Елена ИВАХНЕНКО. В тризелёное царство ухожу босиком

ДВОРИК МОЙ

Дворик мой – обитель местных пьяниц.

Сигаретный здесь клубится дым.

Здесь непьющий, словно иностранец,

Непонятен всем и нелюбим.

Наши окна смотрят на помойку.

Там, в серёдке чахленьких ветвей,

Год за годом с постоянством стойким

К нам взывает местный соловей.

Он поёт с надеждой непреложной,

И с такой же верой, как вчера,

Что жива святая искра Божья

Даже в грязных пьяницах двора.

ОДНАЖДЫ ВО ВРЕМЯ БОЙКОТА

Мало картошку на даче вырастить, —

Надо ещё довезти домой.

Вот и тащусь по своей же милости

С этой поклажею дорогой.

Вдруг – мужичок: «Вам помочь?» – «Пожалуйста».

И он разделяет со мною путь.

Мне не до флирта с ним, не до шалости;

Спасибо, хоть выручил кто-нибудь.

А он, побалакать, видать, настроенный,

Смеётся: «Ты тяжести не носи.

Вредно девчонкам. Красивым – особенно.

Грузы таскать муженька проси.

Замужем? А? Молодая вроде.

Стало быть, муж у тебя – дурак.

Что же на дачу с тобою не ходит?

Где он вообще, так его растак?

Вот я домовитой такой бы невесте

Сам бы всё выкопал – посадил.

И возвращались бы с дачи вместе,

Одну ни за что бы не отпустил.

Уж я бы… А плачешь почто, девчонка?

Видно, попал я не в бровь, а в глаз?

Дак ты разводись, пока нет ребёнка,

Не то наревёшься ещё не раз».

– Не ваше дело учить советами, —

Хочу возмутиться. Но взгляд застыл.

Только что рядом шёл – и нет его.

Поди догадайся, кто это был…

ТРИЗЕЛЁНОЕ ЦАРСТВО

Надоела неволя

В ритме будней мирских,

И сбежала я в поле

От людей городских.

Этот час будет прожит

Только мною одной, —

Здесь ничто не тревожит,

Здесь трава да покой.

Здесь и воздух – лекарство.

На ладони с жуком

В тризелёное царство

Ухожу босиком.

Я обутой не смею

Заходить в сей чертог,

Расстилается клевер

Для босых моих ног.

Пробираюсь по стёжке.

Воздух сладок, как мёд.

Значит, рядом «матрёшка» —

Белый зонтик цветёт.

От цветов её белых,

Как от снега, – вокруг,

Словно облако село

Ароматное в луг.

Средь соцветий душистых

Тихо-тихо стою

Первозданной и чистой,

Словно Ева в Раю.

Вот и час мною прожит…

Он как будто не мой,

А дарованный тоже

Безымянной святой.

Час…Какая-то малость…

В мир пора уходить.

Вот и всё. Отдышалась.

Можно заново жить!

ПРАВЕДНИК

Тебя у жены не украсть мне.

Сворованное – пропадёт.

Но птица безбрежного счастья

Во мне всё поёт и поёт.

Уж я-то и слёзно молилась,

Чтоб впредь о тебе не мечтать.

Зачем же она не простилась?

Не хочет никак улетать…

И чем неуёмная птица,

Какою надеждой жива?

Меж нами лежат две границы,

Да, видно, ей всё трын-трава.

Ты тоже – не хам, не грабитель,

В чужой не завалишься сад.

О, праведник мой и мучитель,

Зачем безупречно ты свят?

СВОБОДА

А на улице вешние воды.

Я живу! Я как будто расту!

Упиваюсь недолгой свободой —

От работы до дома иду.

Дома ждёт меня та же рутина.

В худшем случае – даже война.

Хоть на час от привычной картины

Я свободна, как эта весна.

И дышу её запахом талым.

Мне сегодня с ручьём по пути.

Как волшебно… И как это мало —

Лишь до дома свободной дойти.

