Глава 4

Пир у старшей княгини, затеянный ради встречи Святослава с войском, превратился в поминальный и не затянулся: Эльга посидела немного и удалилась, опираясь на руку Торлейва. В избе сразу ушла в шомнушу и легла, велела никому не беспокоить. Святославу она ничего не сказала, но ее мертвенный вид у всех оставил гнетущее впечатление. Ей привелось когда-то пережить жестокое, предательское убийство мужа вместе с ближней дружиной, но тогда враг был ясен и дальнейшие цели понятны. В то время она боялась предательства Мистины, но он еще мог вернуться и оправдаться. Теперь же наибольшим виновником был ее собственный сын – тот, за чьи права она тогда сражалась с древлянами. Он стоял перед ней, но не желал снять с себя вину, дав ясное обещание мстить. Об Игморе с братией Эльга почти не думала: если Мистина счел их виновными, то конец не за горами. Но Святослав… Родной сын, ради которого она принесла столько жертв! Забота о нем определила ее судьбу – с того давнего дня в глухой чаще, когда она впервые услышала от Буры-бабы, стражницы Нави, что у нее родится единственный сын. Ради его будущего она порвала со своим прошлым, с живым родом и с дедами. И этот сын одним махом нанес ей несколько ударов, каждый из которых мог бы сокрушить сам по себе. Убит Улеб, потерян Хольмгард, и вокняжился в нем тот самый ребенок Малуши, чье существование позорило род. Эти три беды так навалились на грудь, что Эльга могла только лежать, ощущая их давящую тяжесть. Сил хватало лишь на то, чтобы понемножку дышать, стараясь хранить глухую пустоту в мыслях. Скорбь, гнев – все потом, когда тяжесть немного ослабнет и даст волю чувствам.

Доставив княгиню в шомнушу и сдав служанкам, Торлейв обнял ее на прощание – сердце щемило от жалости к ней, – желая напомнить, что у нее все же кто-то остался. Эльга даже поняла его, но не имела сил ответить хотя бы взглядом. Торлейв обнял Браню, предложил посидеть с ней, но она покачала головой. Взгляд ее изменился: в этот день она из ребенка превратилась в женщину. До сих пор она жила под крылом матери, ни о чем не тревожась, но сегодня поняла, что пришел ее черед позаботиться об Эльге.

Перед уходом со Святой горы Мистина подходил к избе узнать, не желает ли Эльга его видеть, но Совка передала: все потом. Он уехал к себе, вместе с Лютом и сыновьями; по пути видел, что кияне на улицах смотрят на него новыми глазами. Простая чадь не была в Эльгиной гриднице и не слышала его беседы со Святославом, но по киевским горам уже разошлось мнение: грядет очередное столкновение молодого Перуна со старым Ящером. Третье и, статочно, последнее.

На другой день к Мистине приехал Хрольв Стрелок. Они знали друг друга уже лет тридцать, а год назад стали родней: Мистина высватал для Улеба младшую дочь Хрольва. С тех пор как пришли новости, они еще не виделись; оба одновременно получили вести о рождении общего внука и о смерти его отца. Почти молча выпили за мертвых и за живых, но и дальше разговор вязался с трудом. «Слава Перуну, Гримкель не дожил…» – бормотал Хрольв; Мистина не возражал, хотя думал, что при Гримкеле его старший сын не взял бы столько воли и не смел бы решать, кому из княжеского рода жить, а кому умереть. Не торопил, понимая, как трудно Хрольву выбрать, с кем он теперь. Может, за тем и приехал, чтобы выбрать…

– Князь из города уехал, – объявил Хрольв, в третий раз поставив на стол пустой кубок прозрачного сине-голубого сарацинского стекла.

– Да ну? – Мистина поднял брови, будто князь выкинул какую-то шутку.

– Мрачный ходил вчера, как туча осенняя, а нынче утром велел собираться и лодью давать.

– Далеко ль собрался?

– Сказал, в Вышгород.

Мистина только хмыкнул: в Вышгород когда-то уезжала Эльга, не желая оставаться в одном доме с Ингваром и даже его видеть. В этот раз, если бы все, кто не хотел видеть Святослава, сбежали в Вышгород, в старой крепости стало бы слишком тесно. Но Святослав всех опередил – ему и самому хотелось убраться подальше от обилия лиц, на каждом из которых он читал осуждение.

