Я подталкиваю его, подбадриваю, борюсь. Мы должны спуститься, должны бежать отсюда. Я все время говорю с Томом. Не знаю, пронимает ли он меня, слышит ли вообще. Кажется, он настолько погрузился в свои мысли, что даже не чувствует боли. А ведь еще несколько часов назад мы были полны радости…

Я контролирую каждое его движение и каждое свое. Я постоянно верчу головой: вверх – вниз, вперед – потом на Томека, и снова… Действую как автомат.

Единственное, что поддерживает меня, – мантра, которую я твержу без остановки: спуститься в Четвертый лагерь, спуститься в базовый лагерь, живыми вернуться домой. Я хочу, чтобы Томек снова увидел Анну, хочу обнять своего мужа. Цель кажется такой далекой, но это единственное, что заставляет меня двигаться вперед теперь, когда все пошло не так.

Я направляюсь в кулуар, по которому мы будем спускаться. Вбиваю зубья кошек. Чтобы направлять Томека, я протягиваю палку назад, и он цепляется за нее. В другой руке я держу ледоруб. Этот инструмент – единственное, что поможет нам удержаться, если Томек поскользнется. Веревка была бы гораздо удобнее и практичнее. Но у нас не было ни одной причины брать ее с собой. Разве что на всякий случай.

Я понимаю, что мы больше не идем по своим следам, которые оставили во время подъема. Мы миновали смешанный участок у входа в кулуар. Дельше идем по льду. Продвигаемся довольно медленно, но в целом дела идут неплохо. Я подбадриваю Тома как могу.

Но он почти не отвечает, изредка произносит только «да» или «нет».

Я вбиваю ледоруб в твердый снег. Вбиваю зубья кошек. Делаю шаг вниз. Том следует за мной, но у него нет ни ледорубов, ни кошек. Куда он их дел?

Склон становится более крутым. Между белыми стенами кулуара идти было спокойнее, но впереди нас ждет кромешная тьма. Выход из кулуара. Трудно хоть что-то рассмотреть впереди. Я сажаю Тома на большой камень. Ищу лучший вариант маршрута. Я помню, что в конце кулуара есть скалистый поперечный выступ. Мы должны свернуть, не доходя до него. Я снова доверяюсь своим инстинктам, через десять метров нахожу оптимальный путь! Я запоминаю стенку и как до нее дойти. Выключаю налобный фонарь, жду тридцать секунд, чтобы включилось ночное зрение. Теперь я вижу, что находится дальше. Отлично, пройдя вдоль этой стенки, мы выйдем на склон. Спешу обратно к Тому. Ноги горят, я задыхаюсь, не могу контролировать дыхание. Мне кажется, что сердце не выдержит нагрузки. Чтобы не терять времени, пытаюсь согреться, но медлить больше нельзя.

– Ну, Том, идем! Возьми мои палки и следующие десять метров иди с ними. Потом снова обопрешься на мое плечо.

Мы идем по твердому участку, подвергшемуся сильному воздействию ветра. Здесь полно больших и маленьких трещин, неровностей. Дальше начинается скально-ледовый участок. Иногда я прислоняю Томека к стене, чтобы он мог как следует опереться. Ему удается спуститься по твердому участку. Я все время иду рядом с ним. Мы продолжаем спуск, но все еще находимся очень высоко.

Я протягиваю ему руку, координирую все его движения во время нескольких следующих шагов. И мы преодолеваем эту опасную зону. Я вбиваю ледоруб до основания ручки. Я хорошо закрепилась. Снег здесь не такой тяжелый, и склон не такой отвесный. Мы продолжаем спуск, уже добрались до веревочных перил. Я полна оптимизма: через несколько часов мы уже будем в тепле, заберемся в спальники.

Ледяной ночной ветер заставляет действовать энергичнее. Я делаю большие махи руками, чтобы согреться. Интересно, какая сейчас температура, учитывая ветер? -50 °C, -60 °C или ниже? Жесткость погоды^[6] ужасная. Никогда в жизни я еще не испытывала такого всепроникающего холода. Это едва можно вытерпеть.

– Том, ты как? Не слишком замерз?

– Замерз! Мне очень холодно!

Я энергично растираю ему спину.

