Кнут выбежал им навстречу и сам проводил к женскому столу, стоящему поперек покоя. Тут произошла заминка: посередине сидела королева Тюра, справа от нее Ингер, слева место было для Асфрид, как уважаемой гостьи. Рядом с Ингер с другой стороны сидела еще одна молодая женщина: должно быть, Хлода, жена Харальда. Или скорее наложница, ведь женщина, взятая без соглашения между родами, подарков, выкупа и надлежащих обрядов, законной женой считаться не может. А если нет рода, то какое же соглашение, кому платить выкуп? Это тоже была красивая женщина: с большими глазами, немного вытянутыми к вискам, с пухлыми губами, она выглядела замкнутой и надменной. Рабыне не к лицу такая надменность, но Хлода ведь тоже была дочерью конунга, только неудачливого, и за этой надменностью скрывалась боль попранного достоинства.

Королева Тюра подумала и сделала легкий знак рукой, предлагая Хлоде подвинуться и освободить место для Гуннхильд. Свободная дочь конунга, гостья и родственница королевы, та имела больше прав на почетное место, чем бывшая пленница. Хлода тоже помедлила, но все же встала; она не могла ослушаться королевы и хозяйки дома, но всем видом выражала негодование. От ее красивого лица так и веяло холодом, и Гуннхильд содрогнулась. И вспомнила, что хорошего подарка для Хлоды у нее нет: те застежки, которые было для нее приготовили, Асфрид еще за время болезни внучки поднесла Ингер.

За мужским столом, рядом с отцом обнаружился и Харальд. Заметив его, Гуннхильд тут же встретилась с ним взглядом и удивилась: так хорош он ей показался. Она запомнила это лицо с мрачным и свирепым выражением, а сейчас, спокойное и веселое, оно было открытым, ясным и даже красивым. Крашеная льняная рубаха очень шла к его глазам, которые от соседства с темно-голубой тканью казались еще ярче, светлые волосы были причесаны, и одна прядь падала, свившись в мягкое полуколечко, на высокий лоб; на груди блестела серебряная цепь с узорным «молотом Тора», на пальцах было несколько колец, на запястье – витой браслет. Во внешности его смешались все оттенки серебра и золота: светлые волосы, белесые брови и золотистая борода на румяном лице придавали внешности особенную яркость и выразительность. У Гуннхильд мелькнула мысль: мало мужчин сравнится с ним всем видом, ростом и силой, и как жаль, что он такой сумасшедший! Но сегодня он послал ей вполне одобрительный взгляд и приветливо кивнул, даже улыбнулся. Желая со всеми быть в хороших отношениях, она улыбнулась в ответ. Может, он еще окажется не так плох?

– Мы рады видеть тебя совсем здоровой! – сказал ей Горм. – Признаться, многие здесь с нетерпением ждали, когда среди нас появится девушка настолько красивая, что сама Фрейя пожелала принять ее обличье.

При этих его словах Гуннхильд невольно бросила взгляд на Харальда и заметила, что он нахмурился. А Горм попросил ее рассказать: дескать, многие желают узнать, как все было в День Фрейи.

– Но тебе, конунг, следовало бы спросить об этом твоего сына Кнута! – ответила она. – Я ничего об этом не знаю, ведь в то время как Фрейя беседовала с ним, я сидела в Хейдабьоре.

И Кнуту пришлось рассказывать снова, как к нему явилась Фрейя и о чем с ним беседовала; все уже знали эту повесть, но теперь, глядя на Гуннхильд, с удовольствием слушали еще раз.

– Я подумал, как бы Фрейя не разгневалась, что с ее избранницей в нашем доме обошлись так неучтиво, – заметил Горм. – Что ты об этом скажешь, Харальд?

– Мы слышали, что иной раз боги являлись конунгам и беседовали с ними, – отозвался Харальд. – Я не знаю, приходила ли Фрейя к моему брату и зачем приходила…

– Скорее она пришла бы к тебе, ведь это ты так любишь слушать Христовых людей! – крикнула Ингер.

