– Кисонька-мурлысонька. Ты у меня очень талантлив. Только твои книги и будут читать, все остальное затеряется.

Мне же казалось, что она талантливее, потому что могла выдумать что-то. Не всегда это было интересно: Сигита еще не научилась отделять хорошие сюжеты от совсем абстрактных, но стоило ей прикрыть веки, и фантазия уносила ее. Какие-то обрывочные сведения могли вдохновить ее на описание улиц города, которого она никогда не видела, эпохи, в которой она не была, культуры, которой она не знала. Она не была так закомплексована: там, где мое воображение упиралось в стену, там, где мне не хватало опыта, Сигита могла сделать историю из пустоты.

Однажды я прочитал хороший учебник по кинодраматургии Скипа Пресса, выстроил бортики для реки ее фантазии, и – о чудо! – за пару недель мы сделали вместе полнометражный сценарий. Все нашего малыша любили и хвалили. Там были живые диалоги, и, несмотря на жанр (роуд-муви с элементами боевика), я умудрился процитировать Камю – в кульминационной сцене солнце, яркое солнце, ослепило героя и спровоцировало его на совершение убийства. Сигита придумала всю канву и большую часть диалогов.

Мы сделали несколько распечаток и раскидали копии по разным студиям, через студентов и наших преподавателей. Месяцами ничего не происходило, потом нам дали небольшой аванс – десять тысяч рублей, это называлось «опцион». Студия планировала найти деньги и снять этот фильм, мы передали им временные права. Ставить фильм собирался режиссер по имени Адель, нашли мы его через Юрия Арабова, сценарий которого Адель уже экранизировал – фильм «Апокриф» про Чайковского. Теперь он хотел поставить историю попроще. Месяцы шли, подвижек не было, денег на фильм не хватало. Мы созванивались с режиссером, вносили правки, пробовали улучшить сценарий, но потом стало понятно: у него уже нет энергии поднять этот проект. Студия прогорела.

Понемногу я начинал видеть во ВГИКе чистилище, в котором можно сгнить, коридор, который тебя обманет или сделает паразитом. С этими его разговорами об искусстве, надеждами на величие, мертвыми идеями, песнями на актерском этаже, снобизмом и алкоголем. В лучшем случае выпускники сценарного становились редакторами, ковырялись в носу и получали деньги. Я не знал, хочу ли вообще писать сценарии. Говорил, что хочу, но на самом деле меня интересовали только стихи и проза.

«Это же ваш первый сценарий!»

«Ты учишься всего лишь на первом курсе, а она на втором, чего ты хочешь?!»

«Продолжайте писать, переписывать, и со временем все будет».

Примерно что-то такое говорили мне мастера. И я продолжал писать большую часть учебных заданий. Но на некоторых упирался в стену, не желая делать что-то проходное или копировать свой же успех.

Иногда в комнату заходили студенты-режиссеры, чтобы познакомиться: до них доходили слухи о моих способностях.

Сонные и погруженные в себя или взбудораженные, с воспаленными от учебы мозгами. Я писал некоторым этюды и короткометражные сценарии, но если я делал работу искренне, она застревала где-то наверху, в шестеренках бюрократической машины.

Проблема была не в тупости мастеров. Она была в молодых режиссерах, не способных нащупать свой стиль, у них были фрагментированные идеи, пустые жесты и штрихи, но не было морали.

Мне понравился один башкирский парень, он учился по целевому направлению от республики, стильный и красивый Данияр. Он как будто выплывал из своей ароматной, пропахшей запретным дымом комнаты, мудро прищуривался и кидал свое:

– Помедленнее, расслабься. Тогда я скажу, что мне надо.

Я поставил на него, он был моей темной лошадкой. У нас рождался сценарий медленного кино, и этот сценарий получился в итоге по-настоящему поэтичным и очень нравился Бородянскому.

Вечно укуренный Данияр предлагал какие-то сумбурные правки, и из-за того, что мы существовали на разных скоростях, текст сценария оставался черновиком. Обязательно доведу это дело до конца, пацаном не буду, – пообещал себе я. Так я войду в профессию, так я буду в ней жить. И Данияр приходил, мы снова общались, моя речь буксовала, выплывали его задумчивые фразы, я вносил правки, он уходил, показывал сценарий мастеру, и появлялся какой-то новый, неожиданный виток истории. Данияр неправильно понимал начальство, и запуск откладывался снова.

Все закончилось переменами в личной жизни: Данияр расстался со своей девушкой.

– Я так растворился в ней, – сообщил он. – Забыл самого себя. Оставшись один, я засунул палец в жопу. Достал и понюхал: вот он я, так я пахну.

