Это Эриково путешествие через пол-страны снилось мне еще до того, как я вообще заинтересовался им и стал изучать какие-то факты из его жизни. Я даже не считал, сколько раз за последний год видел один и тот же сон: будто еду я в поезде, почему-то не в вагоне, а в тамбуре, еду бесконечно долго, с четким ощущением, что откуда-то из Казахстана (я там не был никогда, как и в восточной части России), за окном мелькают степи, потом леса, вроде как в районе Урала едем, и знаю, что на такой-то станции мне надо пересесть, а потом опять, и, в конце концов, я буду в Москве. «Зачем мне все это снится? – думал я после пробуждения, – Почему именно эти края, в которых я никогда не был, да и, признаться, не жажду побывать? Почему я еду в тамбуре, а не как нормальный пассажир, в вагоне? Почему приходится ехать так долго, если современные поезда покрывают это расстояние гораздо быстрее? И на кой мне, в конце концов, сдалась эта Москва?» Потом, узнав историю Эрика, я понял, что по какой-то причине видел во сне его путешествие за мечтой. Не знаю, почему так вышло. В моей жизни хватает мистики, но эпизод из не-своей жизни я видел впервые.

На вступительных экзаменах в Московскую консерваторию им. П. И. Чайковского Эрик произвел фурор: его голосом восхищались, ему удивлялись, как небывалому явлению природы. Маститым профессорам еще не доводилось в жизни слышать ничего подобного. И тем неожиданнее и сокрушительнее было окончательное решение приемной комиссии: отказать. Отказать, вопреки всякой логике, вопреки собственному восхищению. В этом смысле, Москва не отличалась от Алма-Аты: на тот момент, это все еще был «единый и могучий», в котором любая неординарность, любое выходящее за рамки явление сталкивалось с неизменным осуждением и остракизмом. Людям вообще свойственно бояться всего нового, необычного, не вписывающегося в привычные понятия. Тем более, в стране, где вся жизнь от колыбели до могилы расписана по пунктам и регламентирована строгими правилами, сомневаться в правильности которых не дозволялось. И тут вдруг – как снег на голову, падает это странное существо, вроде мужчина, но поет женским голосом… Нет, это просто невозможно!

Но счастье все-таки улыбнулось Эрику. Талантливого юношу приметила Нина Львовна Дорлиак, профессор Московской консерватории, в прошлом – знаменитая певица, а ныне – одна из лучших вокальных педагогов. Она не могла, подобно доброй фее, одним мановением волшебной палочки изменить решение комиссии; но смогла дать Эрику приют и добрый совет попытать счастья в музыкально-педагогическом институте имени Гнесиных, в народе именуемом Гнесинкой.

Музыкально-педагогический институт имени Гнесиных – легендарная «Гнесинка» (фото современное)

«Я поступил в Гнесинку, и на всех экзаменах по вокалу обсуждение моей персоны длилось по три-четыре часа, – вспоминал Эрик, – И всегда – всегда! – я находился на грани вылета».

И таки вылетел – проучившись только один курс.

Был тогда предмет под названием «научный коммунизм». Он представлял собой заучивание наизусть цитат из, да простит меня Господь Всемогущий, «классиков марксизма-ленинизма». Кто постарше, те помнят нагромождения бессмысленных фраз, никак не желающие лезть в голову по причине своей крайней бредовости. Кому и зачем был нужен этот предмет – науке неизвестно. Выучить его было нереально, сдать – в зависимости от лояльности преподавателя. И вот на экзамене по этому самому научному коммунизму Эрик и провалился с треском. Будь к нему другое отношение в целом, не стань он камнем преткновения для некоторых преподавателей, с момента его появления мечтавших о том, как бы избавиться от неординарного студента, не вписывающегося в советские стандарты – с вероятностью, удалось бы добиться пересдачи или как-то «натянуть» оценку. Но не в этом случае. Эрика отчислили, и он «загремел» в армию.

