Бертольд смотрел, как спускалась со ступенек террасы эта стройная и гордая обладательница Равенсберга. Она поддержала своими деньгами готовый рухнуть графский дом, и молодой граф, может быть, чувствовал это глубже и больнее отца. Он напрасно надеялся на то, что он и его жена будут понимать и любить друг друга! За эти два года брачной жизни они не только остались чужими, но все более отдалялись друг от друга. Если бы Бертольд обладал энергичной натурой своего отца, Алиса, может быть, и чувствовала бы к нему что-нибудь, кроме снисходительной жалости, в которой порой сквозило даже презрение. Бедный Бертольд часто чувствовал это, но все-таки любил красивую, холодную женщину, вступление которой в берлинское общество сопровождалось целым рядом триумфов и обладание которой возбуждало во многих зависть к нему. Но, глядя теперь на Бертольда, откинувшегося на спинку стула с горьким выражением на плотно сжатых губах, никто не назвал бы его счастливым человеком.

Между тем его отец вошел в свой кабинет – большую угловую комнату, высокую и мрачную, в которой находился шкаф с дорогими охотничьими ружьями, свидетельствовавшими о том, что граф – страстный охотник. У окна стоял Герман Зигварт. Увидев входящего графа, он сделал несколько шагов ему навстречу и поклонился.

– Добро пожаловать, Герман, – проговорил граф, протягивая руку. – Давно мы не виделись, очень давно! Уж в Берлине мы редко встречались, а в Эберсгофене ты точно сквозь землю провалился. Ты знаешь, что я бываю здесь только летом, и, уезжая в Италию, даже не попрощался со мной, а ограничился прощальным письмом.

– Я заходил к вам, граф, – извинился архитектор, – но не застал вас дома, а затем больше не хотел беспокоить. В Берлине у вас всегда так много дел.

– Беспокоить? Что за глупости! Ты отлично знаешь, что для тебя у меня всегда найдется время. А теперь присядем и поболтаем, чтобы я мог поближе познакомиться с твоими делами. Ну как тебе работается? Принесла ли тебе пользу поездка в Италию? Ты ведь провел там год и полгода в Риме? Мне кажется, что это слишком короткий срок для серьезных занятий и что тебе, в сущности, следовало побывать в Париже.

– Но моей стипендии могло хватить только на год, и я вынужден был считаться с этим, – возразил архитектор.

– Ты был вынужден! Ты просто был до безумия упрям. Ведь я же предлагал тебе удвоить сумму, предлагал вообще взять эту поездку на себя, но ты отказался. Не мог же я силой навязывать тебе эти деньги.

– Для меня было вполне достаточно полученной суммы, и я не хотел злоупотреблять вашей добротой. Вы и так многим для меня пожертвовали.

– Глупости! Тебе следовало бы знать, что для меня это вовсе не жертва, а между тем более продолжительное пребывание за границей, безусловно, пошло бы тебе на пользу. Теперь ты стоишь на своих ногах и строишь новую ратушу в Эберсгофене. Во всяком случае, это хоть какое-то начало самостоятельной деятельности, хотя, конечно, в таком городишке тебя не могут ни заметить, ни оценить. Ты захватил с собой проект ратуши? Мне интересно познакомиться с твоим первым самостоятельным трудом.

– Вы ошибаетесь, граф. Проект сделан не мной, а тайным советником Бергером. Как чиновник, он не имеет права лично руководить стройкой и потому поручил ее мне.

– Проект не твой? – изумленно воскликнул граф. – Так почему же ты торчишь целый год в этом захолустье? Герман, я решительно не понимаю тебя.

– Я не мог найти другого места. Начинающему архитектору не приходится выбирать, надо соглашаться на то, что попадается.

– Почему же в таком случае ты не остался в Берлине? Ты же работал у Гунтрама, мог иметь постоянную работу и, даже уходя от него, мог бы попросить рекомендацию.

– На это я, к сожалению, не мог рассчитывать, – притворно спокойным тоном, ответил Герман. – Я не сладил с господином Гунтрамом.

– Не сладил! Ученик с учителем? Ты еще молод, только начинаешь свою карьеру, и тебе следовало бы прислушиваться к нему! – неодобрительно заметил граф, очевидно, думая, что речь идет лишь о различии во взглядах.