Учет своих долгов мы вели шариковой ручкой прямо по обоям и потом зачеркивали, когда возвращали занятые деньги. Такая наскальная живопись покрывала значительную часть пещеры над моей кроватью, я спал под этими синими надписями. Не позволял себе сильно нарушать сроки, стараясь успевать перезанять, чтобы отдать. Суммы были совсем небольшие: сотка на пиво, сотка на обед, очень редко три или пять сотен на неистовый кураж. Сначала на окне висела штора, но я сорвал ее во время ссоры с Сигитой и заклеил стекла страницами распечатанного данияровского сценария.

Мы жили на десятом этаже, и это здоровенное окно манило и затягивало, а под зданием – пустырь, усеянный лимузинами. Шесть нижних этажей общежития были отданы под офисы, и сам этот свадебный прокат принадлежал проректору по хозяйственной части ВГИКа. Вот так он вел свой бизнес: прямо в здании.

Мне постоянно снился сон, даже не сон, а какие-то телесные галлюцинации тревожили мое туловище. Картинок не было, но было явное ощущение пространства, тел, расстояний, высоты, воздуха, пустоты. Вот я в промозглой тьме, залезаю самому себе на плечи, а потом еще раз и еще это проделывают версии меня, маленькие я, пока человечки – все эти я – не добираются до десятого этажа. Мы чувствуем стекло пальцами, ничего не видя, но зная, что надо достучаться до настоящего меня, спящего внутри комнатки. Проникнуть в мою голову, до которой всего полметра. Но не выходит: конструкция из человечков начинает раскачиваться, и мы, хрупкие воображаемые малыши, разлетаемся и падаем, вырастая до настоящих моих размеров, обретая на лету тяжесть, серьезный вес, который ускоряет падение на белые и розовые лимузины. Мы ломаем их, продавливая и разбивая вдребезги.

Михаил Енотов был спокойным, внимательным и человечным, но жестким в своих убеждениях, он интуитивно выбирал золотую середину, не любил неожиданности, я же был импульсивным, человеком крайностей, безотказным и сексуально озабоченным, любителем грязи и склонным к безутешному чувству вины. Выпивали мы за время совместного жилья, наверное, одинаковое количество алкоголя, но у меня это были запои и завязки, а у него – более равномерное и спокойное потребление.

Когда я завязывал, одну ночь всегда проводил в бессоннице, в судорожных мыслях и онанизме, но к вечеру второго дня мозг успокаивался, я входил в какой-то транс, мне хотелось писать. Тогда я сидел один в комнате, делая рассказы. Бывало, что это выпадало на вечеринку. Все веселились на кухне нашего этажа, я мог выйти на пять минут, сонно перекусить что-то и перекинуться с кем-то парой слов, но алкогольный адок слишком пугал и манил – я бежал обратно за старый письменный стол. Сигита раз в какое-то время заходила забрать меня, и голос звучал уже так, будто пленку слегка зажевало:

– Ты зануда. Пошли.

Выпивая, она ломала стенку между собой и миром, ей хотелось всех собрать вместе, говорить с ними, смеяться, делиться мечтами, давать обещания дружить и работать. Обижалась на меня и не понимала, почему я не хочу сейчас быть как она, считала, что я просто упрямлюсь – сажусь на стул за компьютер воевать против нее.

– Мне хватит вечеринок, – говорил я. – Сейчас я занят.

Потом я с трудом забирал ее спать с курилки на лестнице, где она пела под гитару с актерами и режиссерами. Мне даже выйти туда было стыдно – когда раздавались песни русского говнорока. Если твоя девушка готова петь под гитару Дыркина, ладно, это еще куда ни шло, но «Сплин», иногда они пели даже это, и мое сердце было готово выпрыгнуть из груди и ускакать от них подальше. Каждая лицемерная и глупая песня, которой они подпевали, оставляла шрамы внутри, но и привязывала меня к Сигите сильнее. Делала нашу любовь невозможнее и прекраснее.

Не очень часто, но раз или два в месяц рассказы получались. У меня был старший товарищ – писатель Олег Зоберн, которому я проиграл литературную премию «Дебют-2004». Это была очень разрекламированная премия, главная премия нулевых, из нее вылезли все мы – от бедолаги Сергея «Шарга» (или еще говорят Сергея «Полтинника») Шаргунова до великого мистификатора, скрывающегося под именем Равшан Саледдин. Тогда многие молодые писатели мечтали ее получить. Я знал людей, которые начали писать благодаря ролику с Первого канала. Перо, бумага, торжественное перечисление русских классиков, какие-то заветные слова и денежный приз.

