Сидевший в дверях нищий хрипло зашептал мне:

– Не говори, не говори ей, не говори!

Выйдя из церкви, я выгребла деньги из кармана и, положив в его протянутую ладонь, спросила, почему нельзя было называть своё имя.

– Наша матушка – та ещё ведьма. Я недавно отца Сергия пьяного домой привёз, так она мне сказала: буду свечки за тебя ставить. За упокой. Чтоб ты сдох скорее. А я ей: и я за тебя буду ставить, сама сдохни, сука нах.

– И что, ставите?

– Не, денег жалко, а так бы ставил.

Самыми одинокими были вечера пятницы. Когда шведы, целую неделю такие дисциплинированные, холодные, тихие, заполняли все бары и рестораны, так что нельзя было найти свободного места, и напивались вдрызг. Именно вечером в пятницу я слышала позади себя свист и склизкие комплименты и видела, как шведы в дорогих костюмах дружно мочатся прямо на дорогу, не потрудившись даже отвернуться.

В одну из таких пятниц, очень тёплую для мая в Стокгольме, я сидела на скамейке на набережной, куря одну сигарету за другой. В этот день было последнее заседание суда. Лысому дали двадцать лет, Тимуру – пятнадцать, Майе – десять, пожалели девчонку. Феликс по-прежнему был в федеральном розыске, прятался на какой-нибудь квартире или ушёл в лес. Я пыталась позвонить ему, но номер был заблокирован. Тетере дали пять лет.

Погода была хорошая. Кафе на набережной уже открывались, готовясь к летнему сезону. На яхте, пришвартованной к стоянке, началась вечеринка.

Я позвонила Катарине из шведского ПЕН-центра.

– Нашим ребятам дали безумные сроки. Они полжизни проведут в тюрьме, если ничего не делать. Давайте завтра устроим митинг у посольства?

– Завтра суббота.

– Хорошо, тогда на площади Сергеля. Там по субботам много туристов.

– Я имела в виду, что я буду за городом. Давай перенесём это на понедельник.

Я позвонила Малин из Amnesty International.

– Прости, я уезжаю на архипелаг. Давай запланируем что-нибудь на неделе?

Я набрала Уле из Östgruppen.

– Рабочая неделя закончилась. В понедельник позвони мне в десять, и мы что-нибудь придумаем.

Друзья написали мне, что в субботу в Москве будут одиночные пикеты на Пушкинской площади. Целый год я, Тетеря и Майя стояли там по выходным, а у администрации президента по будням с плакатами «Крики пыток – новый гимн нашей страны», «Остановите репрессии», «Свободу политическим заключённым». Иногда прохожие подходили, спрашивали, о чём речь, кто-то вырывал плакат, пытался ударить. Ребята из SERB даже облили зелёнкой, которая потом неделю не смывалась с лица, и об этом написали в газетах. Полицейские каждый раз проверяли документы, часто приходили фээсбэшники в штатском, фотографировали, иногда говорили что-нибудь, тихим, спокойным, даже мягким голосом.

– Ты такая смелая, не боишься, что с тобой что-нибудь случится? – сказал мне один.

– Угрожаете?

– Переживаю. Смазливая, жалко будет мордашку.

Несколько человек, за которых мы весь год стояли в пикетах, отпустили, заменив срок на условный. Но теперь Тетеря и Майя сами политзаключённые, а я в бегах.

Я не удивилась, когда прочитала в ленте Фейсбука, что на Пушкинской разогнали несанкционированный митинг и шестнадцать человек арестовали. Замкнутый круг, чёртов конвейер, который никогда не остановится.

* * *

Митинг организовали вместе со шведским ПЕН-центром. Из России мне передали толстовки и футболки с портретами наших ребят. Мне стало немножко обидно, что там были их имена, а моего не было. С другой стороны, они сидели в тюрьме и ждали отправки в какой-нибудь Копейск под Челябинском или Лабытнанги в Ямало-Ненецком округе, а я наслаждалась жизнью в Стокгольме.

Площадь скульптора Сергеля перед городским театром была самым популярным местом для всевозможных акций и митингов. За месяц я видела здесь митинги против военной интервенции в Венесуэлу и закрытия музыкальной школы, против атомных станций, глобального потепления, торговли людьми в Азии, убийств геев в Чечне, употребления в пищу мяса, не считая разных акций, посвящённых metoo, геноциду в Судане и годовщине Минских соглашений.

Для охраны митингующих прислали полицейскую машину и двух симпатичных блондинов-полицейских. Пришли писательницы из ПЕН-центра, женщины лет пятидесяти, пара мужчин из комитета «Писатели в заключении», двое политических беженцев из Украины и муж с женой из известной панк-группы, тоже беженцы. Был ещё журналист из Красногорска, которому пять лет назад какие-то отморозки, подосланные местной властью, проломили голову арматурой. Он теперь ничего не понимал и сидел, свесив голову, а жена возила его на инвалидной коляске.