– Если бы она пришла ко мне… – Харальд пристально глянул на Гуннхильд, и ее пробрала дрожь. Хоть он и был настроен мирно, в присутствии этого человека ей становилось не по себе. – Я был бы осторожнее. Связываться с богинями опасно. Многим такие встречи стоили рассудка. Но я хотел сказать не об этом. Гуннхильд, дочь Олава, пострадала… не по своей вине. Ее одежда оказалась испорчена. Поэтому, чтобы ни она сама, ни Фрейя не держали на меня зла, я дарю ей новый плащ вместо того, который был на ней в тот день. Хлода, принеси!

Гуннхильд и правда не раз уже пожалела о своем красивом синем плаще на меху: после того дня, когда ее в нем неоднократно валяли по мокрой земле, он был весь в грязи, и хотя служанки постарались его отчистить, пятна были еще заметны, а после стирки он мог полинять.

Хлода слегка переменилась в лице и помедлила, но потом все же встала и вышла. Когда она вернулась, в руках у нее был большой кусок хорошей шерсти, выкрашенной в ярко-красный цвет. Хватит на новый плащ, чтобы поставить его на старую меховую подкладку. Подойдя к Гуннхильд, она почти бросила ткань ей на колени, и ее пухлые губы при этом презрительно дрогнули. Гуннхильд поежилась: эта женщина уже была ей врагом, хотя они не обменялись еще ни единым словом. Вместо того чтобы поднести ей подарок, Гуннхильд невольно вынудила ее отказаться от собственной обновки. Но что она могла поделать? Отвергнуть этот дар? Тогда она навлекла бы гнев Харальда, а что этого делать не стоит, Гуннхильд уже хорошо знала.

Вскоре Гуннхильд уже почти весь день проводила на ногах. Усадьба Горма была заметно больше Слиасторпа: двор, окруженный частоколом, насчитывал сотни по три шагов в длину и ширину. Там был огромный хозяйский дом, построенный из поставленных стоймя толстых досок на бревенчатой основе, с высокой дерновой крышей и дымовыми отверстиями под ней. В средней части располагался пиршественный зал, по обычаю называемый «теплым покоем», поскольку на земляном полу его, между резными опорными столбами крыши, располагалось три больших очага. Между столбами и стенами тянулись деревянные помосты: днем на них сидели, а ночью спали головой к огню – так они были широки. Для семьи хозяина имелись отдельные помещения в концах дома, в том числе женский покой, где жила Ингер и служанки; кроме лежанок и сундуков, там находилось несколько ткацких станов и прочие принадлежности для женских работ. С другой стороны от теплого покоя была поварня, где в больших черных котлах ежедневно готовили еду на сотни человек – домочадцев, челядь, дружину. Хирдманы жили в другом доме, столь же большом, внутри той же ограды; для гостей имелся третий дом. Прочее место занимали хозяйственные постройки, мастерские, домики ремесленников и более богатых хирдманов, имевших собственные семьи и хозяйства.

Гуннхильд все еще кашляла и была слаба, но лишь изредка уходила прилечь. Остальное время дня она проводила в девичьей, иногда в гриде, где королева Тюра, ее дочь и невестка со служанками днем пряли и шили. Гуннхильд тоже взялась за прялку. Но беседа велась в основном между Тюрой и Асфрид: две пожившие женщины рассказывали молодым о своих общих предках и деяниях минувших лет. Нередко послушать их приходил Кнут, а однажды даже Харальд присел ненадолго на скамью. При этом он не сводил глаз с Гуннхильд, но она не смотрела на него.

– Конунг Горм вчера говорил со мной о тебе, – тайком сказала ей Асфрид как-то утром. – И Тюра тоже. Горм не прочь сосватать тебя в жены своему сыну.

У Гуннхильд вдруг упало сердце.

– Которому? – невольно вырвалось у нее.

Вдруг так ярко представился Харальд, обнимающий ее, что стало жарко.

– Кнуту, разумеется, – удивилась Асфрид. – Харальд младше и уже женат.

– Это не настоящая женитьба, – пробормотала Гуннхильд, сама стыдясь своей глупой ошибки.

– Да, не настоящая, но у Кнута нет даже такой жены, а невеста твоего происхождения полагается ему как старшему. А главное – я к тому веду, – что сам Кнут очень хочет видеть тебя своей женой, а Харальд противится этому.