К счастью, мерить шагами пыльный плац, красить траву «от забора и до обеда», строить генеральскую дачу, а то и заниматься чем похуже (начиная от участия в «горячих точках» и заканчивая такими позорнейшими явлениями советской армии, о которых и писать-то неловко) Эрику не пришлось. Бог миловал. Его устроили в полковой оркестр мотострелковых войск играть на большом барабане. По сути, это была та же концертная деятельность – только в военной форме и с коротко остриженными волосами. А что репертуар не тот, который хотелось бы исполнять – так это не самое страшное, что могло случиться с молодым человеком в рядах советской армии. Позднее сам Эрик говорил, что военная служба – не самое тяжелое испытание из тех, с которыми ему пришлось столкнуться.

Вернувшись из армии, Курмангалиев восстанавливается в Гнесинке, занимается в классе Нины Николаевны Шильниковой. Нина Николаевна была одной из немногих в Советском Союзе, кому посчастливилось пройти стажировку в знаменитой римской музыкальной Академии Санта-Чечилия и обучиться итальянской вокальной школе. От так называемой «русской школы», популярной на просторах бывшего СССР, итальянская отличается большей естественностью звучания и гораздо более щадящим отношением к голосовому аппарату (если будет возможность, присмотритесь как-нибудь к тому, как поют русские, да и наши тоже, оперные певцы, не обучавшиеся за границей: глаза выпучены, лицо красное от натуги, а звук… «сырой», несобранный, «расхристанный». И это при том, что по врожденным данным русские и украинские исполнители превосходят итальянцев!). Так что, голос Эрика попал не в худшие руки из возможных. Заодно «казахский Маугли», как называли его друзья, проходит школу жизни, подчас весьма суровую. Ведь враждебность к нему со стороны некоторых соучеников и преподавателей никуда не делась. Его называют «это существо», его прессуют, его обвиняют в «антиобщественности» и «распространении тлетворного влияния Запада» (особенно свирепствует в этом отношении зав. кафедрой сольного пения, бывшая любимица Сталина Наталья Шпиллер). На эту неприязнь, на нелепые и абсурдные обвинения, на восторги, перемешанные с завистью, и зависть, ничем не разбавленную, Эрик отвечает единственным доступным ему оружием: эпатажем. В его мужественности сомневаются – он намеренно говорит о себе в женском роде; его оскорбляют – он тоже за словом в карман не лезет (и подчас это слово было из тех, которые в приличном обществе не произносят); в компаниях он громко разговаривает и еще громче смеется; порой откалывает такие «номера», что в шоке и друзья, и недруги. Маска шута, скомороха, юродивого становится его щитом от чужого непонимания и неприятия. Лучше пусть считают его странным существом «не от мира сего», чем плюют в душу, вздумай он открыться всем и каждому до конца. При этом он был и останется до конца дней абсолютно неагрессивным, добрым, скромным и готовым прийти на помощь и ближним, и подчас «дальним». Чем «дальние» и пользовались, притворяясь «ближними» (особенно когда Эрик начал концертировать и обрел популярность, а значит – и деньги). К счастью, были среди тогдашних знакомцев Эрика и настоящие друзья: пианистка Ирина Кириллова, ставшая его бессменным концертмейстером; главный режиссер московского театра «Геликон-Опера» Дмитрий Бертман; звукорежиссер Асаф Фараджев и другие. Хочется сказать – «многие», но увы. Все-таки, истинная дружба во все века – на вес золота, и людей, способных заметить не только «уникальный феномен», но и Личность – единицы. В отличие от желающих погреться в лучах чужой славы, вращающихся рядом со знаменитостью, в надежде заполучить какие-либо блага, для которых Эрик был всего лишь дивным экзотическим созданием, эдакой сладкоголосой птицей, не желающей жить в клетке.

