Эта мысль впервые со дня возвращения Ингвара принесла ей облегчение. Казалось, на расстоянии в дневной переход боль оскорбления утратит силу. А он задумается, что натворил, когда лишится своей княгини, той, что сделала его киевским князем! Вот посмотрим, сумеет ли болгарыня ее заменить!

* * *

Ингвар не стал возражать против отъезда княгини и даже вздохнул с облегчением. И ему невыносимо было жить на одном дворе с разгневанной Эльгой, хоть и не под одной крышей – они с Огняной-Марией заняли старую Малфридину избу. Даже через стены и пространство двора он ощущал ее негодование и гнев, когда она с утра до ночи металась в своей просторной избе, не в силах вырваться из пут отчаяния. Видел недоумение и тревогу в глазах собственных гридей и отроков. С той их памятной встречи посреди двора, когда Эльга сперва уронила рог, а потом и сама упала наземь без памяти, она ни разу не появилась в гриднице, и оттого всех томило гнетущее чувство, будто госпожа внезапно умерла. Если она уедет, ему станет легче разобраться в своих княжеских делах, и без того нелегких.

Через день Эльга отбыла, забрав сына, свою челядь и те три десятка отроков, что оставались с ней в Киеве на время похода. Смотреть на ее отъезд собралось множество народу: над пристанью Почайны, где грузили в лодьи спешно собранные пожитки и людей, стоял взволнованный гул. Разлад с княжьего двора быстро расползался тревогой по городу и округе. В былое время Эльга всеми силами стремилась подобного не допускать; еще совсем недавно она так боялась, что слухи о поражении Ингвара в Боспоре Фракийском просочатся в народ и вызовут волнения. Но сейчас ей было все равно. У нее на сердце бушевала осенняя буря, и пусть весь город мерзнет вместе с ней, своей истинной княгиней!

– Куда же ты собралась? – К Эльге, стоявшей у лодьи в ожидании, пока все погрузят, подошел боярин Честонег. – Мужа покидаешь, княгиня? И Киев? Надолго ли?

– Мне с другой женой на одном дворе тесно, – холодно ответила Эльга. – Поживу в Вышгороде, пока… все не решится.

– Что – решится?

Но Эльга, не отвечая, прошла по мосткам на лодью, куда Добрета уже провела четырехлетнего Святку. Пока она сама не знала, что и как должно решиться. Знала одно: на Олеговом дворе, где совсем рядом живет Ингвар с другой женой, под гнетом оскорбления она не в силах ни думать, ни решать.

На место прибыли в тот же день, ближе к вечеру. Вышгород, конечно, не шел в сравнение с Олеговым двором в Киеве, отстроенным и украшенным стараниями прежних владельцев. Здесь, на дневной переход выше по Днепру, киевские князья не жили, а только держали половину «большой дружины». Для трех-четырех сотен отроков были выстроены просторные избы, поварня, клети для разных припасов и прочего добра; несколько изб для бояр, для вышгородского воеводы и для князя, если будет здесь останавливаться на время лова или еще каких дел. Все это стояло на вершине холма над Днепром и было окружено валом со стеной из срубов и боевым ходом. Бани и кузни выстроились внизу, близ воды.

Вышгородский воевода Ивор ушел в Греческое царство вместе с князем, но с ним не вернулся. Уцелев во время первой, ужасной битвы в Боспоре Фракийском, откуда сам Ингвар был вынесен гридями едва живым, он не стал возвращаться вместе с ним, а перешел под начало Мистины и продолжил поход. В Вышгороде оставалась его жена Волица с детьми; она только и знала, что муж был жив… почти четыре месяца назад.

В первые дни Эльгу поглощали заботы о хозяйстве: в городце оставались припасы только для своих, а число обитателей вдруг увеличилось вдвое. Как и близ Киева, окрестные селения были обложены податью и поставляли для княжьих отроков съестные припасы. Теперь требовалось договориться, чтобы они кормили ее двор. Сперва Эльга хотела позвать старейшин к себе, но, посоветовавшись со старшими оружниками, передумала. Не стоило давать оратаям повод выступить единой ватагой против нее одной. Последующие дни Эльга провела в разъездах по округе. Ей не обязательно было заниматься этим самой – можно было Даромира или Хотигостя с отроками послать, – но ей нужно было себя занять, что-то делать. Убедиться, что для людей ее слово – по-прежнему закон.

