Глава 9

Миссис Клиффтон ждет нас после школы. Она припарковала машину на соседней улочке, рядом с садом.

– Хорошо прошел день? – спрашивает она, когда мы забираемся в машину.

Оба, Майлз и я, что-то уклончиво бормочем.

– Ну, дома вас кое-что ждет. – Она поворачивает ключ зажигания.

Женевьева приготовила маленькие чайные сэндвичи, порезанные треугольничками, и печенье с большим количеством арахисового масла, посыпанное сахаром. Но есть кое-что еще лучше: письма. Письма от Кэсс и отца, а это значит, что они их отправили, как только мы уехали. Я разрываюсь между выбором, чье письмо хочу прочитать первым, но Майлз хватает папино, поэтому я открываю письмо от Кэсс. Оно написано крупным, плавным курсивом и пестрит вопросами о Стерлинге и Клиффтонах. Представляю, как она приходит домой после первого дня в школе без меня, забирается по шаткой лестнице в свое единственное место в доме: чердачный уголок, заваленный подушками и одеялами. Мы часто читали там, особенно дождливыми днями. Там было достаточно места, чтобы мы обе могли вытянуть ноги на полу, и наши ступни касались окна, а бесконечный запас леденцов всегда был спрятан под одной из досок пола.

Дважды успеваю прочесть письмо от Кэсс, пока Майлз заканчивает папино.

– Можно теперь мне прочитать? – спрашиваю нетерпеливо. Он нехотя передает письмо. Кончики пальцев брата размазали некоторые слова.

Письмо папы более сдержанное, его почерк четкий и плотный. Скорее всего, он писал за своим столом, при свете лампы из зеленого стекла, куря трубку, на которой выгравирована шхуна. После дежурных вопросов насчет Стерлинга он пишет:

Лечу в Сан-Франциско завтра на «дугласе DC-3». В первый раз на самолете. Будем тренироваться неделю и потом отправимся в путь. Я не уверен, как часто смогу писать, находясь в море, или буду иметь возможность рассказать подробности о том, где я. Не хочу, чтобы вы волновались, если долгое время не будете получать вести от меня. Но знайте: где бы я ни был, это всегда намного дальше от вас, чем я хотел бы находиться, и что вы всегда в моих мыслях.

До того дня, когда мы снова будем вместе…

С сердцем, переполненным гордостью за вас двоих…

папа.

– Все? – спрашивает Майлз и выхватывает письмо из моих рук еще до того, как я могу ответить.

– О, – я выдыхаю, когда он снова складывает письмо по сгибам. Я хотела сохранить его, добавить в растущую коллекцию из кольца мамы, Шекспира, дротика отца и ленточки Кэсс. Как крепко я держусь за те осколки, что они оставили, когда теперь это все, что у меня есть от них.

– Как прошла школа? – начинаю.

Майлз пожимает плечами и выходит из-за стола. Он направляется на улицу, убирая письмо папы в задний карман штанов. Миссис Клиффтон встает с места, где она полола торчащие редкие сорняки в саду, и вижу, что она разговаривает с Майлзом, но не могу расслышать слова.

Я сижу за столом на мгновение дольше, прежде чем меня осеняет: Уилл остался после школы для работы над проектом, доктора Клиффтона нет, а все остальные отвлеклись. Отодвигаю стул от стола, и он скрипит по полу. Лучшей возможности может и не представиться.

При дневном свете легче просматривать ряды книг, которые заполняют стены библиотеки доктора Клиффтона от пола до потолка. Полки располагаются даже вокруг камина и окон. Но, как и прошлой ночью, книги здесь нет.

Останавливаюсь рядом с аккуратно прибранным столом доктора Клиффтона. На там ничего нет, кроме серебряного кейса с красивыми ручками и пресс-папье из тяжелого камня. Становлюсь на колени, чтобы просмотреть ящички, осторожно, чтобы положить все, как оно было.

Когда дохожу до последнего ящика, нахожу аккуратную стопку бумаг. Серебристые буквы на обложке блестят мне: «Мифы, легенды и предания Стерлинга: 35-е, юбилейное, издание».

«Только для членов Совета» – вытиснено на коже.

Осторожно поднимаю ее.

«Пять минут, – думаю, – потом положу все на место».

Максимально быстро просматриваю первые страницы с генеалогическими деревьями самых, наверное, выдающихся семей Стерлинга. Девичьей фамилии мамы, Каммингс, здесь не присутствует.