– Вот как! – Гуннхильд вскинула глаза. – Харальд не хочет, чтобы Кнут на мне женился?

– Он не доверяет тебе. Он все-таки считает, что ты не чужда колдовства и зачаровала Кнута, вынудила отступить от Хейдабьора, хотя ничто не мешало ему занять вик.

– Но это была не я!

– Он, как мне думается, не слишком верит, что к его брату приходила сама Фрейя. Или совсем не верит. К тому же считает опрометчивым вводить в род женщину из семьи кровных врагов, пока эти враги не побеждены и мир не заключен. И с этим его доводом Горм согласен. Ни свадьбы, ни обручения ведь не может состояться, пока Олав не вернется и они с Гормом между собой не договорятся.

– Но ведь никто не знает, когда отец вернется!

– Да, и это может случиться не скоро. – Асфрид вздохнула. – Я молю богов, чтобы они не приказали мне умереть раньше, чем все это уладится, и ты не осталась здесь, среди чужих, совсем одна.

– О нет! – Гуннхильд в испуге прильнула к бабушке. – Ты ведь здорова, ты проживешь еще много лет!

– Бывало, женщины жили и дольше, но я была бы спокойнее, если бы ты обрела защитника понадежнее, чем старуха. Тюра благосклонна к тебе, она не даст тебя в обиду, даже если меня не станет, но и она не сможет помочь, если дела Олава пойдут плохо и ты сделаешься дочерью разбитого или погибшего конунга. Тогда и ты сможешь в лучшем случае стать такой же побочной женой, как Хлода. Спасет нас только, если Олав вернется с войском и сможет договориться с Гормом по-хорошему. Но пока мы с тобой здесь, договор будет таким, какого захочет Горм. Кнут на нашей стороне, а Харальд против. В их собственной семье нет согласия. Не знаю, к добру это для нас или к худу.

Гуннхильд промолчала. Ей было тревожно и досадно. Харальд не доверяет ей! Можно подумать, это она набросилась на него, стукнула по голове, обвиняла тролль знает в чем, пыталась бросить в воду и довела до болезни! И он же ей теперь не доверяет! Не хочет принять в свою семью! Быть отвергнутой тем, кто ей поневоле так нравился, было особенно обидно. Сама она охотно вошла бы в эту семью: Кнут – приятный человек, а сам дом Горма даже ее, дочь конунга, поражал размерами, богатством и многолюдством. И Харальд… Если этот союз не состоится, ей придется уехать и она больше его не увидит. Почему-то эта мысль причиняла боль.

Обиженная и раздосадованная, Гуннхильд старалась не замечать Харальда и порой за целый вечер, пока все домочадцы и дружина сидели за столами, вовсе не смотрела в его сторону. А это было нелегко, ибо Харальд был человеком заметным: он много и оживленно говорил, по каждому делу имел свое мнение, часто пел, участвовал в разных забавах. В этом они со старшим братом были похожи, как и во внешности их имелось много общего, только у Кнута лицо было круглее и сам он плотнее, а Харальд был более худощав и лицо имел продолговатое, высоколобое и более жесткое. Зато нравом они, несмотря на внешнюю живость и общительность, отличались очень сильно. Кнут был человек мягкий, как убедилась Гуннхильд, наблюдая за ним в кругу семьи и домочадцев, склонный жить со всеми в ладу, дружелюбный, почтительный к старшим. Он с готовностью соблюдал все обычаи и избегал любых ссор. О предках он говорил с восторгом и почтительностью – в отличие от Харальда, который не упускал случая указывать на совершенные ими ошибки. А Харальд и нравом был более жесток и суров, несмотря на веселость, и сам устанавливал для себя законы и обычаи. Гуннхильд было ясно, что из Кнута выйдет гораздо более приятный муж. Но если придет беда, она охотнее доверилась бы защите его младшего брата. Какое было бы счастье, если бы она вышла за Кнута и они жили бы с Харальдом одной дружной семьей! Если бы он перестал смотреть на нее так насмешливо и пристально, будто ежедневно подозревает в неких кознях!

– Почему твой брат так смотрит на меня? – однажды, не выдержав, шепнула она за ужином Ингер.