Конечно, селяне дивились: даже деды их не помнили, чтобы разговаривать о податях к ним являлась княгиня, когда князь жив и в Киеве. Но споров не было: в душе Эльги бурлили досада и гнев, и усилия, направленные, чтобы сдержать их, придавали ее внешне невозмутимому лицу выражение неодолимой силы и властности. Сейчас она будто бросала вызов самой судьбе и молчаливо требовала ответа за учиненную с ней несправедливость. Могли ли противиться ей селяне, и так обязанные поставлять в Вышгород жито, овощ, тканину и прочее?

Стадо и птица в Вышгороде были свои, но пока срок осеннего забоя не подошел, отроки ловили рыбу и били зверя в лесу. Даже Эльга два раза съездила с ними, надеясь развеяться, но получалось плохо. Каждый миг в голову лезли воспоминания о том, как она ездила на лов с Ингваром и Мистиной, и то, что сейчас никого из них не было рядом, причиняло боль. Как будто судьба вновь и вновь проводила холодным лезвием ножа по ее жизни, отрезая все, что было в ней хорошего и светлого. И само будущее тоже. Раньше Эльга видела его довольно ясно: как они с Ингваром будут править Русью, и лишь надеялась, что со временем Мокошь пошлет ей еще детей. Теперь же ничего этого не было. Она не овдовела, но ее муж вдруг исчез. Мысли о будущем упирались в глухую стену, и что было за ней? Да и было ли что-то?

От мысли вернуться в Киев и зажить как прежде Эльгу мутило. Считая себя оскорбленными, знатные женщины порой решаются на развод, но мысль об этом ужасала. Развестись? Встать по берегам ручья или на перекрестке дорог и разорвать надвое родовое полотенце, что на свадьбе связало их воедино? Вместе с тем они разорвали бы и саму Русскую землю. Киев и есть перекресток дорог, тем и ценен, на нем сидит русь и из него черпает силу. Их с Ингваром брак создал не просто семью, а державу, какой до того еще не бывало между Варяжским морем и Греческим. Такое приданое в коробах не увезешь.

Предзимье – время покоя, но Эльга о покое могла лишь мечтать. В окрестных селениях уже трепали и чесали лен. Часть самого лучшего, тонкого длинноволокнистого льна воеводша Волица брала куделью, сама зимой пряла и ткала, одевая семью. По вечерам Эльга занималась тем же – пересиливая себя. Долгое сидение на прялочном донце, обычное занятие всех девчонок, девок, баб и старух в зимнюю половину года, умиротворяет и даже наводит сон, но для нее оно стало сплошным мучением. Каждый оборот веретена заново напоминал ей, что ее семья теперь – это она да Святка, что играл на расстеленной медвежине с детьми Волицы. Мужа у нее больше нет… И каждый раз при мысли об этом она сжимала губы и опускала голову, будто противостоя режущему ветру в лицо. Волица посматривала на княгиню, но заговорить не решалась.

Каждый проходивший в тишине день усиливал тревогу, так что Эльга уже едва находила себе место и лишь усилием заставляла себя сидеть и прясть. Где войско? Где Мистина, Хельги, Эймунд, Тородд, где те без малого двадцать тысяч хирдманов и отроков, что остались вместе с ними в Греческом царстве? Неведение их судьбы и подтолкнуло Ингвара к новой женитьбе. В этих людях заключалась почти вся сила нынешней Русской державы. Если они сгинут – будет почти все равно, на ком Ингвар женат… Не кареглазая болгарыня, а провал похода погубит Русскую державу…

И при мысли об этом у Эльги леденело и замирало сердце: здесь она своей волей ничего не могла исправить.