– С княгиней своей не помирился?

– Не сказал бы. С того вечера не видели, чтобы они хоть словом обменялись.

– Много с собой взял?

– Знаешь, нет. Зятьев моих брать не хотел, Болва едва упросил. Хавлота не взял, он у меня был, рассказал. Видно, не доверяет.

– Болве же доверяет.

Болва, из княжьих гридей, тоже был зятем Хрольва – мужем старшей из пяти дочерей, Блистаны.

– Болва… – Хрольв с намеком взглянул Мистине в глаза, – ты ведаешь сам, какого он гнезда.

Мистина снова приподнял брови, мысленно отслеживая эту тропу. Потом сам взглянул Хрольву в глаза: ты правда думаешь это?

– Он же отцовой дружины, – догадался Лют: в последние года жизни Свенельда Лют был при нем и лучше знал его людей.

– И он Градимиру вуйный брат, – добавил Хрольв.

Болва, иначе Бьольв, варяг по отцу и киянин по матери, был чуть ли не единственным хирдманом старой Свенельдовой дружины, кто уцелел после ее разгрома – и то потому, что Градимир, двоюродный брат, вовремя взял его в плен и тем спас жизнь. Отрекшись от прежних товарищей-изменников, Болва через год-другой сам поступил в Ингварову гридьбу и женился на старшей дочери Хрольва. Славча, ее мать, была из прежних Ингваровых хотей-полонянок, подаренных ближним соратникам; дочь такой матери стояла много ниже Болвы, сестрича боярина Векожита, но он пренебрег неравенством, желая вступить в Игморову братию и прочно связать себя с ближайшим кругом Святослава, тогда еще пятнадцатилетнего. В этой братии он был лет на семь старше всех, но вперед не лез, выжидая, когда ему начнут доверять и дадут случай подняться.

Расчеты Болвы оправдались – и даже так, как он предположить не мог. Несколько лет назад Стейнкиль, один из главных вожаков гридей, был послан воевать за Константина-цесаря с сарацинами на Критское море. А теперь безвестно сгинул Игмор с половиной своей братии. Святослав почти осиротел: как после жестокой битвы, круг ближних людей сжался вдвое. Градимир оказался в числе сгинувших, обвиненных в убийстве, а Болва сделался необходим как толковый советчик и верный человек.

– Думаешь, за отцовскую дружину он против меня столько лет злобу таит? – спросил Мистина.

– Да уж коли в этом деле он выбрал не тебя, то отчего же и старое не вспомнить? Князю-то сейчас любой твой недруг пригодится.

– Кто теперь сотским будет?

– А я тебе не сказал? Князь мне опять предложил. Я думаю: откупается, что ли?

– Отчего же нет? Лют говорит, он Правене предлагал в Киев ее увезти, нового мужа найти, приданое добавить. Здесь расчет прямой – если Улебова вдова и тесть его благодеяния примут и злобы не затаят, то и перед другими оправдаться будет легче.

– Вот я и думаю: стоит ли мне его благодеяния принимать? – вздохнул Хрольв. – Все равно что кровь зятя за должность продать. Что же Правена с ним не приехала?

Оба взглянули на Люта, который месяц назад видел Правену уже вдовой.

– А она, батька, благодеяний княжеских не примет, – доложил Лют. – Собирается мстить…

Хрольв слушал о том, что происходило в Хольмгарде после убийства, неприметно меняясь в лице. В душе боролись страх за младшую дочь – ровно год назад он сам повез ее на север шестнадцатилетней невестой, – и невольная гордость. Дочь бывшей рабыни и простого хирдмана, она поступила, как королева из древних сказаний.

– Ей виднее… – сказал он потом. – Если дочь не приняла, то и я не приму. Пусть другого себе сотского князь ищет.

– Нет, брате. – Мистина коснулся его плеча. – Не спеши отказываться. Если ты хочешь дочери помочь, то согласишься.

– Помочь? Помочь-то хочу, но чем? Буду здесь гридями править, которые ее мужа, моего зятя, убили?

– Послушай! Если верить тому волхву, что в Хольмгарде мрецов призывал, то злодеев наших осталось в живых пятеро. Где они – только богам видно. Может, Бер с Алданом их найдут и прикончат, но то в воле Одина и в руках валькирий. Тут или искать чародея, чтобы в воде увидел, где они запрячутся. Или пораскинуть умом и сообразить: есть одно место, куда Игмор, или кто там из них уцелеет, рано или поздно сами явятся.