Осматриваюсь. Мы высоко, все еще очень высоко. Нужно продолжать спуск. Идти дальше, пока мы еще можем. Благодаря тому, что связь между нами так крепка, благодаря тому, что наши действия достигли автоматизма, благодаря тому, что мы работали в связке в стольких экспедициях, этот аварийный спуск проходит в штатном режиме. Томек борется. Но он устал и измучен, ему с каждым шагом становится хуже из-за высоты и холода. Когда он открывает рот, у него леденеет язык. Когда пытается сделать вдох, ледяной воздух обжигает легкие. Мне так его жаль! Боль, которую он чувствует, терзает мое сердце. Он весь – одно сплошное страдание, но я не могу разделить его с ним, чтобы хоть немного помочь в борьбе за жизнь.

Я глубоко вздыхаю и отворачиваюсь. Темнота спасает – я больше не вижу лица Томека, на него просто невозможно смотреть. Мысли вихрем проносятся в моей голове. Мы продолжаем путь в гнетущей тишине.

Внезапно я чувствую себя очень одинокой, потерянной, уязвимой.

На склоне под вершинной пирамидой я смотрю на Томека при свете своего налобного фонаря. Его нос совсем побелел, обледенел. Изо рта течет кровь. Увидев кровь, я прихожу в ужас. В его глазах усталость, страдание, страх. Я в шоке и просто не могу говорить. Он протягивает ко мне руки, пальцы скрючены, как когти хищной птицы.

– Эли, я не могу сжать кулаки.

Думаю, в этот момент мы оба поняли, что руки он уже потерял. В базовом лагере, когда мы ждали погодного просвета, чтобы начать восхождение, Томек подробно рассказал, что ему довелось пережить на Нангапарбат в 2015 году и о том, как он страдал после падения в трещину, из которой я его вытащила; о том, как обморозил пальцы на ногах. Он затянул с лечением, в раны попала инфекция. Он очень страдал и не хотел, чтобы это когда-нибудь повторилось. Он говорил: «Руки нужны мне, чтобы работать. Без них я ничего не смогу делать!»

Тому очень холодно, его без остановки бьет дрожь. Я крепко обнимаю его. Он просит еще таблетку, без нее он не может идти дальше. В базовом лагере он показал мне маленькую круглую таблетку и сказал: «Принимай, если чувствуешь, что выдохлась». Я думала, это амфетамин, но оказалось, что это обычный энергетик.

Я пытаюсь успокоить его:

– Томек, нужно идти дальше. Держись за мое плечо и спускайся по веревкам.

Я поддерживаю его, потому что сам он больше не может держаться за веревочные перила, кисти рук не работают. Он опирается только предплечьем. Для подстраховки пристегиваю его к веревкам карабином, пристегиваюсь сама, и так мы добираемся до того места, где перила кончаются. Том совсем без сил.

– Том, каждый пройденный метр – это победа, лагерь все ближе. Давай, мой хороший!

В голове у меня пусто. Я должна сосредоточиться на том, что будет дальше, идти вперед, но не могу. Перед глазами так и стоит лицо Томека.

Не могу забыть, как ужасно он выглядит. Господи, помоги нам!

Я понимаю, что мы не доберемся до палатки. Сейчас мы на высоте 7522 метра. Можем спускаться, но не можем свернуть и подняться в сторону Диамирского ледника. Этого Том не выдержит, его силы не исходе. Мы в западне, это то самое слабое место нашего обратного пути, о котором я столько думала в базовом лагере, о котором мы столько говорили. Я уверена, что если мы остановимся, нам конец: идти дальше мы не сможем.

Увидев кровь, текущую у Томека изо рта, я начинаю паниковать. Если я не смогу хоть что-то сделать для него, он замерзнет здесь, останется вечным пленником Нангапарбат. Мы всегда справлялись сами, мы отправились сюда, отдавая себе отчет в том, как рискуем, выбрав альпийский, облегченный стиль восхождения. Но теперь, несмотря на наши принципы, я должна сделать все возможное, чтобы вырвать его из когтей Нангапарбат. Я должна послать сигнал SOS, это мой долг. Для Тома это вопрос жизни и смерти. Я нарушаю все наши принципы, но я боюсь за него, за его жизнь.

23:10. Я отправляю сообщение мужу и просьбу о помощи Людовику: «Томека нужно срочно спасать. Обморожение. Ничего не видит. Обратись к Али. Срочно. Высота 7522 м».

Я также посылаю сообщения Анне и в базовый лагерь – Альтафу, пакистанскому военному. Людовик тут же отвечает: «Ок».