* * *

В начале лета Хельги Красному повезло: он и его люди благополучно ушли из-под выстрелов огнеметных устройств, поскольку те не могли палить против ветра. К тому же греки предпочли преследовать основную часть войска, гоня ее из пролива на север. Хельги и две тысячи человек, оказавшихся при нем, благодаря столь счастливому для них стечению обстоятельств без потерь прорвались в Пропонтиду и оказались там полными хозяевами. Они разграбили и разорили северную сторону Кераса – под самыми стенами Царьграда, в виду дворцов, – а потом ушли вдоль тянущегося на восток Никомедийского залива, до старинного города Никомедия. Где и провели почти два месяца, наслаждаясь царской жизнью и совершая безнаказанные вылазки за добычей в любом направлении.

Но созревала осень, и пришла пора возвращаться домой. Иные предлагали остаться в Никомедии зимовать, но Хельги был против.

– Какой толк нам искать новой добычи, если мы не сможем увезти даже ту, что у нас уже есть! – убеждал он своих бояр и хёвдингов.

– Насчет добычи ты прав, но ведь можно всякое, что подешевле, повыкидывать, а золота и паволок набрать побольше, – рассуждали бояре, за лето привыкшие к легкому обогащению.

– Зато к зиме из Анатолии вернутся царские войска и займутся нами. Как бы их ни потрепали сарацины, их могут быть десятки тысяч, а нас всего две! Нас разобьют, и все, что стало нашим, опять вернется к грекам. Понравится тебе видеть такое из Валгаллы, а, Селяня?

– Нет, конунг, это весьма обидно будет! – выразительно насупился Селимир – здоровенный ильменский боярин.

За два года под южным солнцем его круглое лицо стало буровато-красным, а светлые волосы и борода выгорели до легкого золотистого оттенка. Ни единой нитки, выпряденной руками жены, на нем уже не осталось, и в одежде его теперь причудливо сочетались греческие и хазарские изделия. К тому же он перенял дружинный язык, состоявший из смеси славянских и норманнских слов, так что теперь свей-наемник Ульва понимал его лучше, чем поняли бы оставшиеся дома родичи. Те же перемены произошли за этот срок и со всеми, кто оказался под стягом Хельги Красного. Прежние его шесть сотен, этим летом выросшие до двух тысяч, стали сплоченным войском, что гордилось своими победами, своей добычей, своими павшими и в первую очередь своим конунгом.

И за минувшее время Хельги убедился, что может доверять этим людям.

– У нас уже достаточно золота и паволок, чтобы не стыдно было вернуться на Русь, – продолжал он. – И я, скажу вам откровенно, очень хочу туда вернуться. Ведь мы так и не знаем, что случилось с остальными.

Он обвел глазами свою ближнюю дружину: бояр и хёвдингов-наемников. Загорелые лица омрачились: люди Хельги видели огнеметы в действии, видели остовы русских скутаров, сгоревших на воде вместе с гребцами. И хотя тех было в разы меньше, чем оставшихся где-то к северу от Босфора прочих княжьих людей, дальнейшая судьба их была никому из русов с этой стороны пролива неведома.

– Я не знаю, жив ли мой родич Ингвар. Жив ли мой сводный брат Эймунд, жив ли Мстислав Свенельдич, мой зять. Любой из них мог погибнуть. И если в числе погибших окажется Ингвар, то из всех, кто состоит с ним в родстве, никто другой не имеет таких прав на киевский стол, как я.

Хельги положил руку на резной подлокотник трона сероватого мрамора, словно припечатывая это короткое слово, заключавшее в себе так много. Вся роскошь древней Никомедии была теперь к услугам русов, и вождь их, сидя на месте стратига фемы Оптиматов, пожалуй, видом своим делал ему честь. Рослый, плечистый, сильный и гибкий, он был одет в широкий камизион ярко-синего шелка, с отделкой огненного цвета на подоле и рукавах, подпоясан ремнем с золотыми, с эмалевым узором пластинами. Из-за жары золотая пуговка на левом плече, – сами греки говорили, что это сарацинский крой, – была отстегнута, распахнутый ворот обнажал верхнюю часть груди, позволяя видеть, где кончается темно-красное родимое пятно, спускавшееся по горлу до ключиц. На левой стороне лица оно благодаря загару стало менее заметно, но на белой коже груди производило впечатление засохшей струйки крови из перерезанного горла. Впервые его видевшие содрогались, женщины взвизгивали. Зато оружники гордились этой особенностью своего вожака, словно пятно говорило о каких-то его нечеловеческих способностях. Бытовало даже мнение, будто пятну Хельги Красный обязан своей отвагой и удачливостью. Между хирдманами-северянами ходило целое сказание: якобы мать Хельги, датская колдунья, перед его рождением приносила жертву Одину ради удачи будущего дитяти, и поток жертвенной крови плеснул ей на живот, оставив метку на лице новорожденного в знак того, что Отец Ратей принял жертву и обещает будущему воину свое покровительство. Сам Хельги услышал это предание от Ольвида, но так и не сумел дознаться, от кого же оно пошло.