Зоберн доучивался в литературном институте, уже был лучшим среди ровесников, и на него я равнялся, а в открытую критиковал, провоцируя защищаться и обнажать свои приемы. По части приемов, ритма, продуманности не было ему равных в моем окружении. Он знал кухню, натаскивал меня, сам наблюдал за мной, как за зверьком, одаренным колхозником, пытался зарядиться моей молодостью и непосредственностью, осмыслить, как я делаю чувственный и раскрепощенный текст.

Зоберн говорил, что важно публиковаться в толстых литературных журналах. Святая троица: «Октябрь», «Знамя» и «Новый мир». Быть напечатанным в каждом из них – значит уметь писать. Есть еще «Дружба народов» – тоже неплохой. Все остальные журналы не так важны. Если пока не получается, пробовать стоит во всех, которые представлены на сайте «Журнальный зал». Так можно попасть в обойму.

Оставаться верным себе где-то на глубине, но уметь делать живой текст, который также оценят эти профессиональные литературные работники, говорил мне Зоберн, москвич и сметливый парнишка. И я, глупенький гость столицы, доверился ему, следовал этим указаниям. Рассказы мои вращались в этом круговороте журналов, иногда издавались. Я получал маленький гонорар за рассказ, как за два или три дня на массовке.

Со стихами было еще сложнее. Поэтов было так много, что получить ответ по поводу своих виршей было почти невозможно. Но я все равно рассылал и стихи.

Однажды меня позвали пообщаться в журнал «Арион».

Главный редактор был моим однофамильцем. Я сел напротив него в маленьком офисе.

Назвал свою фамилию. Редактор сказал:

– Бывает.

Я ждал. Что-то с ним было не то, с этим человеком.

– Смотрите, – сказал главный редактор. – У вас есть что-то в стихах. Но все они нам не подходят.

– То есть как? А зачем я здесь?

Он пролистал распечатку, лежавшую на столе среди прочих бумаг. Обратил особое внимание на стихотворение «удивительно». Это моя личная машина времени и спасение от жизни мещанина, мой дебют как поэта, написанный в семнадцать лет.

– Совершенно замечательное стихотворение, – сказал он. – Но почему пять, десять, пятнадцать? Давайте уберем пять?

У меня даже зачесался затылок от такой нелепой просьбы.

– Давайте не будем. Зачем это убирать? – мне хотелось разочарованно встать, я уже предвидел, что ловить мне здесь нечего, но все же ждал.

– Но я вижу по вам, – ответил он. – Вижу, что через пять лет у вас не будет ни первой, ни второй жены. Начните сразу с десяти. Удивительно, но лет через десять, пятнадцать…

На это я ответил, что поэт видит будущее не так четко и масштабирует неосознанно, скорее подчиняясь не логике, а ритму языка.

– То есть вы не согласны поменять? – спросил главный редактор.

– Нет.

– Что ж… Надеюсь, чем-то вам в будущем поможет этот мастер-класс.

Я едва слышно выдохнул со звуком:

– Пффф, – и вышел, не попрощавшись.

В общагу я пришел в расстроенных чувствах, но Михаил Енотов предложил купить пива. Мы пили свое жигулевское, и я пародировал еврейские интонации главного редактора. Мы нагуглили его краткую биографию: оказалось, что мы не настоящие однофамильцы – моя фамилия для него была псевдонимом.

– Как вам мой мастер-класс?! Я ведь могу научить вас работать с текстом, неблагодарный провинциальный гой! – говорил я.

Михаил Енотов умел ловко выдумывать шутки и скоро начал писать скетчи и продавать их в телевизор. Не так много ему их удалось продать, и деньги за них платили совсем небольшие, но все же это были его первые деньги, заработанные в профессии. В этом, конечно, мы отличались: я был стихийным дилетантом, а он стабильным мастеровым. Я писал только такие скетчи, над которыми смеялись мы сами и которые невозможно было продать. Плюс стоило мне освоить одну локацию, придумать шутку под интерьер, как я к этому интерьеру утрачивал интерес. Мне не удалось продать ни одного скетча.

Михаил Енотов всегда и на всех оттачивал свое остроумие.

– Зачем ты так на женщину похож? – спросил он как-то у парня на гламурной вечеринке продюсеров, где мы выглядели как два обрыгана.

Гигиену-то мы всегда соблюдали, но стиль у нас был как у помоечных принцев. Я, например, терпеть не мог ощущение грязной – потной или прокуренной – одежды, зато следы еды и дырки на ней никогда меня не смущали. Как-то раз Михаил Енотов продал целых три скетча, заработал восемь тысяч и купил себе опрятную и модную одежду. Я даже несколько дней ходил с ним на занятия, чтобы видеть его триумф. Все делали ему комплименты, он в ответ стрелял в них пальцем и говорил:

– Король юмора и стиля. Продаю шутку – покупаю шмотку.