– И что за место?

– То, что возле Святослава. Они ради него это сотворили, на него и надеются. Рано или поздно они к нему придут. И если мы хотим за Улеба отомстить и их найти, нам нужно свои глаза иметь возле князя. И если уж ты правда с нами, то надо тебе быть с ним, раз уж сам зовет.

– Ох, Мистиша! – Хрольв тяжко вздохнул. – Тридцать лет я тебя знаю… тридцать лет от твоих игрищ уклонялся как мог… не по сердцу они мне и не по уму.

– Мне тебя не приневолить. Откажешься – я другие глаза найду.

Мистина уже знал о встрече Торлейва с Прияной в хлебне – яростная злость молодой княгини на мужа могла стать мощным оружием. Но также понимал, что этим оружием стоит пользоваться очень осторожно и только в крайнем случае.

– А как я дочери в глаза взгляну, если откажусь? – вздохнул Хрольв. – Судьба придет – за печкой найдет. Берись за кормило, Свенельдич. Ино еще погребем.

* * *

В Вышгороде – крепости в переходе выше по Днепру – размещалась половина большой киевской дружины. У Святослава имелся удобный предлог для поездки туда – посмотреть, как дружина устроена на отдых после похода на север, нет ли какой нужды или заботы. Но никого этот предлог не обманывал: ему просто хотелось уйти подальше от родичей и прочих киян, чтобы спокойно обдумать, как дальше быть.

При том, как тесно всю киевскую верхушку связывало родство и свойство, князю трудно было избегать всех тех, кого так или иначе задело несчастье. Асмунд был родным братом Уты, а значит, вуем погибшего Улеба – родичем ближе отца. Асмунд не мог бросить воспитанника, да и сам Святослав ему тоже был сестричем, и воевода стоял за примирение. Но и он признавал, что для примирения необходимо наказать убийц, и ждал, когда Святослав сам придет к этому печальному выводу. В уме Святослава носились смутные мысли о том, что выход из положения лежит где-то в другом месте, и он хотел обдумать их на воле. Сперва он взял с собой пару десятков гридей из тех, кто не был связан с княжеской семьей даже свойством. Из четверых зятьев Хрольва Стрелка ему в спутники удалось навязаться только Болве: тот еще в Хольмгарде ясно показал, что даже в деле убийства свояка держит руку князя и никого другого.

Гридница Вышгорода Святославу была знакома хорошо, почти как собственная. Это был настоящий дружинный дом: три сотни оружников здесь и ели, и спали на широких помостах в два яруса, пожитки свои хранили в ларях под помостами, а оружие – на стенах. Тканых ковров здесь не имелось, зато бревен было почти не видно из-под щитов и звериных шкур. На длинных столах стояла простая посуда – глиняные горшки, деревянные блюда и миски. Только для пиров состоятельные оружники доставали из ларцов стеклянные, серебряные, расписные чаши, полученные в дар от князя или взятые как добыча. Зимой земляной пол застилали соломой, сейчас, летом – свежей травой. Лето шло к концу, самые долгие дни миновали, в длинной палате темнело, и отроки разожгли огонь в выложенные камнем широких очагах. Дым поднимался к высокой кровле, запах смолистых дров смешивался с пряным сладковатым духом сохнущей травы на полу.

Но не дешевая посуда удручала Святослава. Так же как дома, верхний край стола в его глазах опустел. По правую руку от себя, где он с отрочества привык видеть щекастые лица Игмора с Добровоем, горбатый нос Градимира, похожего на встревоженную темную птицу, острые черты Девяты и его кривую ухмылку задорного беса, теперь сидел немолодой уже, степенный Вемунд, приятный собой Болва, младшие сыновья Ивора, жившие здесь же в Вышгороде – Белча и Волегнев. Они родились не от Зоранки – бывшей Ингваровой хоти, а от водимой жены Ивора, Волицы, и потому на Игморову братию смотрели свысока. От Зоранки родились Хавлот и Бьярмод, но Хавлоту, свояку Улеба, Святослав велел остаться в Киеве. Это честное, широкое лицо, обрамленное небольшой темной бородкой, эти широкие, крепкие как камень плечи, тяжеловатый торс и легкая походка наводили его на неприятные мысли.