Продолжаю листать. Каждый раздел содержит историю, отмеченную именами людей из города: Блайт, Пэттон, Фитцпатрик. Вступительная часть, кажется, – это история основания города и важных событий, таких как торжественное открытие Ярмарки урожая в 1850-х, но остальные слова бросаются в глаза: виновный, подозрительный и возможный. Периодически встречаются фотографии или таблицы, а дальше, примерно во второй трети книги, нескольких листов не хватает. Провожу пальцами по открытому переплету. Номера страниц перепрыгивают с 203-го на 208-й.

Кто-то вырвал листы.

Знаю, что трачу чересчур много времени. Мои пять минут пришли и ушли. Отрываюсь от дела, думая, что услышала нечто, потом переворачиваю страницы назад. Есть указатель. Когда подхожу к букве «К», замираю.

На переднем крыльце слышатся безошибочно узнаваемые шаги, звук поворачивающейся ручки. Замираю, когда тяжелая входная дверь захлопывается. Определяю, что это Уилл, по звуку его ровных шагов, отличающихся от шаркающей походки доктора Клиффтона и стука его трости. Засовываю книгу о Стерлинге на место и задвигаю ящик.

Потом, разумеется, переворачиваю серебряную кружку с ручками, которые со стуком падают на пол. Шаги Уилла стихают. Я вполголоса ругаюсь, подбирая ручки и ставя их снова на стол, когда Уилл заглядывает в библиотеку.

– Привет, – говорит он. Его темные брови изгибаются в удивлении. – Что ты здесь делаешь?

– Привет, – отвечаю преувеличенно радостно. – Просто искала… марку, чтобы написать папе.

По его лицу ясно, что лжец я не самый искусный.

– Думаю, они здесь, – говорит он, находит рулон марок в верхнем ящике отцовского стола и встречается со мной глазами, когда передает их мне. – Первый день прошел нормально?

– Неплохо, – говорю. – Но я отстаю по всем предметам. Так что мне надо приниматься за учебу. – Крепко держа рулон марок, прохожу мимо Уилла.

Когда захожу в комнату, кладу марки на ночной столик и падаю на кровать, сердце все еще бешено колотится. Мамин Шекспир рядом, и я хочу взять его в руки.

Вместо этого заставляю себя взять стопку школьных учебников. У меня есть дополнительные задания по каждому предмету, чтобы я могла догнать остальных.

Устраиваюсь на сиденье у окна и пролистываю главу по биологии. Но мысли продолжают возвращаться к книге о Стерлинге из библиотеки доктора Клиффтона. «Тебе нужно изучать осмос», – говорю себе, заставляя глаза вернуться к словам передо мной. Вместо этого вижу позицию в указателе, которую я смогла заметить до прихода Уилла.

Я нашла маму под буквой «К», под ее девичьей фамилией. Там было написано «Каммингс, Джульет – Возможный Катализатор».

Но именно заметка после «Каммингс» заставила волосы на моих руках встать дыбом, словно Исчезновения могли быть частью чего-то более мрачного. Там было написано:

«Проклятие».

Глава 10

15 октября 1940 года

Птица: двуцветная дроздовая мухоловка

Кожа и перья птицы пропитаны парализующим нейротоксином, который она получает, питаясь жуками.

Яд выпускается при контакте и убивает всех врагов птицы, которые смеют ее коснуться.

Птица поглощает столько яда, что в результате сама становится ядом.

Когда мне было одиннадцать, я нашел двуцветную дроздовую мухоловку на страницах энциклопедии. Я рисовал птицу снова и снова, заполняя поля набросками. Точность моих изображений возрастала, пока я не знал всех деталей идеально на память. Клюв, похожий на кинжал. Голова с угольно-черными перьями, которые переходили в ярко-красную грудь. Цвета такие токсичные и тем не менее настолько яркие, что хотелось до них дотронуться.

Меня заворожила сильная, устрашающая красота этой птицы.

Она напоминала мне о рыжей девушке, которую я любил. Они обе – девушка и птица – могли остановить бьющееся сердце, если бы подманили тебя достаточно близко.

До месяцев, проведенных с Финеасом, те дни были самыми счастливыми в моей жизни. Короткие мерцающие недели, когда я думал, что она тоже, возможно, меня любит.

Как оказалось, она никогда не любила меня.

***

Финеас и я постепенно узнаем друг друга, пока выполняю разную работу у него дома.

Заменяю сгнившие доски под порогом и узнаю, что ему нравятся самолеты и музыка Шоссона. Вычищаю лишайник из сточной канавы, пока он рассказывает мне о картах, сигарах и хорошей бутылке бордо. Он говорит о земле, когда делает для нас яйца пашот по утрам: мое – более жидкое, а его – всегда сухое, как мел, и такое упругое, что может отпрыгнуть от стены.