Дочь Горма, надменная и самоуверенная, не слишком-то нравилась Гуннхильд, но была единственной девушкой, равной ей по положению, и поневоле приходилось делать вид, что они дружат.

– Мой брат в тебя влюблен, об этом знает каждый рыбак на побережье! – насмешливо ответила Ингер, и у Гуннхильд что-то оборвалось в груди. – Кнут каждый день просит мать уговорить отца справить вашу свадьбу поскорее!

– Кнут… – шепнула Гуннхильд, подавляя разочарование и укоряя себя: как могла она даже подумать, что Ингер имеет в виду другого брата! – Но я не о нем говорю, – добавила она вслух. – Почему твой брат… Харальд… – Гуннхильд почему-то запнулась, будто ей было трудно произнести это имя, – так смотрит на меня? Будто боится, что я стяну что-нибудь со стола! – с шутливой обидой добавила она и, пересилив робость, бросила выразительный обиженный взгляд на мужской стол, откуда Харальд наблюдал за их беседой.

– Он боится, как бы тебе опять не вздумалось разыграть Фрейю!

– Я ничего не собираюсь разыгрывать!

– Харальд! – закричала Ингер. Гуннхильд ахнула и попыталась ее остановить, браня себя, что затеяла этот разговор, но было поздно. – Наша гостья спрашивает, почему ты таращишь на нее глаза, будто боишься, что она украдет чашу со стола! Я говорю, ты боишься, как бы она опять не превратилась во Фрейю.

– Я никогда ни в кого не превращалась! Это только… некоторым везде мерещатся… тролли и ведьмы.

– Харальд не робеет при встрече с ведьмами! – крикнул Горм, с любопытством следивший за девушками. – Каждой ведьме, что попадется ему на пути, придется плохо!

И непонятно было, хвалит он своего сына или смеется над ним.

– Не только я один смутился при встрече с этой девушкой! – дерзко крикнул Харальд. – Мой брат Кнут посчитал ее богиней, а ты, конунг, принял ее за ее собственную бабку. Видно, что-то есть в ней такое особенное.

– Госпожа так красива, что ее можно принять за светлого альва! – учтиво кивая Гуннхильд, сказал Регнер-ярл.

– Да, да, правда! – охотно подхватил Кнут. – За деву светлых альвов! Или за валькирию, что сбросила свое лебединое оперенье!

– Вот как много разных женщин в одной! – продолжал Харальд. – Мало ли, может, в ней прячется и что-нибудь похуже! Но если ведьмы еще встречаются, то я не слышал, чтобы в наше время боги принимали облик смертных и приходили в гости. Не поверю, что Фрейя принимала ее облик, пока сам не увижу.

– Это очень смелые слова, сын мой! – без улыбки заметил Горм. – Ты ведь ставишь условия не кому-нибудь, а самой Невесте Ванов.

– Я не боюсь ее! И если она придет ко мне, буду рад с ней повстречаться! Особенно если она скинет свое… лебединое оперенье.

И эти слова он сопроводил таким красноречивым взглядом, что все вокруг засмеялись, а Гуннхильд с пылающими щеками опустила глаза. «А если рассердить Фрейю, то последствия скажутся немедленно, и его жена Хлода не обрадуется!» – в гневе подумала она.

И что-то еще терзало ее в этот миг помимо гнева – слишком неприятна была мысль о том, что Хлода получает от своего мужа.

Ее могло бы несколько утешить то, что сама Хлода, наблюдая, какие взгляды ее муж бросает на пышную грудь рыжей южанки, тоже чувствовала себя неважно.

* * *

Вскоре стало ясно, отчего Харальд, сын Горма, так дерзко говорит о богах. В Эбергорде объявился епископ Хорит, сакс. Гуннхильд знала его: он уже бывал в Хейдабьоре и Слиасторпе, пытаясь добиться от ее отца содействия в делах Христовой церкви. В сопровождении нескольких монахов он прибыл из Гамбурга на торговом корабле. Обычно в такие путешествия по морю пускались летом, но у епископа были причины спешить.

