Цитаты из книги «Возлюби ближнего своего»

глаза устроены одинаково, их нервы реагируют на одни и те же раздражения, их мысли развиваются в одинаковых направлениях – и все же между ними пропасть, ничто у них не одинаково, уютное спокойствие одного – пытка для другого, один – власть имущий, другой – отверженный; и пропасть, разделяющая их, – всего лишь клочок бумаги, на котором не написано ничего, кроме имени и нескольких незначительных сведений.

Он хлопнул Керна по плечу. – Поэтому-то евреи и стали самым хитрым народом на земле. Запомни первый закон жизни: опасность обостряет чувства.

Оглядев всех, он сказал: – Знакомые лица. Неприкаянные люди встречают друг друга снова и снова. Очень странно! Штайнер, где это мы виделись в последний раз? Ага, правильно – в Вене! А с тобой, Марилл? В Бриссаго, а потом в Локарно. Там мы были под следствием, верно? А вот и Классман, цюрихский Шерлок Холмс! Да, память моя еще кое-как работает. А вот и Вазер! Вот Брозе! И Керн из Чехословакии! Майер, ближайший друг карабинеров из Палланцы! Господи, куда же девалось доброе старое время, дети мои! Теперь уже не то – ноги

его. – До сих пор он вас еще не оскорбил, – заявил он после паузы. – До сих пор он занимался только чисто медицинскими констатациями. – Я требую, чтобы все это было внесено в протокол! – закричал Аммерс. – Вы только посмотрите! – Керн указал пальцем на Аммерса. Тот вздрогнул и отпрянул назад, будто змея нацелила на него свое жало. – Свинцово-серая кожа на возбужденном лице, желтоватые глазные яблоки – совершенно неоспоримые симптомы! Кандидат в мертвецы! Ему уже ничем не помочь! Разве что помолиться за него! – Кандидат в мертвецы! – бушевал Аммерс. – Прошу и это записать в протокол! – Кандидат в мертвецы – это опять-таки никакое не оскорбление, – с откровенным злорадством заявил первый полицейский. – На это жаловаться нельзя. Все мы кандидаты в мертвецы. – Печень разлагается прямо в живом организме! – Керн заметил, что Аммерс сильно побледнел. Он сделал шаг вперед. Аммерс отступил назад, словно перед ним стоял сам сатана. – Вначале человек ничего не замечает! – продолжал Керн с каким-то бешеным торжеством. – Да и вроде бы заметить почти нечего. Когда же больной спохватывается – уже слишком поздно! Рак печени! Самая медленная, самая ужасающая смерть, какая вообще может быть! Ошалевший Аммерс тупо смотрел на Керна. Говорить он уже не мог. Его рука невольно потянулась к животу, к печени… – А теперь замолчите! – неожиданно и резко обратился к Керну второй полицейский. – Хватит! Садитесь вот туда и отвечайте на наши вопросы. Сколько времени вы находитесь в Швейцарии? На следующее утро Керн предстал перед местным судом. Судья, полный пожилой человек с круглым, румяным лицом, был вполне человечен, но ничем помочь Керну не мог: параграфы закона были однозначны. – Почему вы не явились в полицию после нелегального перехода границы? – спросил он. – Потому что меня бы сразу выдворили обратно, устало ответил Керн. – Конечно…

сроку. – Что?! – от изумления Аммерс забыл закрыть рот. – Рак печени! Типичный рак печени! – Керн заметил, что попал в точку, и решил испугать Аммерса насмерть. – Я медик и разбираюсь в этих делах! Через год у вас начнутся чудовищные боли! Вы умрете страшной смертью! А главное – бороться с этим невозможно! Невоз-мож-но! – Но это же!.. – Бог правду видит!.. – прошипел Керн. – Как это вы только что сказали?.. Да не скоро скажет! Очень не скоро! Через годы! – Господин жандарм! – Аммерс трепетал. – Я требую, чтобы вы защитили меня от этого индивида! – Напишите завещание! – хрипло проговорил Керн. – Это единственное, что вам остается! Вы сгниете изнутри! Болезнь сожрет вас! – Господин жандарм! – Затравленным взглядом Аммерс смотрел на полицейских, словно моля у них помощи. – Вы обязаны оградить меня от этих оскорблений! Первый полицейский с любопытством разглядывал его.

– Бог правду видит, да не скоро скажет, – елейно и торжествующе продекламировал Аммерс. – Но уж коли скажет, так всю целиком. Повадился кувшин по воду ходить, да раскололся!.. – Знаете ли вы, что у вас рак печени? – прервал его Керн, едва соображая, что говорит, и не понимая, как эта мысль могла прийти ему в голову. Но вдруг в нем вскипела дикая ярость, и, забыв про беду, свалившуюся на него, он непроизвольно думал только об одном – как бы побольнее задеть Аммерса. Избить его он, к сожалению, не мог, – приговорили бы к большему сроку.

Керн посмотрел вокруг. Он видел склоненные и запрокинутые головы, бледные лица, видел печаль, отчаяние и мимолетное нежное озарение, как бы излучаемое скрипкой. Он

вспоминал множество таких же приемных – сколько он их перевидал! – приемных, переполненных отверженными, виновными лишь в том, что они родились и жили на свете. И рядом со всем этим такая музыка! Это казалось непостижимым. Было в этом нечто бесконечно утешительное и вместе с тем страшно издевательское. Голова скрипача лежала на скрипке, словно на плече любимой. Все больше сгущались сумерки и зал погружался в темноту. Я не хочу погибнуть, подумал Керн, не хочу пойти ко дну, в жизни столько дикого и сладостного, я ее еще не знаю, она как мелодия, как зов, как крик над дальними лесами, над неизвестными горизонтами, в неведомой ночи… Я не хочу погибнуть! Музыка стихла, но он не сразу заметил это.

– Этому озеру, этим горам ничего не прикажешь, – проговорил он. – И бабочкам тоже нет, и листве… И вот этим… – он протянул руку к двум истрепанным книгам. – Гельдерлин и Ницше. Первый писал дивные, чистые гимны во славу жизни… Второй мечтал о божественных танцах, о дионисийской веселости… Оба кончили безумием… словно сама природа положила им где-то предел. – Диктаторы не сходят с ума, – сказал Керн. – Конечно, нет. – Фогт поднялся и улыбнулся. – Но они и не становятся разумными.

– Веселье, – задумчиво проговорил Фогт, будто разговаривая с самим собой. – Веселье – это милое и снисходительное дитя терпимости… В наши дни веселья больше нет. Оно утрачено. Для веселья нужно слишком много – знание, превосходство, скромность и умение спокойно покоряться судьбе. Все это отступило перед диким и нетерпимым казарменным идеализмом, стремящимся исправить нынешний мир. Но все, кто пытались исправлять мир, всегда только ухудшали его, а диктаторы – те и вовсе не бывают веселыми.