Но более всего заметна его маниакальная любовь к чистоте, всегда идеальной.

Когда отдираю старую краску с двери, висящую как заусенцы, он присоединяется ко мне и передает мне теплую бутылку содовой.

– Кем ты хотел стать, когда был юным?

– Изобретателем.

– Тебе нравилась школа, когда ты учился?

Я моргаю и смотрю на океан, серый и неприветливый, но представляю себе инвалидное кресло. Вижу себя маленьким мальчиком, который наблюдает, как за окном сменяются времена года, рисует птиц. Представляю, как мы с Финеасом провели те же годы, выглядывая во внешний мир, мечтая о совсем другой свободе.

– Я никогда не ходил в школу. В один год даже примерял форму, но потом на меня напал грипп. – Колеблюсь. – Я… не был здоров, пока рос. Мои ноги не всегда так хорошо слушались.

– Что не так с твоими ногами? – спросил он. – Мне кажется, с ними все нормально.

– Теперь они намного сильнее. Я даже больше не хромаю.

– Ты попал в аварию? – спросил он. – Или заболел?

– Просто рант-синдром. Родился слишком рано. – Я старался говорить легко, но вместо этого взял и сделал ситуацию неловкой. Напомнил о дне смерти мамы. Я сделал длинный глоток теплой содовой, и он отвел от меня взгляд, как люди всегда делают, когда я слишком поздно понимаю, что сказал что-то неправильное.

– Но с руками у меня никогда не было проблем. – Быстро засовываю руку в карман, чтобы показать ему деревянную птичку, которую вырезал еще подростком. Он берет ее и проводит большим пальцем по изгибу ее спины точно так же, как всегда это делал я. Это первое напоминание о себе, которое я вижу в нем. Движение, которое я проделал уже столько раз, что шероховатое дерево в том месте стало гладким как шелк.

Я забыл о школьной форме, которой так никогда и не воспользовался, как засыпал, держась за ее рукав, боясь, что она исчезнет ночью. Помню, что, когда эпидемия гриппа прошла, эта форма мне больше даже не подходила.

И тогда я сжег ее.

«Финеас, – почти говорю я, – что-то исчезает во мне каждые семь лет. Не знаю, почему и как это остановить. Но не волнуйся. Я научился с этим жить».

Вместо этого делаю глоток, пока всплеск храбрости не улетучивается. Слишком большой риск. Исчезновения могли бы отпугнуть Финеаса, забрать единственное, чего я хотел. Оставаться здесь и слушать, как он говорит о мелочах, пока я настраиваю радио на наши серийные программы. Так много шансов, подобных этому, пролетело мимо, что стало очень сложно рассказывать.

Прямо как одна из любимых загадок Джульет:

– Чему нужна темнота, а не свет, чтобы расти? – однажды вечером спросила она меня, когда мы были младше.

– Сдаюсь, – сказал я в итоге.

– Разве это не очевидно? – Ее глаза сверкнули, скорее серебром, чем серым. – Секретам.

Глава 11

К утру пятницы начинаю осваиваться и до смешного торжествую, когда нахожу лабораторию Дигби самостоятельно.

Беас переставляет футляр от скрипки, и я усаживаюсь рядом с ней. Сегодня вместо эксперимента доктор Дигби читает нам лекцию о митозе. Джордж старательно делает записи, а Беас, кажется, сочиняет музыку, укладывая потом листки с нотами в скрипичный футляр. Когда Дигби разворачивается к доске, мальчик с напомаженными волосами за столом перед нами поворачивается и губами беззвучно шлет мне «привет». Я улыбаюсь, краснею, тушуюсь и начинаю яростно записывать лекцию на бумаге.

Беас толкает меня.

– У тебя есть кто-то? – спрашивает она шепотом. – Кто-нибудь особенный ждет тебя в Гарднере?

– О, – я качаю головой, – э-э-э, нет.

Беас хитро улыбается.

– Тогда выбрала ли ты уже кого-нибудь здесь?

Она кивает на мальчика впереди нас. Он снова отвернулся и поставил кончик ручки на тетрадь, чтобы казалось, что он пишет. Но вместо этого он кладет голову на стол и собирается вздремнуть. Все это заставляет меня начать дико скучать по Кэсс. Она посмеялась бы над идеей, что я выбираю мальчиков. Почти вижу ее: зажмуренные глаза, как она прижимает подушку к животу, заливаясь самым настоящим захлебывающимся смехом, тем, что заканчивается иканием.