Эрик с концертмейстером Ириной Кирилловой

С Дмитрием Бертманом судьба свела Эрика в 1985 году на выпускном экзамене. Будущий режиссер тогда был студентом ГИТИС и учился на втором курсе. Однажды в аудиторию вбежала толпа радостно возбужденных старшекурсников: «Бросайте все занятия, бежим скорей, сегодня в Гнесинке Эрик Курмангалиев поет на экзамене». Все ринулись в Гнесинский институт. Бертман еще не знал, кто такой Эрик Курмангалиев и чем он знаменит, но, повинуясь общему настроению, пошел со всеми. По пути ему рассказали, что у Эрика голос феноменального «женского» диапазона. Бертман не поверил: в те годы в стране ничего подобного не существовало, и поверить в то, что мужчина способен исполнять партии, написанные для женщин, было также нелегко, как и в то, что спустя всего несколько лет СССР с его директивами коммунистической партии и торжеством серости прекратит существование.

Зал Гнесинского института был набит битком: кому не досталось места, толпились в проходе, так что пресловутому яблоку негде было упасть. Вначале пели какие-то незапоминающиеся студенты… Наконец, на сцене появился миниатюрный длинноволосый юноша с раскосыми глазами и объявил свою программу: «Римский-Корсаков, ария Любаши из оперы «Царская невеста»». По залу разнеслись смешки, перешедшие в откровенный хохот после того, как прозвучали первые слова арии: «Вот до чего я дожила, Григорий…». А дальше… дальше стало не до смеха. Всех захватило волшебство удивительного, неслыханного прежде голоса, оттенков которого неспособна передать ни одна запись. Голоса, очаровывающего и переносящего в иной, прекрасный мир, где нет ни печалей, ни забот, ни земных тягот.

Когда Эрик закончил петь – все, сидящие в зале, кроме членов комиссии, поднялись и вышли.

В консерваторию Курмангалиев все-таки поступил – в аспирантуру, в класс Нины Дорлиак. Нина Львовна, поразительно чуткий педагог, не только завершила обучение Эрика певческому искусству, но и помогла ему сформироваться как исполнителю. Ведь чтобы стать настоящим певцом, мало обладать поставленным голосом, мало справляться с технической стороной произведений – надо еще и обладать вокальной культурой, владеть искусством интерпретации, уметь подбирать репертуар, должным образом держаться на сцене, отличать уместное от чрезмерного. Все эти нюансы высокого исполнительского искусства талантливый юноша постигал в атмосфере общения с подлинными мастерами музыки – самой Ниной Дорлиак и ее супругом, гениальным пианистом Святославом Рихтером. Близкую дружбу с этим замечательным творческим семейством, преклонение перед исключительным талантом Рихтера и Дорлиак, Эрик сохранит на многие годы. Авторитет Нины Львовны был для него непререкаем (много позже, бывало, коллеги давали ему советы во время работы над произведением: «Здесь надо бы спеть по-другому». Курмангалиев обычно отмахивался, настаивая на своем, но неизменно добавлял: «Вот если бы это сказала Нина Дорлиак, я бы послушался»). По приглашению Рихтера, он будет участвовать в цикле концертов «Декабрьские вечера», а для Нины Львовны навсегда останется лучшим учеником, самым желанным гостем и задушевным другом, с которым можно бесконечно общаться, находя все новые темы для разговоров, несмотря на колоссальную – почти шестьдесят лет – разницу в возрасте.

«Нина Львовна, поразительно чуткий педагог, не только завершила обучение Эрика певческому искусству, но и помогла ему сформироваться как исполнителю… Близкую дружбу с этим замечательным творческим семейством, преклонение перед исключительным талантом Рихтера и Дорлиак, Эрик сохранит на многие годы.»

В одном интервью Курмангалиева спросили, считает ли он себя звездой. Он ответил: «В каком-то смысле, да. Каждый человек – это маленькая звезда».