Мы поставили ролл-ап ПЕН-центра, развернули плакаты «Free political prisoners in Russia».

Катарина, из правления ПЕНа, начала говорить в мегафон что-то по-шведски, наверное, рассказывала, в чём суть пикета. Всё равно её никто не слушал. Мимо нас, не останавливаясь, шли через площадь люди. Спешили в метро или торговый центр Åhlens, где вчера началась большая распродажа.

Мегафон передавали по цепочке, и каждый что-нибудь говорил.

– Free political prisoners in Russia! – крикнула в мегафон Гудрун и протянула его мне.

Несколько человек подошли поближе. Наверняка ждали кого-нибудь, договорившись о встрече на площади, а тут мы со своими политзаключёнными, хоть какое-то развлечение. На ступеньках, неподалёку от нас, сидели чернокожие ребята, пили колу, играли в игры на смартфонах, пользуясь бесплатным вай-фаем.

Я представила, как кричу: «Эй вы, отвлекитесь хоть на минуту, пока вы покупаете крем для задницы со скидкой 50 %, люди сидят в тюрьме, и будут сидеть год, два, двадцать, а вы всё так же будете покупать товары по акции, читать скучные газеты и пить пиво по пятницам». Или: «В России люди вышли, вот так, как я сейчас, на площадь, и за это их осудили на десять лет тюрьмы, а вы можете выходить хоть каждый день, вам ничего не будет, можете говорить всё, что хотите сказать, всё, за что других сгноят в тюрьме, а вас нет, но вместо этого вы рассказываете друг другу сплетни о своих соседях, – так зачем вам эта свобода слова, которой вы не заслуживаете?»

Но вместо этого я заученно пробубнила:

– Преступный путинский режим отправил в тюрьму левых активистов. Против них сфабриковали дела и осудили на огромные сроки. Мы просим европейскую общественность заступиться за наших политзаключённых и потребовать у своих правительств ужесточения санкций! Свободу политическим заключённым!

Мы помитинговали час, сделали фото для соцсетей и, свернув плакаты, пошли пить кофе в Cafe 60 на Свеавэген. Я сделала публикацию в Facebook, и несколько оппозиционных СМИ написали, что в Стокгольме прошла акция против политических репрессий в России.

* * *

Была хорошая погода, и мы катались на велосипедах. Гудрун была в шлеме и в специальном воротнике, который при падении срабатывал как подушка безопасности. А я была без шлема, я же русская.

Когда проезжали мимо здания американского посольства, Гудрун махнула в сторону серого забора:

– У меня был бойфренд из Таджикистана. Он решил устроить здесь акцию. И зашил себе рот.

– Ого. И что он хотел этим сказать? – спросила я, поравнявшись с Гудрун.

– Честно говоря, я не знаю. Но выглядело впечатлительно. Мы приехали, встали у ворот. Вышел охранник. Сказал: уходите, уикенд же, никого, кроме меня, нет. Приходите в понедельник.

– И вы ушли?

– Ну да, постояли немного и ушли. А что было делать? Я купила ему билет в Таджикистан и посадила на самолёт.

У яхтенной стоянки зашли в кафе, взяли кофе. Я купила булочку с корицей, а у Гудрун был с собой бутерброд.

– Я всем рассказываю про пытки. Сама не знаю почему. Вчера на набережной сидела вечером на скамейке и курила. Ко мне подсел симпатичный швед, мы познакомились. И что ты думаешь, через пять минут я уже рассказывала, как в Следственном комитете мне не давали сходить в туалет и я описалась. Конечно же, он тут же от меня сбежал…

Гудрун, улыбаясь, покачала головой:

– Давно был у меня бойфренд. Босниец, военный. Мы стали встречаться, когда он только оттуда появился здесь, в Швеции. На первом свидании говорил мне про воздушно-наземную операцию, дальнее высокоточное оружие и тактику обороны.

– Ну и ну, – расхохоталась я. – И чем дело кончилось?

– Секс был ужасный. Как будто объявили военную тревогу и надо быстро-быстро, а потом прятаться в бомбоубежище. А спать он стал на полу. И до утра кричал что-то во сне про наступление. Думаю, у него было ПТСР. И ты, кстати, тоже должна говорить с психотерапевтом.

Я поморщилась.

– Знаю, знаю, русские думают, что психотерапевт – это психиатр. Вместо терапии у вас подруги и водка. Хотя… – она на секунду задумалась, – знаешь, психотерапевты хорошо, но подруги и водка тоже. А у нас не принято плакаться друг другу в жилетку, никто не будет приезжать среди ночи с бутылкой, чтобы поддержать. Скажут: обратись к специалисту. И не будут отвечать на звонки, пока ты в себя не придёшь. Когда у меня была депрессия, мои друзья мне так и сказали: «Мы тебе не терапевты и не должны слушать твоё нытьё, вылечись, тогда и увидимся». А они хорошие друзья и любят меня, я знаю это.