Зигварт ничего не ответил. Из горького опыта он знал, что ему не поверят, что и здесь он встретит то же недоверие и пожимание плеч, с которыми ему обычно советовали подчиниться мнению учителя. Однако против этого он возмущался всей душой! Он молчал, но его рука судорожно сжимала подлокотник кресла, свидетельствуя о муке, которую он переживал во время этого экзамена.

– Ты, очевидно, переоценил свои способности, желая пробиться исключительно самостоятельно. Это ошибка молодости, за которую тебе, по-видимому, приходится платить. Ты работаешь в Эберсгофене только из упрямства, но это не только приостановка роста твоей карьеры, а даже шаг назад. Возвращайся в Берлин или уезжай в Париж и старайся наверстать упущенное. Я предлагаю тебе необходимые для этого средства. А когда вернешься и захочешь устроиться самостоятельно, мы поговорим!

Предложение было великодушным, однако Зигварт холодно ответил:

– Благодарю вас, но простите, если и на этот раз я не воспользуюсь вашей добротой. Я занимаю очень скромную должность, но она дает мне средства к существованию и позволяет повышать свое образование. Я вполне доволен.

Равенсберг вскочил, и его глаза вспыхнули огнем.

– Ну тогда оставайся здесь и губи свою карьеру единственно из-за своего упрямства и каприза. Мне уже надоело слушать на все «нет» и «нет». Я ждал от тебя большего, но если ты доволен таким жалким положением, то, значит, не годишься для того большого будущего, дорогу к которому я тебе открыл, кто хочет оставаться внизу, того трудно поднять наверх. Ступай и оставайся в Эберсгофене!

Зигварт молча поклонился и вышел из комнаты. Когда дверь за ним закрылась, граф повернулся и сделал невольное движение, как будто желая удержать его.

– Герман! – воскликнул он, но сдержался и только топнул ногой. – Нет, я не могу уступить этому упрямцу, как уже столько раз уступал. Ему необходимо наконец образумиться.

Кто знал вспыльчивого и властолюбивого Равенсберга, не переносившего малейшего противоречия даже от собственного сына, тот удивился бы, как скоро улегся его гнев.

– Упрямая голова! – пробормотал он, но уже улыбаясь, и, подойдя к столу, начал разбирать почту.

Зигварт быстро прошел примыкавшую к кабинету комнату, в передней он остановился и с облегчением вздохнул, как будто сбросил с себя тяжелую ношу. Для него всегда были неприятны эти аудиенции, он часто упрекал себя в неблагодарности человеку, которому был обязан воспитанием и образованием, который осыпал его благодеяниями, но… не мог быть благодарным. Каждый раз, когда он старался вызвать в себе это чувство, что-то возмущалось в нем, какой-то темный, враждебный инстинкт запрещал ему это, и чем больше он старался побороть себя, тем сильнее становилось это загадочное ощущение. Он боролся с этим чувством с самых детских лет, несколько минут назад он скорее согласился бы умереть, чем сознаться в настоящей причине разрыва с Гунтрамом. И снова пользоваться благодеяниями? Нет! Ни за что! Пусть все будет по-прежнему, он во что бы то ни стало сохранит свою самостоятельность.

У домика сторожа при въезде в парк Зигварт встретил графский экипаж. Окинув беглым взглядом сидевших в нем двух мужчин и даму, он удивился и обратился к сторожу:

– Кто эти господа?

– Владельцы Графенау, господин и госпожа фон Берндт.

– А господин, сидевший на переднем сиденье рядом с дамой?

– Это отец нашей молодой графини, мистер Вильям Морленд, – с важностью ответил сторож. – Они только вчера прибыли.

Зигварт слегка улыбнулся. Он кивнул головой сторожу и пошел дальше.

Итак, его посетил сам Вильям Морленд, американский миллионер. А он сам так бесцеремонно обошелся с ним вчера! Но что могло побудить этого господина явиться к нему, назвав лишь имя, а не фамилию, и упорно сохраняя инкогнито?

Сперва Зигварт увидел в инциденте только комическую сторону, но потом стал досадовать, находя его глупым. Вот уже год, как он сидит в этой глуши и сердится на судьбу, не дающую ему выйти из тяжелого положения, этот человек, отыскавший его в этой глуши, держит в своих руках тысячи нитей, благодаря которым можно вернуться в мир, в жизнь, – и что же? Зигварт сам выпроводил его за дверь, наговорив кучу грубостей! Он, конечно, уже не вернется.