Прослышав о таких гостях, в дом набралось немало народу. С корабля саксы сошли в простых одеждах из некрашеной серой шерсти, в бурых суконных плащах, но для встречи с конунгом нарядились в широкие цветные рубахи из шелка – далматики, что уже несколько веков были желанной добычей викингов и целью нападения на франкские, британские, фризские, германские города и монастыри. На двух спутниках епископа были зеленые одежды, на нем самом – светло-коричневая в золотых узорах в виде диковинных крылатых птиц и коней. Конунгу и его семье саксы поднесли такие же одежды, пару бочонков красного вина и связку куньих шкурок.

– Папа римский Агапитус, архиепископ гамбургский Адальдаг и сам избранный Богом, ныне властвующий над всеми князьями король Германии Оттон, сын Генриха, прислали меня, раба Божия Хорита, с поклоном и словами дружбы к тебе, король Горм! – говорил он. Епископ пользовался северным языком довольно уверенно. – По всему свету известна твоя доблесть, мудрость и справедливость, и все народы завидуют тому, которому Бог послал подобного тебе владыку. Под властью твоей процветает племя данов, заливы и острова, и сердца наши возрадовались, когда стало нам ведомо, что земли твои приросли и увеличились, ибо присоединил ты к своим владениям Южную Ютландию со славным виком Хейдабьор. Истинно возрадовались мы переходу этих земель в руки столь мудрого, сильного и справедливого правителя, как ты. Ибо многие годы права христиан и самой Христовой церкви в этом городе терпят жестокие утеснения и взывают о помощи. На тебя возложены надежды наши, от рук твоих жаждет получить защиту и справедливость архиепископ гамбургский, и я, служитель Божий, и все добрые христиане Хейдабьора.

– И чем же я могу помочь христианам Хейдабьора? – осведомился Горм, умолчав о том, что, присоединив Южную Ютландию к его владениям, епископ слегка поторопился.

Гуннхильд тоже хорошо понимала, к чему Хорит ведет речь и почему поспешил явиться. После военных поражений ее дед Кнут был вынужден принять христианство, признать себя вассалом Отты-кейсара – короля Страны Саксов. И если раньше местные христиане платили ему, Кнуту, за разрешение отправлять христианские обряды в языческой стране, то теперь ему пришлось следить за тем, чтобы подати исправно отсылались гамбургскому архиепископу. Ее отец Олав покончил с этим, справедливо рассудив, что чужой король не имеет никакого права брать деньги с его земли, да еще в пользу церкви чужого бога. Король Отта и архиепископ Адальдаг, разумеется, возмущались этим, но, занятые иными делами, ничего не предпринимали. Однако сейчас, когда Инглинги оставили Южную Ютландию, архиепископ увидел в этом удобный случай восстановить свое влияние, а заодно и доходы. И теперь предлагал мир и признание за Кнютлингами прав на эти земли, если взамен те обязуются обеспечить своевременное поступление податей и соблюдение прав христиан в Хейдабьоре.

– Возможно, известно тебе, король данов, что уже два года, как король Оттон учредил, с благословения папы Агапитуса, епископию в Хейдабьоре и вверил ее мне, недостойному рабу Божию, – продолжал епископ. – В то же время учреждены были епископии и в других датских городах, а именно Рипе и Архусе, и туда поставил епископов архиепископ гамбургский Адальдаг. В городе Хейдабьоре свет Христовой веры воссиял уже давно: еще полтораста лет назад, когда правил там король Харальд, крещенный в Ингельгейме королем франков Людовиком Благочестивым, стараниями благочестивого Ансгара там была построена церковь Христова, дабы датские христиане имели в земле своей источник благодати. И в прежние годы, после того как король Кнут принял крещение, подати с тех земель поступали исправно. Однако сын его Олав не пожелал последовать примеру своего отца и предал забвению церковь и веру Христову. Но прослышали мы о том, что поразил его гнев Божий и был он изгнан из своей страны и даже из своего дома, а значит, справедливость может быть восстановлена новым законным владыкой, защитником мира и добра, что принесет землям данов покой, процветание и славу. Сам же король Оттон приложит усилия и сделает все, на что Господь даст ему соизволение, чтобы незаконные владыки, пришельцы и оскорбители доброго порядка, никогда не вернулись больше в Хейдабьор.

Пока епископ говорил, Горм не раз поглядывал на Харальда. Тот слушал очень внимательно, и лицо его было так выразительно, что становилось ясно: ему есть что сказать.