За соседний столик сели двое шведов с детьми.

– Ты когда-нибудь жалела, что у тебя нет детей? – спросила я.

– Да, я часто представляю, что хожу, как это по-русски… беременная. Как у меня растёт живот и ребёнок внутри шевелится и плачет.

– А я не хочу ребёнка. Смотрю на своих подруг, которые их завели, – и на что похожа их жизнь?

– В России, наверное, материнство тяжело?

– Конечно. Пособия на подгузники даже не хватает. А если мать-одиночка? У нас же мужики алименты не платят, им даже на работе в этом помогают, официальную зарплату меньше оформляют. Ни свободного времени, ни карьеры, ни радости. А ради чего? Чтобы потом, после климакса, не пожалеть, что не родила.

Я осеклась, виновато взглянув на Гудрун.

– Ничего. Я не страдаю от этого. Грущу, но не страдаю.

– Вот, думаю, и я не буду страдать. Жду с нетерпением, когда перестанут спрашивать: «Ну когда же ты уже замуж выйдешь?», или говорить: «Ну хоть для себя ребёночка заведи». Как будто это собачонка какая-то, которую для себя завести можно. Ну, только если какого шведа найду. Рожу и вручу ему: на, возись.

Гудрун засмеялась:

– Хороший план.

Мне начинала нравиться моя шведская жизнь, спокойная и размеренная. Велосипедные прогулки, разговоры с Гудрун, соседские дети, играющие в мяч во дворе, бесплатные кинопоказы в англиканской церкви по соседству, шум моря и крик чаек, спектакли в театре «Драматен» с английскими субтитрами и опера «Онегин» в постановке российского режиссёра, курсы шведского языка, тягучие дни. Я подумала, что это впервые так со мной, чтобы совсем ничего не происходило, ни хорошего, ни плохого. Может, это и есть счастье?

* * *

Все давно уговаривали меня поставить Тиндер. «Найдёшь себе какого-нибудь шведа и останешься навсегда», – закидывали меня сообщениями. «Всё равно тебе обратно не вернуться. Ты же не хочешь сидеть пятнадцать лет». «Не будь дурой, выходи замуж и рожай. Шведы без ума от наших баб, шведские феминистки у них уже всю кровь выпили».

В Facebook, в рубрике «вы можете их знать», стали появляться только Нильсы, Есперы и Стефаны. Google-direct начал выдавать объявления: «Вам 35? Красивые и одинокие шведы ищут себе русскую жену!» Фотографии одиноких шведов прилагались. Большой брат, похоже, следил за мной, и это был не Кремль.

Я завела аккаунт, залила пару удачных селфи, но таких, чтобы были не очень похожи на мои фото в шведских газетах. Не хотелось, чтобы меня тут узнал кто-то из знакомых. Приложение выдало всех мужчин поблизости, и все они были красавчики. Палец устал ставить сердечки.

Первым, с кем я пошла на свидание, был Никлас. 43 года, дважды женат, дважды разведён, сын от второго брака. Первая жена, Надя, была из Петербурга, поэтому Никлас немного говорил по-русски. Вторая – то ли немка, то ли австриячка. «Gte ty zhivesh’? V Rinkeby, ha-ha? Ili Märsta?» – спросил он меня в чате. Я быстро отстучала ответ: «Нет, в Эстермальме». «Oh, I see. OK. Davaj uvidumsja».

Мы встретились на Уденплан. В чате Никлас был очень весёлым и много шутил, но в жизни оказался застенчивым. Мы неловко топтались, не зная, что сказать. Потом пошли в кафе. О личном говорили немного, Никлас смущался, я чувствовала себя глупо. Поэтому мы просто пили кофе и ковыряли ложками пирожные.

А потом разговор как-то сам свернул на политику.

– А почему ты спросил про Ринкебю?

– Это самый известный мигрантский район. Я просто глупо пошутил, прости.

– А ты где живёшь?

– Хессельбю странд, это конечная станция на зелёной ветке. У нас тоже много мигрантов, – на последнем слове он понизил голос и огляделся.

– Была я в вашем Ринкебю, – сказала я, поставив чашку на стол с громким стуком. – Меня там едва не побили.

Никлас оживился, и я пересказала ему свои приключения.

– Ну ты даёшь, – отстранившись, оглядел он меня. – Они ведь и убить могли.

– А что ты сам думаешь об этом?

Никлас снова огляделся. И предложил пересесть за столик в углу, где нас точно никто не мог слышать. Совсем как наши оппозиционеры, когда обсуждали что-нибудь важное и боялись, что их подслушают.