Я чувствую – что-то изменилось. Теперь не я одна пытаюсь помочь Томеку. Жан-Кристоф, Анна и Людовик вместе со мной. Вижу свет надежды, вспыхнувший после того, как увидела страшное лицо Тома. Вспоминаю разговоры с Томом, Али и Даниэле о спасательных службах Пакистана, о том, на какой высоте они могут работать. О разведывательных полетах выше 7000 метров на Гашербрум-I и на ребро Мазено. Но возможно ли посадить вертолет? Провести спасательную операцию при таком ветре и холоде? Я снова говорю об этом с Томом. Мы слишком высоко, нужно спускаться. Жду новостей от Людовика.

Жан-Кристоф присылает сообщение, пытается успокоить и поддержать. Пишет, что теперь на связи с нами будет Людовик, чтобы экономить заряд батареи моего коммуникатора и не дублировать сообщения. Людовик будет поддерживать связь между мной, Европой и Пакистаном.

Я чувствую, что больше не одна и нахожу еще немного сил для нас обоих. Теперь я могу не думать только о том, как ужасно обморожен Том, снова на миг, на краткий миг ко мне возвращается надежда. Истерзанный мозг чувствует облегчение, как будто в запертый дом проникает свежий воздух. Мы продолжаем бороться, но теперь мы не одни на этой горе. Анна посылает Томеку лучи поддержки, Жан-Кристоф помогает нежными, важными для меня словами, Людовик ведет меня, оказывает информационную поддержку.

Да, мы одни среди ледяного холода, пугающей тишины и кромешной темноты, но я больше не чувствую себя одинокой.

Еще одно сообщение от Людовика: «Все организуем. Не рискуй. Если нужно, спускайся одна». Я тут же отвечаю: «Спасибо. Здесь кошмар. Замерзаю. Не в лагере. Очень боюсь за Томека».

Продолжаю спуск с Томом. Следующий участок проходим легче. Я смогла пристегнуть нас к веревкам. Держу Тома за локоть. Не хочу повредить его обмороженные руки. Говорю ему, что Людовик начал готовить спасательную операцию. Но мы оба знаем, что находимся еще слишком высоко, чтобы вертолет мог добраться до нас.

Я могу идти, вести Тома и читать сообщения. Но не могу отвечать Людовику. Снять перчатки невозможно. Пальцы леденеют за пять секунд.

Людовик старается меня успокоить. 23:27: «На телефоне с Али. Он пытается все организовать. 100 % завтра утром». Минутой позже приходит еще одно сообщение: «Можешь спуститься одна? Ищем варианты помимо Али».

Проходит пятнадцать минут. Том вымотан, ему нужно отдохнуть. Я усаживаю его на снежный гребень.

Он уже не может сидеть сам, утыкается головой в меня, я загораживаю его от ветра. Не понимаю, о чем пишет Людовик. Оставить Тома? Немыслимо! Я вызвала помощь для него, это не я в опасности, а он! Ему должны помочь, немедленно спустить вниз. Почему Людовик спрашивает, могу ли я спуститься одна?

Отвечаю: «Я не оставлю Тома. Боюсь только спускаться по леднику. Том столько не пройдет». И больше ничего. Ледник я упомянула как главный аргумент: перейти его мы не сможем. И точка. Важнее всего спасти Тома. Я выключаю коммуникатор.

– Ну же, мой хороший, давай. Нужно двигаться, иначе мы не выберемся. Нужно двигаться, Том. Давай! – Он не шевелится. – Ну же, Том, ради меня! Давай!

Я помогаю ему встать. Ему больно, он стонет. Я молюсь про себя. Молюсь, чтобы его спасли, избавили от страданий. Я пристегиваю страховочную систему Тома к веревке – так он будет в безопасности, если упадет. Веревку хорошо видно, выглядит она прочной, похоже, ею вполне можно пользоваться. Зимой это невероятная удача! И мы снова начинаем спускаться.

Снег снова становится плотным, ветер хорошо над ним потрудился. Свет моего фонаря освещает изогнутую снежную стену высотой в метр. Я помогаю Тому спускаться, но удерживать его мне трудно. Два шага вниз, потом снова подняться на метр, который мы с таким трудом только что прошли. Подниматься Тому невероятно трудно. Я вырубаю для него ступеньки моими кошками, потом утаптываю снег, чтобы ему было легче идти. Лицом к нему, согнувшись вдвое, поддерживаю его за плечи. Изо всех сил тяну на себя. Ничего не получается. Он не может опираться руками.

Нужно действовать по-другому. Я снова спускаюсь. Вырубаю ступени ледорубом. Надеюсь, что теперь они достаточно широкие, чтобы Том мог наступать всей ступней. Пока я была занята этим, Том сел. Его голова опущена, руки прижаты к груди, колени тоже подтянуты к груди.