– Да, это была величайшая глупость, – проговорил сам себе молодой человек, – увы! Не первая и, вероятно, не последняя. Но, в сущности, я прав. Если кто-нибудь посмеет в моем доме поносить мое отечество, то опять будет немедленно выставлен за дверь, будь он хоть десять раз миллионером!

И, упрямо тряхнув головой, он повернул на дорогу в Эберсгофен.

Между тем гости подъехали к крыльцу, где были встречены молодой четой. Их пригласили в гостиную, поболтать до обеда. Вдруг Морленд обратился к своему зятю:

– Был у вас сейчас архитектор Зигварт?

– Да, он был у моего отца. Вы с ним знакомы? Наверно, встречались в Берлине?

– Нет, я видел его вчера в Эберсгофене.

– Ты там останавливался, папа? – спросила Алиса. – Мы были поражены, что ты так внезапно приехал, даже не приказав выслать экипаж прямо на станцию.

– У меня были на это свои причины, – последовал лаконичный ответ.

– Архитектор Зигварт? – переспросил Берндт, – разве он теперь в Эберсгофене? Впрочем, ему нельзя было оставаться в Берлине.

– Нельзя? Почему? – с удивлением спросил Бертольд.

– Может быть, мне следовало бы промолчать, но так как этот Зигварт имеет, по-видимому, отношение к Равенсбергу, то будет, пожалуй, лучше сказать вам всю правду. Подобные типы охотно заводят знакомства со знатными домами, чтобы впоследствии извлечь из этого выгоду. Случилась неприятная история. Вы ведь видели мою новую виллу в Берлине?

– Разумеется! Архитектор Гунтрам создал настоящее произведение искусства.

– Да, я того же мнения, да и весь Берлин также. Но Зигварт заявил претензию на проект виллы как на свою собственность.

– Зигварт? – воскликнул Бертольд. – Но, мне известно, он ученик Гунтрама.

– Совершенно верно! Он уверял, что, закончив этот проект и уезжая в Италию, оставил его среди других чертежей у своего учителя. Надо иметь большую смелость, чтобы, будучи молодым никому неизвестным и ничем себя не зарекомендовавшим человеком, обвинить в подобном выдающегося архитектора. А Зигварт именно это и сделал.

– Это невозможно! – воскликнул Бертольд. – Что же ответил на это Гунтрам?

– Он отнесся к делу слишком мягко – посмеялся и сказал, что от человека в его положении нельзя ожидать, чтобы он серьезно отнесся к подобному обвинению. Зигварт всегда отличался эксцентричностью. Возможно, что и у него был составлен подобный проект, и на этом основании он выдумал всю эту историю. Это просто какая-то мания величия. Я смотрю на это дело как на вымогательство, которое надо пресечь самым жестким образом, но Гунтрама никак нельзя было заставить сделать это.

– Шантаж в отношении своего учителя!.. Это отвратительно! – в голосе Алисы прозвучало глубочайшее отвращение.

Ее отец, не проронивший до сих пор ни слова, обратился к зятю и сухо спросил:

– Ты, разумеется, на стороне Гунтрама, потому что уже давно знаком с ним?

– Но, Вильям, тут и речи не может быть о том, чтобы быть на чьей-либо стороне, – вмешалась госпожа Берндт. – Всякая попытка отнестись к этому делу серьезно была бы оскорблением для Гунтрама. Ты ведь знаешь, какое положение занимает он в Берлине. Чего он только там не построил!

– Да, даже слишком много, когда-то он был в большой моде, но это уже давно прошло. Ваша вилла – гениальное произведение, но совершенно не в его стиле, потому что все, что он создавал до сих пор, – дешевка.

– Эта история кажется мне совершенно невозможной! – воскликнул сильно взволнованный Бертольд. – Зигварт! Да ведь я знаю его с самого детства! Он и подобное обвинение просто несовместимы.

– Мне известны все подробности от самого Гунтрама. следовательно, из самого достоверного источника, – возразил Берндт. – Он еще пощадил молодого человека, огласив дело лишь в узком кругу, где, разумеется, все отшатнулись от юного архитектора, и ему оставалось только уехать из Берлина.

Появление старого графа положило конец разговору. Он приветствовал родственников своего сына с обычной элегантной вежливостью, но на этот раз в ней замечалась некоторая сдержанность. За обедом все по какому-то молчаливому согласию избегали затрагивать тему, которая явно вызывала общее раздражение.