В течение трёх недель, пока продолжались работы, все жители посёлка проводили целые дни возле этого дома. Даже Хуана переместила туда свой стул и стул своего брата, и стало казаться, что её больше не волнует наступление конца света. Люди садились и молча глядели или обсуждали и аплодировали хорошо сделанной работе, и даже приносили рабочим воду и колбасу. Каталина тоже заглядывала туда по утрам, словно её руки нигде больше не требовались. А затем, во второй половине дня, в баре Хавьера, она рассказывала нам, Марко, Хавьеру и мне, как продвигается ремонт. Втроём они предупреждали, что если новички вызывают у меня такие опасения, то я могу даже возненавидеть их, а ненависть в деревнях опаснее ружей, леса и болезней. Да нет же, нет-нет, отвечала я, просто я испытываю не ненависть, а любопытство. Вопрос ведь в том, кто их разлюбил и почему, да так сильно, что им пришлось покинуть город.

Однажды под вечер в баре Каталина сообщила, что дом уже готов, и вдруг расплакалась. Я всё меньше и меньше терпела её слёзы, потому что если моя сестра плачет только от болей в теле, то Каталина – от всего остального и даже еще больше. Вы вряд ли представляете себе, но в школе, когда мы были маленькими, с нами происходило то же самое. Каталина могла разрыдаться, если её туфли становились белыми от пыли грунтовой дороги. Или если в школьном дворе натыкалась на занозы. К тому же Каталина ревела подолгу: если заноза попадала в её кожу утром, то она и вечером не умолкала. Я сжимала щёчки Каталины ладонями, чтобы привлечь её внимание, и повторяла, что если она продолжит оплакивать каждый движущийся сантиметр в мире, то в конце концов умрёт дома от обезвоживания организма. А теперь, когда мы уже не ходим в школу, она продолжает реветь по таким вещам, как завершение ремонтных работ в доме Химены или этот нелепый конец света. На самом деле мне всегда казалось, что Каталина постоянно льёт слёзы от неуверенности, которую вызывает у неё всё, что происходит за дверью её дома. Понятно, что из-за ожога ноги она будет плакать всю жизнь.

«А тебе какое дело, что они закончили ремонт?» – спросил Марко агрессивным тоном, который всегда у него появляется, если он чего-то не знает. «Никакого, но что же я теперь буду делать по утрам?» «Ну, вернёшься к своим цыплятам», – ответила я. Каталина работает в инкубаторе в Большом Посёлке. Мы с ней бросили школу одновременно. Когда нам исполнилось по семнадцать, мы объявили, что ни одного года больше учиться не будем, так и поступили. Ведь учёба давалась нам не очень легко. Я понимала, что настоящая жизнь – за пределами школы, что я не могу транжирить время и что моя голова многого стоит, тогда как в этих четырёх стенах я чувствовала себя зверушкой в зоопарке, к тому же в крошечной клетке. А Каталине нужны были деньги на операцию, чтобы избавиться от хромоты. Я начала работать в продуктовой лавке моих родителей, а Каталина зарабатывает на жизнь продажей цыплят. «Кроме того, – произнесла она, вытирая влагу со щёк, – уже наступила весна». Марко взглянул на меня, и мы оба расхохотались; Хавьер, обслуживавший чей-то столик, тоже засмеялся. Никто из нас этой темы не касался, потому что мы посмеивались над слухами о конце света, а Каталина всё плакала, и мы не собирались сушить и закрашивать капли её слёз на полу помещения. В действительности к началу апреля уже никто не обсуждал эту тему, хотя каждый день проводились минуты молчания, а креп болтался на своём месте. «Не будь такой глупой, Каталина», – сказал ей Марко. «На самом деле вам не стоит смеяться, – ответила она, – об этом постоянно пишут в газетах, я читала в интернете. Это лето станет для нас последним, начался обратный отсчёт времени, и потом всё закончится, а я не хочу умирать». И тогда одна супружеская пара из Большого Посёлка, слышавшая нас, подошла и сказала: «Нет более глухого, чем тот, кто не желает услышать». А я подумала: хорошо, что я бросила школу, образование не избавляет людей от разных глупостей. «Прислушайтесь к мэру, ему известно о приближении конца света, и он верит в него», – добавил мужчина, пока его жена стояла, опустив глаза. В этой женщине я увидела будущее, которое ожидало меня в таком посёлке, сеньор. Впервые, заметьте, впервые я представила себе дни и недели, которые превратились бы в годы, если бы моя судьба свелась только к этому. Сеньор, если я останусь здесь, меня ждёт жизнь, подчинённая нелепым предрассудкам и в тени долгого брака. И я сказала этой паре: «Хорошо, что хорошо кончается», провожая их из бара. Когда я наблюдала своими расширенными от марихуаны зрачками, как они уходят, жжение во внутренностях снова охватило меня, и страх вырос во мне, подобно дереву в нашей местности. Неужели они не понимают, что конец света у нас внутри, что он – этот посёлок, этот лес и это великое забвение, в котором мы прозябаем? Но я высказала это только себе.