Внимая этим словам, бояре переглядывались. Очень может быть, что перед ними сидит не только их конунг, но и будущий князь всей Руси. Хельги Красный приходился родным племянником давно покойному Олегу Вещему, а значит, имел наследственные права на земли полян, древлян и прочих родов, покоренных знаменитым дядей. Еще был жив родной младший брат Олега, Торлейв, но тот никогда не притязал на высокие места. В поколении сыновей Хельги был старшим, а главное, всего за два года на Руси успел выказать такую отвагу, удачу и решимость бороться за свои права, что соперников в своем роду у него не нашлось бы.

Во всяком случае, среди мужчин.

– И поэтому, – закончил он, – не зная судьбы Ингвара, я никак не могу позволить себе провести здесь еще полгода. Если окажется, что киевский стол освободился, то я должен как можно скорее оказаться там. Ранее спешить не стоило, но теперь, когда мы вернемся, нагруженные сокровищами, русы и поляне увидят, кто достоин их возглавлять. А я докажу, что не зря получил то же имя, что и Вещий.

Сам-то он понимал, что все не так просто. Даже если Ингвар и впрямь погиб, его стол пуст только по названию. На деле его окружает множество народу: сестра Эльга, ее сын – маленький Святослав, братья Ингвара – Тородд и Хакон, мужья Эльгиных сестер… Мистина Свенельдич, решительный и честолюбивый Ингваров побратим и одновременно свояк. У каждого есть свои права, вытекающие из кровного родства или свойства с Вещим, но Хельги не сомневался, что управится с ними всеми. Главное – не упустить время. И если он вернется с победой и добычей оттуда, где Ингвар потерпел поражение и лишился жизни, то сразу опередит на целое поприще всех возможных соперников. Люди предпочитают удачливых вождей.

Сидя в Никомедии, Хельги Красный мысленным взором уже видел Киев, хотя и сознавал, как много препятствий лежит между ним и наследием знаменитого дяди. Но, находясь у южного конца Боспора Фракийского, думать о дальнейшем не было смысла. Сначала предстояло прорваться через строй огненосных хеландий, стороживших пролив.

* * *

Незадолго до праздника Воздвижения Креста Господня патрикия Феофана вдруг посетил сам патриарх Константинопольский. Приехал он верхом, с немногочисленной свитой и без всякой пышности. Поспешно выйдя во двор встречать гостя, Феофан испугался, увидев, как осунулось и побледнело смуглое лицо главы ромейской церкви.

– Ей уже лучше. – В ответ на его встревоженные расспросы Феофилакт махнул рукой. – Я из-за нее всю ночь не спал. – Он прижал пальцы к глазам, обведенным темными кругами. – Так и просидел возле нее всю ночь, клянусь Древом Честного Животворящего Креста Господня. Как я молился… никогда в жизни я так не молился… Если она… если с ней что-то случится… в монастырь уйду!

– Не думай о дурном! – Феофан прикоснулся к его локтю. – Она молода, полна сил, она поправится. И она в надежных руках, я знаю, о ней заботятся лучшие лекари. К ней заходил Епифан?

– Да, был вчера. Он меня обнадежил. Спасибо тебе, что надоумил за ним послать. Ты мой самый верный друг, Феофан! – порывисто воскликнул Феофилакт, видя непритворное сочувствие на полном лице патрикия с немного обвисшими щеками.

