Цитаты из книги «Три товарища»

– А это самое лучшее, – сказал я. – Это возбуждает фантазию. Таких женщин любят вечно. Женщины определенно-законченные быстро надоедают. Цельно-совершенные тоже. Фрагменты же – никогда.

Надежда – это все. Во всех случаях жизни – это все.

Во всех залах царила тишина; несмотря на большое количество посетителей, не было слышно ни слова, и все же мне казалось, что я наблюдаю за какой-то титанической борьбой, неслышной борьбой людей, которые повержены, но не хотят сдаваться. Их выкинули из сферы труда, устремленности к цели, профессиональных занятий, и вот они заполнили собой тихое пристанище искусства, чтобы не закостенеть в отчаянии. Они думали о хлебе, об одном только хлебе и о работе, но они шли сюда, чтобы хоть на несколько часов убежать от своих мыслей, и вот бесцельно слонялись, волоча ноги и опустив плечи, меж правильных римских голов и прекрасных белоснежных эллинских изваяний – потрясающий контраст, безутешная картина того, чего человечество достигло за тысячи лет и чего оно достичь не смогло: оно создало бессмертные шедевры искусства, но не смогло дать вдоволь хлеба каждому из своих собратьев.

– Не очень-то ты любезен, – удовлетворенно произнесла Пат. – Чего нет, того нет, – сказал я. – И не желаю быть любезным.

– Забыл – и прекрасно, что забыл, – вмешался Фердинанд Грау. – В забвении – тайна вечной молодости. Мы стареем только из-за памяти. Мы слишком мало забываем.

Я подозвал собаку и уселся в кресле у окна. Я любил потихоньку сидеть здесь, наблюдая, как Пат одевается. Никогда не ощущал я всей тайны вечно чуждой нам женской природы острее, чем в такие минуты бесшумного скольжения ее перед зеркалом, когда, священнодействуя перед ним, она впадала в эту особенную пристальную задумчивость и самозабвенную отрешенность, когда она вся отдавалась бессознательному самоощущению пола. Невозможно было себе представить, чтобы женщина могла одеваться, смеясь и болтая, а если такое бывало, значит, этой женщине недоставало какого-то тайного и невнятного, вечно ускользающего обаяния. Я любил у Пат ее мягкие и в то же время ловкие движения перед зеркалом; до дрожи умиления любил наблюдать, как касается она волос или как осторожно и чутко, будто копье, нацеливает на свои брови карандаш. В такие минуты в ней было что-то от лани и гибкой пантеры и что-то от амазонки перед битвой. Она переставала замечать что-либо вокруг себя, ее лицо, когда она внимательно и спокойно подносила его к зеркалу, делалось серьезным и собранным, и казалось, что это не отражение смотрит на него оттуда, что это две живые, настоящие женщины из тьмы тысячелетий отважно и испытующе вглядываются друг в друга своими древними и всеведающими очами. Через открытое в сторону кладбища окно вливалось свежее дыхание вечера. Я сидел, как любил, очень тихо; нет, я не забыл о том, что было под вечер, я все помнил точно, но когда я смотрел на Пат, я чувствовал, что тупая печаль, камнем во мне осевшая, вновь и вновь захлестывается какой-то дикой надеждой, как они сменяют друг друга наподобие странного хоровода – то печаль, то надежда, то ветер, то вечер, то красивая девушка среди помноженных зеркалом светильников; и внезапно меня охватило мгновенное и странное ощущение, что это и есть жизнь, жизнь настоящая и глубокая, а может быть, даже и счастье – то есть любовь с изрядной примесью горькой печали, страха и немого прозрения.

– Я этого и не делаю. Но что за напасть проклятая! Миллионы людей здоровы! Почему именно она должна быть больна? Жаффе помолчал. – На этот вопрос вам никто не ответит, – сказал он потом. – Да, – воскликнул я в порыве горького и слепого бешенства, – на этот вопрос никто не ответит! Разумеется! Кто в ответе за людские страдания и смерть! Вот ведь проклятие! Главное – ничего нельзя сделать. Жаффе долго смотрел на меня. – Простите, – сказал я. – Но я не умею обманывать себя. Вот в чем весь ужас.

Вошел Жаффе. На нем был белоснежный халат, на котором еще не разгладились складки от утюжки. Но когда он подсел ко мне, я заметил на внутренней стороне правого рукава маленькое алое пятнышко крови. Я немало повидал крови в своей жизни, но это крохотное пятнышко подействовало на меня куда более угнетающе, чем все пропитанные кровью повязки. И моей уверенности как не бывало.

После войны люди предпочитают ходить на политические собрания, а не в церковь.

– Кроме того, – продолжал Готфрид, – ты теперь вступаешь в период, когда сказывается разница между мещанином и благородным кавалером. Мещанин чем дольше знает женщину, тем меньше оказывает ей знаков внимания. Кавалер действует противоположно. – Он сделал широкий жест рукой. – А с этаким-то садом ты можешь переплюнуть всех кавалеров!