Вернувшись к столу, я села рядом с Каталиной, и, пока жжение поднималось к моему горлу, у меня вырвалась из глубины души фраза: «А ты плачь на улицах, чтобы они стали чище». У Марко, который из всех четверых нас самый обидчивый, на лице промелькнуло удивление, а Каталина внезапно перестала ныть, и её очередная слеза не упала со щеки. Мне захотелось добавить: чтоб у тебя глаза пересохли, но я ничего не сказала. Я редко бываю жестокой. Серьёзно, можете поверить, во мне мало жестокости. Однако кое-что я всё-таки унаследовала от здешней местности, что иногда вынуждает меня быть такой. Потому что люди в маленьких посёлках становятся злыми, способными на всё, могут даже снимать шкуру с кроликов и привыкнуть к такому занятию, а это прилипает, как грипп, ибо вызвано усталостью, изолированностью и обитанием всего на нескольких улицах. В тот момент мне хотелось быть жестокой с Каталиной, поскольку я не выносила её плача, не говоря уже о таком абсурде, как конец света. Я могла бы пойти дальше, разозлиться и сказать: «Хромоножка, вон из бара, ступай поплачь в лесу, может, там и заблудишься». Или, к примеру, так: «Даже цыплята, которых ты выхаживаешь, не любят тебя». Ведь Каталину очень мало кто любит, но ей это неизвестно, и она вообще не знает любви. Или я могла бы сказать ей, что её нога напоминает мне шершавую коровью задницу, но я этого не сделала, потому что тогда нам пришлось бы провести весь вечер, вычерпывая воду из глаз Каталины. Однако я действительно проявила немного жестокости, и мне это прекрасно подошло. «Если ты веришь в наступление конца света, то, я надеюсь, ты не явишься ко мне домой, чтобы отпраздновать то, что всё ещё жива, потому что я не открою тебе дверь, хромоножка». Мои расширенные зрачки служили мне оправданием, но Хавьер, оставивший стойку бара без присмотра, подошёл к нам и сказал: «Не обращай на неё внимания, Каталина», а затем схватил меня за руку и спросил: «Что с тобой происходит?»

Сеньор смотрит на меня, и на этот раз его взгляд серьёзен. Не смотрите на меня так, не смотрите, говорю я ему и продолжаю гнуть свою линию.