РЕШЕНИЕ ОБО МНЕ

Как Везувий, муж пылал,

Обвиненья извергая.

Взяв за шиворот, пытал —

С кем ему я изменяю?

Изменяю – это факт:

По счастливой видно роже.

Ну, дождётся этот гад!

Да и я дождуся тоже.

Всё-то муж растолковал:

Кто я есть и в чём повинна.

Чемодан себе собрал

И ушёл демонстративно.

Я же – двери заперла…

Ни слезы, ни сожаленья…

Сына на руки взяла

И вздохнула с облегченьем.

СЫНУ

О, знойный июль, о, пора земляники

И сена душистого в дальних лугах!

Мы вновь отправляемся в путь наш великий

С едой и питьём на весь день в рюкзаках.

Дорога петляет деревней и полем.

Навстречу с корзинами люди идут.

Мы им незнакомы. Они нам – тем боле,

Но «здрасте!» киваешь ты всем на ходу.

Они остановятся недоумённо,

Вглядятся, но нас не припомнят никак.

А ты им – всё «здрасте!» Вот шут неуёмный!

Но в детстве я тоже здоровалась так.

И их удивлению так же смеялась.

Но – тихо, чтоб мой не обидел смешок.

Как жаль, что я с детством давно распрощалась.

Как славно, что помню его хорошо.

ВЕРУЮ…

Верую – горькие слёзы осушатся.

Верую – будем как дети прекрасные.

Господи, дай мне Тебя не ослушаться,

Видишь, лукавый вьёт сети опасные?

Вот они – плетями тянутся липкими

В помыслы самые-самые чистые.

О, ужасаюсь, какими ошибками

Можно упасть прямо в лапы когтистые…

О, не позволь этим бедам обрушиться.

Я – как сосуд со случайною трещиной.

Господи, дай мне Тебя не ослушаться,

Сам отними, что Тобой не обещано.

ПРОШЕДШЕЙ ДРУЖБЫ ЭПИЗОД

Я всё предвижу наперёд,

Чем удивлю тебя немало,

Прошедшей дружбы эпизод

Напомнить ли тебе сначала?

Ты помнишь – август. Чуть звенят

Стрекозы в чаще над болотом.

Берёзок лиственный наряд

Ещё не тронут позолотой.

И предосенние лучи

Сквозят, не обжигая зноем.

И я хочу сказать: «Молчи.

Молчи. Не нарушай покоя.

И дифирамбов не слагай,

Не обещай мне вечной дружбы.

Прошу, в слова не облекай

То, что хранить в молчанье нужно.

Не распыляй высоких слов.

Слова не так уж много значат.

Гляди, как стайки облаков

Пасутся на небе прозрачном.

Они легки и не таят

В себе ни сумрака, ни смуты.

Молчи и впитывай, как я,

Весь день сегодня, до минуты.

Весь день, когда душа могла

Другую до краёв наполнить.

А после…Я не вспомню зла…

Я только этот день и вспомню».

ДРУГ И ВРАГ

Как верно то, что враг не бережёт,

Не милует, прощения не просит,

Так верно то, что дружба не солжет

И не предаст. И лишнего не спросит.

Но было почему-то суждено,

Что друг мой – предал. Предал без смущенья.

Я, может, умерла бы с горя, но

Как раз в тот день и враг просил прощенья.

МНЕ ДАРОВАНО

Мне даровано это утро,

Словно не было бурь и бедствий,

Безмятежное, светлое, будто

Я осталась такой, как в детстве.

Белый снег. Словно мир умылся.

Словно Божьего ждёт привета.

И небесный свет отразился

В нём сиянием фиолетовым.

Фиолетовые просторы,

А на них позолота льётся —

Это в небе, совсем как в море,

Солнце плавает и смеётся.

Боже мой, благодать какая!

Как, наверно, в Небесном Царстве.

Может быть, там давно не знают

О земной любви и коварстве?

