинство, придающее этому действу сакральный смысл, и оно превращалось просто в поедание жареного мяса. Поэтому жарить шашлыки отправились на зимовье, где раньше промышлял Петрович, за пару сотен километров от города.

У маленького столика зимовья впятером было не усесться, потому стол решили накрыть «на улице», около огромной берёзовой валежины, которая будет служить скамьей. Тем более, как можно было пропустить такой вечер и закат, разгорающийся над дальним хребтом? Словно неведомый великан взмахнул полой огромного тёмно-фиолетового плаща с алым подбоем…

– И только гроздья рябины алым огнём горят… – пел Петрович, глядя, как красавица-невестка Лариса накрывает на стол, её подружка нарезает салат, а их мужья таскают дрова и жарят шашлыки на прутиках. И в его голосе за внешней радостью чувствовалась потаённая грусть: радость за молодую семью сына, за красоту их молодости и грусть понимания, что его-то молодые годы, веселье и лихие забавы остались далеко позади, а впереди… А что впереди?..

Лариса нервничала. Ландорики приклеивались к сковородке напрочь, и их приходилось отскребать от неё. Уже вторую сковородку подгоревших, разорванных, скорченных оладушек она отправила за берёзовую валежину, в траву, пока никто не видит. В процессе приготовления ужина выяснилось, что хлеб впопыхах забыли дома, вместе с купленными к шашлыкам лепёшками. Хорошо, что в зимовье на полке нашли пакет с мукой и бутылку подсолнечного масла. Сковорода висела на гвоздике у печки, как и полагается. А ландорики – они те же лепёшки, а пожаренные на углях костра даже вкусней! Наконец, то ли сковорода на углях разогрелась, то ли угли, подёрнувшись сизым пеплом, перестали излишне жечь, – дело заладилось, и как шашлыки были готовы, у Ларисы выросла горка румяных постных оладушек.

– И только гроздья рябины в окошко ко мне глядят… – радость Петровича всплеснулась, как океанская волна, наскочившая на риф, когда он достал из студёной реки охлаждавшуюся там бутылочку беленькой и выставил на стол. Душа пела под треск высокого костра, догоревший закат и расплывающееся по телу тепло. На облокотившуюся на стол жердочку повесили зажжённый фонарик, и в кромешной темени ночи их застолье казалось загадочным таинством, окружённым непроглядно-чёрным покровом. Хотелось сесть поближе и обняться, что молодёжь не преминула сделать, не забывая об остывающем ужине. Лепёшки всем понравились, их макали в домашнюю аджику-горлодёр, и они исчезали наравне с шашлыками. К середине второй порции шашлыков и поллитровки ландорики закончились. Кто-то из толпы попросил добавки, и Лариса призналась, что несколько непрезентабельных оладушек валяются за валёжиной, на которой сидели. Пошарив рукой в траве, их достали, и закуски на столе добавилось.

– Ай да невестка мне досталась, – понесло в лирику захмелевшего Петровича, – умница, красавица, – перечисляя, загибал пальцы свёкор, – всякое дело у неё спорится – хозяйка! А повариха – пальчики оближешь! Вон какие, – говорит, – ландорики с рябиной испекла! И когда успела собрать? Мастерица, что ещё скажешь! Дай я тебя, дорогая, поцелую.

– Да ладно, вам, папа, – заскромничала Лариса, – ни с какой рябиной я ландорики не пекла.

– Как не пекла? Я ж ел, мне попалась. Хорошо получилось, вкусно! – удивился Петрович.

– И мне.

– И мне попалась рябина, – загомонили остальные.

– Может, сверху нападала? – Лариса запрокинула голову, и все посмотрели туда же. Над ними шелестела жёлтой листвой берёза.

– Может, в траве была? – бесхитростно спросила молодая невестка.

Петрович снял с жердочки фонарик и, наклонившись над валёжиной, раздвинув пожухшую траву рукой, направил туда луч. Остальные с любопытством тоже поторопились посмотреть. За валёжиной в траве лежала огромная лепёшка зрелой рябины, пропущенной через медведя, украшенная сверху пока ещё не съеденным ландориком.

Котлеты из медвежатины

Мы вышли из избушки, и глаза резануло светом, словно бритвой: кругом было белым-бело. Пока мир спал, природа повеселились с белилами, расплескав их по горам и лугам, небрежно раскидав охапками по веткам берёз, и теперь только чёрные стволы корявого ольхача, как непонятные иероглифы, бегали по белоснежным страницам окружающих нас сопок. Зима! Под ногами сахарной глазурью лежал тонкий слой снега. Мы ступали по нему аккуратно, будто шли по тонкому льду, но мы отчётливо чувствовали, что каждый шаг был кощунством, нарушающим непорочность белого покрова невесты. Казалось, в мире осталось только два цвета: белый и чёрный, – и мы, смущаясь, играли в ретро-кино на фоне контрастных декораций, поминутно останавливаясь в нерешительности и удивлённо оглядываясь вокруг.

В ста метрах от зимовья Андрюха, шагавший впереди, встал, словно врезавшись в невидимую стену, и воткнул свой взгляд под ноги. Под ними ковылял, косолапил след большого медведя, который, как и мы, боялся испортить чистоту первого снега и поэтому шёл медленно, часто останавливаясь в раздумьях, топтался на месте. След был свежий.

– Ну, всё – этот наш!!! – убеждённо сказал Андрюха и, пока я оценивал наши призрачные шансы, выдал мне точные размеры шкуры этого зверя, её стоимость, количество желчи, мяса в килограммах, литрах тушёнки и порционных котлетах. Под знаком «равно» он поставил чистую прибыль в рублях и валюте по курсу Центробанка. Его план венчался остроконечным шпилем намерения повесить себе на шею os penis этого медведя-неудачника и использовать её как зубочистку. После озвученных планов мой приятель метнулся в зимовье и обменял свой дробовик на винтовку Мосина, на которую упал матрос, перелезавший через ворота Зимнего, когда штурмовал его в 17-м. С тех пор она была местами поломана, но надёжно перемотана синей изолентой, стянута шурупами и заклеена эпоксидкой. На моё изумление, почему он не взял новенький карабин, недавно выданный конторой, Андрюха объяснил мне, что бережёт его, поэтому оставил дома, и, что мосинская вовсе не хуже, несмотря на почтенный возраст, и стреляет хорошо, только пули кидает в разные стороны и кладёт боком.