Вместо нее здесь только Беас, ее брови изогнуты, и она не понимает, насколько беспримерна такая ситуация.

– О чем ты? – спрашиваю. – Я здесь всего три дня.

– Вот именно, – отвечает Беас и закрывает тетрадь. – Ты – что-то новое, – говорит она как бы между прочим. – Они помнят, как остальные выглядели с хвостиками. Ты… таинственная.

– Правда, – шепчу, – они пропустили эру кровотечения из носа, когда мне было девять. Это испортило все влюбленности, которые могли бы быть, – говорю ей, – и мои любимые платья.

У нее низкий, гортанный смех.

– Ладно. Послушайся моего совета: не выбирай ту гориллу. – Она кивает на спящего мальчика. – Он плохой вариант.

Звенит звонок, отпуская нас всех на следующий урок. Я набираюсь храбрости спросить Беас, есть ли у нее планы на выходные, когда она собирает книги и прощается:

– Увидимся на следующей неделе.

– Увидимся, – говорю, вдруг пожелав, чтобы мы были в одном классе и у нас могло быть больше общих занятий. Засовываю учебник в сумку, говоря себе: «Мне не нужны лучшие друзья. Скоро я снова буду дома, с Кэсс и папой».

Когда заканчивается последний урок, машу на прощание Джорджу, который стоит в передней части класса и разговаривает с учителем. Он не перестает говорить, но кивает мне. Сегодня его галстук лишь немного помят.

Только я присоединилась к ученикам в коридоре, текущим навстречу солнцу, как кто-то толкает меня сзади настолько сильно, что я врезаюсь в шкафчик.

Ударяюсь и поднимаю глаза вовремя, чтобы увидеть бритый затылок.

Это мальчик из команды Уилла – Питерсон – тот, кто получил удар локтем от Уилла. Он не извиняется, вместо этого продолжает идти вперед с таким самодовольным видом, что подозреваю: он толкнул меня неслучайно.

Восстанавливаю равновесие и сердито смотрю ему в спину. Ленточка Кэсс вяляется на полу, выпав из кармана. Быстро опускаюсь на корточки, чтобы стряхнуть с нее пыль. Когда встаю, вижу дальше по коридору Беас. Она направляется ко мне через движущуюся массу учеников.

Жду ее, решив, что спрошу, хочет ли она как-нибудь позаниматься вместе. Но, пока наблюдаю за ней, другая девочка грациозно выбирается из толпы и присоединяется к Беас. Ее светлые волосы ниспадают на плечи идеальной пышной волной, и у нее горящие глаза нефритового цвета, а ноги такие длинные, что школьная форма кажется на несколько дюймов короче, чем у остальных. Я способна ощутить ее уверенность даже с того конца коридора.

– Это новая девочка, которая остановилась у Уилла, – говорит блондинка Беас, когда они достаточно близко для того, чтобы я могла их услышать. Я отворачиваюсь и укрываюсь за колонной, пока они проходят мимо. – Думаешь, ей известно, как неприятно другим, что она здесь? Учитывая то, как все относились к ее матери, и прочее?

– Знаешь, мы на занятиях вместе сидим. Она достаточно милая. Мне она нравится. – Беас поправляет футляр от скрипки, когда они проходят около колонны.

– Ты говоришь так, словно она домашнее животное, которое ты хочешь оставить, – щебечет другая девочка. – Добренькая Беас, которая всегда присматривает за сбившимися с пути. Но лучше все-таки близко не подходить. Она может быть здесь, чтобы закончить то, что начала ее мать.

– Элиза, – поет низкий голос Беас, – я слышала, что жестокость добавляет морщин и превращает тебя в старуху.

– О, Беас, – отвечает Элиза и шутливо хлопает ее по руке, – тебе повезло, что я нахожу твое нахальство очаровательным. – Они доходят до главных дверей и исчезают в солнечном свете.

Прячусь в тени, снова и снова разглаживая волосы над ухом. «Не смей плакать», – отчаянно твержу себе. Как кто-то может ненавидеть меня еще до того, как встретил?

Успокаиваю себя списком финальных слов. На ум приходит несколько грубоватых, прежде чем останавливаюсь на слове «озлобленный». И даже тогда не сразу могу выйти из-за колонны, пройти по коридору и поискать знакомые очертания машины Клиффтонов.

Вместо этого замечаю Уилла. Он прислонился к одной из яблонь в саду, его школьная сумка висит на длинном ремне через плечо. Он не в своей форме для тренировок и, кажется, кого-то ждет.

Когда замечает меня, выпрямляется.

– Айла, – зовет он, – мне нужно кое-что сделать. Хочешь пойти?