О, Господь! Этот снег искристый

И приводит меня к смиренью —

Не осталась я столь же чистой.

А была я Твоим твореньем…

Р.S.

Помнишь, как-то апрель наступил —

Словно жребий нечаянный выпал?

Тёплым дождиком город умыл,

Мать-и-мачеху всюду рассыпал.

А над россыпью первых цветов

Неувиденной вольною птицей

Где-то здесь пролетала Любовь

И искала, в кого воплотиться.

Гас восторг её, никли крыла —

В миллионах супружеских спален

Нужной пары она не нашла,

Не её без конца призывали.

Не о ней воссылали мольбы.

Но Любовь дожидалась момента.

И, по странным капризам судьбы,

Мы с тобой приглянулись ей чем-то.

Это было с её стороны

Так тепло… Так неслыханно мило,

Ты любил меня больше жены,

Я тебя больше мужа любила.

Помнишь, наши встречались глаза?

Мы от счастья едва не кричали.

Нас держало святое «нельзя»,

Потому мы о главном молчали.

Помнишь, как ты был счастлив и свят?

А с тобою и я – что святая.

Это было три года назад.

И неправда, что так не бывает.

Александр ШУРАЛЁВ. Буковка таинственного слога

НА БЕЗДОРОЖЬЕ

Застрянет в горле слёзный ком

в пургу на бездорожье…

Давай не будем – о плохом,

а о хорошем… тоже.

Давай не будем – ни о чём,

но верными шагами

к чему-то важному придём

друзьями – не врагами.

Делясь последним сухарём,

проложим путь до крова,

в неизречённом сбережём

спасительное Слово.

УЧИТЕЛЬ МУЗЫКИ

Памяти отца

Скажу «спасибо» школьной кори и на том,

что я из физики запомнил слово «ом»,

из арифметики – считалку «дважды два»,

из геометрии – упёртость в лоб угла.

Но не во всех науках был я столь горазд,

болтаясь где-то на «камчатке» как балласт.

Мажорной нотой завершить пора пролог:

бежать вприпрыжку на любимый мой урок…

На карте контурной белел счастливый путь,

чуть брезжил жёлтой субмариной Ливерпуль,

вдали филонили Филонов и Дали,

с краюшкой Хлебников – на краешке земли…

А рядом, истину от плевел отделив,

самих себя нам, несмышлёнышам, открыв,

скрутив рутину и подлог в бараний рог,

вдыхал в нас радужную гамму педагог.

И понималось что-то важное в тот час,

и поднимало над обыденностью нас,

и помогало чувство локтя ощутить,

и путеводную давало в руки нить,

уча балбесов не баклуши бить от скуки,

а, как бросают в пашню зёрна, слушать звуки.

ПЕРЦЫ

Северные ветры

дули невпопад.

Серенькие гетры.

Исподлобья взгляд.

Фейерверк из рыжих

всклоченных волос.

Руки-пассатижи.

Буратинный нос…

А в пацанском сердце

вместе с ней росли,

как на грядке – перцы,

пряности любви.

СКАЗКА ЛОСОСЯ

Сквозь чащу продирающийся лось

рогами зацепил земную ось,

и предсказанье тайное сбылось:

заговорил по-человечески лосось.

Он мне поведал сказку о зверях,

запутавшихся в числах и словах,

о кронах мира, листьях и корнях,

о том, что грех всё превращает в прах…

Как у подножия скалы-махины

улитка силится достичь вершины,

так через пустоту небытия

пытаются прорваться наши я…

ОРЁЛ

Бывает, что всё не так:

окрестность – глухой тупик,

в душе – непроглядный мрак,

раскис, растерялся, сник.

Осталось собрать рюкзак,

решимости наскрести,

отправиться на вокзал,

былому шепнув: «Прости».

Сесть в поезд, идущий вдаль,

в вагоне на посошок

в чаю растворить печаль

и махонький сахарок.