– Я боюсь вечером выходить из дома, – зашептал мне Никлас, перегнувшись через стол. – Они сбиваются в группы, шляются по району. Увидят шведа – и лезут к нему, смеются, толкают. Увидят девушку, окружают её, пристают, говорят гадости.

– А полиция?

– А что полиция? Даже на вызов не приедут. Никакой угрозы ведь нет, они не убивают, не грабят, не насилуют, просто задирают. И жаловаться никому нельзя, сразу в нацисты запишут.

– А журналисты?

– Да что ты. Они же все живут на Сёдере. Строят из себя таких левых и свободомыслящих, а в Ринкебю ни ногой. Не потому, что боятся, а просто – зачем? А политики живут в Эстермальме, Дандерюте и Тэбю, и мигрантов видят только по телевизору. Легко им быть добрыми и политкорректными!

После мигрантов мы перешли на шведов.

– Чтобы понять нас, ты должна прочитать закон Янте.

– Что это за закон?

Никлас снова обернулся, удостоверившись, что нас никто не подслушивает, и скороговоркой прочитал мне десять правил:

– Первое. Не думай, что ты особенный.

Второе. Не думай, что ты нам ровня.

Третье. Не думай, что ты умнее нас.

Четвёртое. Не воображай, что ты лучше нас.

Пятое. Не думай, что ты знаешь больше нас.

Шестое. Не думай, что ты важнее нас.

Седьмое. Не думай, что ты всё умеешь.

Восьмое. Тебе не следует смеяться над нами.

Девятое. Не думай, что кому-то есть до тебя дело.

Десятое. Не думай, что ты можешь нас поучать.

Он вскочил, сделал пару нервных шагов по залу, вернулся за столик. Я погуглила потом, что это ещё за закон Янте, и оказалось, что он из романа 1933 года «Беглец пересекает свой след» датчанина Акселя Сандемусе. Книга на русский не переводилась, и имя автора я слышала первый раз. Действие происходило в вымышленном городе Янте, а по этим законам, как считал автор, жили маленькие города. Швеция в этом смысле вся как маленький город.

– Мне нравится Россия, я прожил там два года, – грустно сказал Никлас. – Но когда я говорю здесь, в Швеции, что хотел бы вернуться, на меня смотрят как на сумасшедшего. Они думают, там опасно, там стреляют, как на Диком Западе, некоторые и правда верят в шутки про медведей на улицах.

Он оказался большим поклонником Джордана Питерсона, которого на шведский манер звал Йорданом Петерсоном.

– Вот посмотри, что такое ваша левацкая политкорректность. Стоило профессору высказаться вразрез с общепринятым мнением, покритиковать немного лицемерие нашего общества, как его тут же выгнали из всех университетов. Есть два мнения, наше и неправильное, но вообще-то у нас свобода слова и демократия, – громко и нервно рассмеялся Никлас.

– При чём тут леваки? Это либеральная политкорректность. Давайте говорить исключительно о меньшинствах и сделаем вид, будто не знаем, что женщины даже в Европе до сих пор получают меньше мужчин, азиатские девочки шьют наши джинсы, а тайки отсасывают за вид на жительство.

– А почему мы вообще должны говорить о женщинах? – завёлся Никлас. – Почему мы всё время говорим только о женщинах?

– Потому что мы веками говорили только о мужчинах!

Мы начали спорить о социализме, перешли на крик, и посетители кафе стали на нас оборачиваться.

– Приведи сперва в порядок свою комнату, прежде чем спасать мир, – с вызовом процитировал Никлас своего любимого Питерсона.

– Ну-ну. Наши пропагандисты тоже любят эту фразу. Это звучит как «прежде чем бунтовать, отдрай свою шконку». И что будет, если все мы отдраим свои шконки до блеска? У нас будет образцово-показательный концлагерь!

– Что такое шконка? – растерялся Никлас. – Я не понимаю.

– Да и хрен с тобой, – разозлилась я и, громко отодвинув стул, встала из-за стола.

На улице, через окно, я видела, как Никлас достал из кармана таблетки и проглотил, не запивая.

* * *

После нескольких так себе свиданий, настолько скучных, что и вспомнить нечего, я стала переписываться с Бу. Ему было пятьдесят, но на фотографиях он выглядел моложе. Подтянутый, загорелый, наверняка недавно из Таиланда. Я решила, что должна хотя бы ночь провести с ним. Тем более что прочитала где-то, будто шведы именно так часто и начинают отношения, сначала переспят, а потом уже знакомятся поближе.

Я нашла на «Шведской пальме» объявление об эпиляции. Вместо 2000 крон, как в салоне, там предлагалось сделать всё за 300, и я тут же позвонила.