Тот и впрямь был полон искреннего участия. Эти двое были очень, очень разными: внешне их делал похожими только высокий рост, и то из грузной, внушительной фигуры пятидесятилетнего протовестиария можно было бы сделать двоих худощавых двадцатитрехлетних юношей, каким был патриарх Феофилакт. Черты светлокожего Феофана украсили бы любой бюст патриция римских времен – покатый лоб, горделивый горбатый нос, в то время как патриарх был смугл, с грубыми чертами лица и большими черными глазами. Если бы не облачение, не зеленая патриаршая мантия с белым куколем, его легко было бы принять за простого сельского парня, пастуха – каким он, внук крестьянина Феофилакта, собственно, и был. И если протовестиарий и патрикий Феофан достиг своей высокой должности и титула благодаря уму, знаниям, преданности августу, честолюбию и неустанному труду, то Феофилакт всего в шестнадцать лет стал главой ромейской церкви лишь по воле своего отца, василевса Романа. По сути выскочка, Роман из Лакапы возвел троих старших сыновей на высшую ступень мирской власти, а младшего – церковной. Эту высокую честь Феофилакт заслужил лишь рождением – и не особенно стремился оправдать.

Еще кое-что сближало этих двоих: оба были скопцами с раннего детства. Но в этом качестве они были не одиноки и в Романии, и тем более при царском дворе, где к множеству должностей имели доступ лишь скопцы. Патрикий Феофан так же не мечтал о потомстве, как о способности летать, но к юному патриарху, коего величал «отец мой», в глубине души испытывал чувства, схожие с родительскими. Нельзя не пожалеть человека, кого чужая воля обрекает на положение, совершенно ему не подходящее и в то же время предъявляющее очень суровые требования.

– Пройди в покои, – приговаривал он, провожая Феофилакта по гладким и чисто выметенным плитам двора, мимо крины, где в середине желтой мраморной чаши бронзовая дева лила воду из золоченого кувшина, к красным колоннам крыльца.

– Это я виноват! – сокрушался Феофилакт по дороге. – Сам виноват! Будь я проклят! Это все отец – он сказал, что если я еще раз опоздаю к выходу, он мне… Пришлось спешить изо всех сил, но я не думал, что она не выдержит… Мы раньше, бывало, скакали так же быстро, но, наверное, для нее оказалось далековато… Клянусь, если бы я знал, что почти загоню ее, то лучше бы не спешил, и пусть бы василевс делал что хочет! Если она погибнет, никогда себе этого не прощу! Она такая красивая! Какие у нее глаза! Когда я с ней разговариваю, она все-все понимает! А какие зубы! И какая гладкая шерсть – просто шелк! Она мне всех дороже! Если Господь отнимет у меня ее, я тоже умру!

– Но ты же сказал, ей лучше? Господь тебя услышал. Хрисолита – прекрасная кобыла, очень выносливая. Не сомневаюсь, скоро она совсем поправится, и вы вновь будете скакать по лугам, обгоняя ветер, – утешал Феофан. – Епифану ведь часто приходится иметь дело с загнанными лошадьми, он хорошо знает, что в таких случаях делать.

Протовестиарий жил во дворце, который прежде принадлежал патрикию Роману Сарониту – зятю Романа василевса, неудачно пытавшегося отнять царскую власть. Разоблаченный святым старцем Василием, он вскоре после этого умер, а его имущество, поскольку заговор раскрылся, василевс забрал в казну. Роскошное жилище неудачливого заговорщика он отдал Феофану, в награду за удачно проведенные переговоры о браке юного болгарского царя Петра и внучки василевса, Марии. Как евнух, Феофан на царский трон притязать не мог, и Роман не боялся его возвышения, а к тому же очень ценил ум Феофана, находчивость, ловкость в переговорах и умение обращаться с варварами. И не напрасно: с тех пор протовестиарий еще не раз показал себя. К примеру, семь лет назад он содействовал заключению мирного договора с уграми и тем обезопасил от них северные рубежи державы ромеев. Полный, рыхлый, с мягким безбородым лицом, умевший напустить на себя вид и строгости, и добродушия, жилистым варварам он казался смешным и неопасным – но ум его был острее их мечей и служил оружием не менее действенным.

А совсем недавно Феофан стяжал славу и совсем иного рода. В начале лета, когда Бог привел на землю ромеев бесчисленную скифскую^[5]