Сплетая узоры фраз,

за словом не лезть в карман:

с попутчиками – рассказ,

с попутчицами – роман…

Растопится чей-то лёд,

затеплится чей-то свет,

а поезд идёт вперёд,

и рельсы как длинный след.

Осталось под стук колёс

о чём-то хорошем спеть,

то ль в шутку, а то ль всерьёз

метнуть наудачу медь.

Не спать, а всю ночь мечтать

и строить воздушный дом,

пятак в кулаке зажать,

нацеленный вверх орлом.

Остался совсем пустяк:

сойти где-нибудь с утра,

разжать с пятаком кулак

и выпустить в высь орла.

ОБРЫВ

В людском потоке на вокзале,

ошпарив с пылу матюком,

меня толкнули, обозвали

и погрозили кулаком.

Ответить, что ли, ради смеха

за всех пока ещё живых?

В карман – за словом… Там – прореха

и белых ниточек обрыв.

ХАРЧЕВНЯ

Придорожной закусочной снедь —

твердь котлеты и щей ополосок…

Может лишь беспристрастный философ

приготовить такое суметь.

Тараканов ленивая прыть,

неопрятное чванство обслуги…

Забываешь иные недуги,

если здесь посчастливится быть.

Но и всё же, и всё же, и всё ж

слыть негоже брезгливым пижоном:

переваришь желудком лужёным

то, что хилым умом не поймёшь.

ТРАВИНКА

В лугах медвяный аромат сочней,

звучнее лета хоровое пенье.

Ищу в воде спасенье от слепней,

навязчивых до умопомраченья.

Отлогий берег за чертой лугов

влечёт песчано-пляжною косою —

черновиком для записи следов,

настойчиво смываемых волною.

На отмели – подводная трава,

застигнутая наступленьем суши.

Как будто сокровенные слова

природы я нечаянно подслушал.

То ли во сне, а то ли наяву,

как буковку таинственного слога,

травинку от основы оторву

и вздрогну от внезапного ожога…

Взметнулся из глубин девятый вал.

Ушли под воду все земные мели.

Я точку ненароком оторвал,

пересеклись в которой параллели.

Мелькнул и скрылся под водой огонь,

как отблеск очистительного пекла.

Дымится обгоревшая ладонь,

и дотлевает в ней щепотка пепла.

Художественное слово: проза

Дмитрий ЛАГУТИН. Дядя Север

Рассказ

Два раза в год к нам приезжал брат отца – дядя Игорь. Он работал где-то далеко на севере, участвовал в каких-то экспедициях, у него были густая черная борода, косматые брови, огромные руки и зычный бас.

Мы, дети, им восторгались.

Зимой он обливался ледяной водой, летом мастерил змеев и седлал старую байдарку. На севере дядя ходил на медведя, терялся в тайге, боролся с горными порогами, вел знакомство с таинственными народами и вступал в перестрелки с браконьерами. Его истории передавались из уст в уста, обрастая небывалыми подробностями – мальчишки всей округи были, например, уверены в том, что дядя умеет говорить с птицами на их птичьем языке. И в том, что как-то раз он две недели просидел на дереве, окруженный стаей свирепых волков, питаясь корой и дождевой водой.

Отец смеялся и махал на брата рукой с позиции старшего, хотя разница между ними была смешная – три года. Мать дядю недолюбливала, но внешне этого не выказывала.

– Никак не повзрослеет, – говорила она.

Мы удивлялись ее словам, ведь если и складывался в наших маленьких сердцах образ настоящего взрослого, то он на девять десятых соответствовал образу дяди. Более того, дядя был старше всех, кого мы знали, – не по возрасту, а по самому своему существу.

Вечерами мы толпой поджидали его у крыльца. Он выходил, затапливал резную трубку, опускался на лавку и принимался задумчиво смотреть, как над низенькими домами догорает закат.

– Дядь, дядь, расскажи про север, – обступали мы его.

Дядя ерошил волосы, – на висках они уже начинали седеть, – пыхтел трубкой и смотрел с прищуром:

– Про север?

Мы набивались к крыльцу и оседали на противоположной лавке, на дощатом полу, на перильцах. Не вместившиеся облепляли крыльцо снаружи, толкаясь и переругиваясь.

Дядя закидывал ногу за ногу, смотрел мечтательно вдаль. Мы боялись шевельнуться. Наконец он поворачивался к нам и начинал с постоянного и столь любимого «Как-то раз».

– Как-то раз отправились мы на заброшенную станцию…

Или:

– Как-то раз пришлось мне заночевать в лесу…

Или же:

– Как-то раз сообщили нам, что с гор идет лавина…

Далее следовала невообразимо увлекательная история. На заброшенной станции скрывался беглый преступник. Ночевка в лесу оборачивалась погоней за медведем, укравшим рюкзак. Известие о лавине позволяло спасти целую деревню. Дядя рассказывал о сухопутных рыбах, о птицах, читающих стихи, о деревьях, меняющих свое место.

Небо над нашими головами густело, занимались звезды. Дядя дымил трубкой и басил из-за своей бороды.

Север – чудный, далекий – казался нам удивительным, небывалым, фантастическим краем. Там жили приключения и загадки, туда отправлялись самые смелые, самые мужественные, самые ловкие, они создавали там свое, особое государство, живущее по своим, особым законам, о которых здесь знают только из книг. За дядиным басом слышался нам вой холодного ветра; дым от трубки, уползавший к крыше, казался вздохами затухающего костра, а ее огонек – угольком печи. Из серых дядиных глаз на нас смотрела снежная ширь – угрюмая и загадочная.

– Ты для них не дядя Игорь, – шутил отец, – а дядя Север.

Дядя улыбался; север жил в нем, и временами казалось, что с нами дядя был лишь телом – душа же его скиталась где-то там, далеко, среди сосен и сугробов.

Примерно спустя неделю пребывания у нас, дядя начинал тосковать. Он рано вставал, уходил к реке, рыбачил или купался, днем был молчалив и сумрачен, лишь к вечеру расходился – принимался шутить, смеяться, возвращался к своим историям. Перед сном запирался в комнате, читал.

Во взгляде его накапливалась какая-то тоска – подойдет к окну, постоит. Вздохнет – и отходит.

– Хватит страдать, – говорил тогда отец и усаживал брата за стол, – смотреть тошно.

Дядя улыбался смущенно, принимал веселый вид – но через какое-то время глаза его снова подергивались мутной пеленой, он слушал вполуха, смотрел как-то рассеянно, на вопросы отвечал невпопад.

Тяготило его отсутствие занятия; он то брался латать байдарку, то подряжался готовить ужин, то напрашивался в компаньоны для поездок по городу.

– Эх, – говорил он, – жаль, что вы дровами не топите. Я бы сутками дрова колол.

Отец смеялся.

В один из приездов дядя на радость детворе соорудил в ветвях старого клена настоящий дом – добротный, крепкий, сколоченный из досок и укрытый шифером. Первое время мы из него не вылезали – сидели там с утра до ночи и даже забывали про дядины истории. Он спускался с крыльца, шел к клену, становился внизу и, задрав голову, басил:

– Кто-кто в теремочке живет?

Мы, сдерживая смех, молчали.

– Ну, значит, я, – говорил дядя, закатывал рукава, ловко подтягивался – и в мгновение ока оказывался у входа. Мы заливались хохотом.

Дядя изображал удивление:

– А вы тут откуда?

И влезал к нам, если хватало места.

В домике было два окошка – одно смотрело на запад, другое на восток. Дядя показывал на западное:

– Ишь, как полыхает.

И мы заворожено смотрели на закат.

– А ну-ка, – спросит дядя, – какие ассоциации у вас вызывает такой вот цвет? – и пальцем укажет на огненную полосу.

Мы молчим. Кто-нибудь пролепечет:

– Т-теплые.