Обратите внимание: когда я родилась, моя мать уже была мамой трёхлетней Норы. А трехлетняя Нора и нынешняя отличаются лишь тем, что зубы у моей сестры уже не молочные. Когда появилась на свет я, наша мать знала многое, но только не о детях, подобных резвым оленятам, ибо она и моя сестра познали жестокость жизни, а повреждённый мозг Норы не позволял чему-нибудь радоваться. Хавьер и Нора родились в один и тот же день в одном и том же году, и соседи по очереди приходили взглянуть то на одного ребёнка, то на другого. В деревне, где так мало детей, когда появляются сразу двое, понимаешь, что это более крупное событие, нежели августовские праздники. Говорят, посещения обоих домов были похожи на поездки с берега моря в лес, – войдя в наш дом и увидев на руках родителей Нору, взгляд которой ничего не выражает, соседи мысленно переносились в лес: будто сквозь её личико они могли разглядеть преисподнюю чащоб. И ещё утверждают, что Хавьер напоминал сильного и бойкого телёнка, который хватался за сосок своей матери, словно уже знал о голоде, даже не испытав его, и был похож на радостно плещущееся море. Счастье в доме Хавьера было совсем не таким, как у нас, когда у моих родителей появился ребёнок, и это тяготило мать Хавьера. Заботясь о своём сыне, она помогала моим родителям выхаживать Нору, а в благодарность моя мать оставляла этой женщине на её половике перед дверью фрукты из своей лавки. Думаю, мать Хавьера благодарила бога за то, что ей посчастливилось родить здорового ребёнка из двух одновременно появившихся на свет. Она жалела нашу семью. С Норой многое случается, нам её очень жаль. А я твержу, что горе – удел печальных и что здесь, в этом доме, всегда радостно, здесь редко плачут, потому что мы не умеем нормально плакать. К тому же, сеньор, горе привлекает чуму.

Дело в том, что, когда я родилась через три года после моей сестры, первыми, кто пришёл меня навестить, были Хавьер и его мать. Моя мама часто вспоминает, что для начала Хавьер, увидев мои живые глазки, обнюхал меня. Я уже говорила вам, что не чувствую запахов. Хотя с годами и научилась нюхать как-то по-другому, но и сейчас не знаю, кто чем пахнет. Правда, ощущаю, что моя мать издаёт запах лаймов в плетёной корзине, а отец пахнет утренним садом с ещё не собранным урожаем. Я постоянно представляла себе запах Хавьера как аромат апельсина, вскрытого без ножа, когда сок капает на ладонь. Мне бы хотелось ощутить запах Хавьера в тот момент, когда он схватил меня за руку и спросил: «Что с тобой происходит?» Или чтобы он обнюхал меня.

Что я могла ему ответить, сеньор, если сама почти не понимала, что со мной случилось! Надо было ему сказать, что со мной всё в порядке, просто собираюсь уехать отсюда, вот что я должна была ответить, и теперь всё было бы проще. Однако я сообщила, что у меня жжение в животе, а он процедил, почти не разжимая зубов: «С тех пор, как продали дом Химены, ты стала странной». На самом деле я не знала, как объяснить ему своё недомогание и как выразить то, что глубоко, очень глубоко в моем теле возникла боязнь конца света. Потому что мы и так жили на краю света, и если смерть будет означать вечное существование в этом посёлке, то я не хочу умирать.

После всего пережитого в тот день меня проводили до моего дома, но я осталась у двери, покуривая травку, которую мы не израсходовали в баре. Вечер в деревне насыщен звуками, ведь в сельской местности никогда не бывает тишины. В это время кто-то ещё пас коров. Я представила себе, как говорю приезжим новичкам: не троньте мои земли; если мне однажды удастся уехать отсюда, я всё равно похороню здесь моё сердце. И пока я это воображала, лес пялился на меня. «Чего тебе нужно ещё, если у тебя уже всё есть?» – спросила я его. И тут, словно тьма послужила распахнутым окном, ветер ударил мне в лицо и, обратите внимание, стало жарко, как в апреле. Ветер ещё сильнее раздул пожар в моём животе. Понимаете, мне известно, что, если бы исчезнувшие люди решили вернуться из леса, они подошли бы ко мне и сказали: «Успокойся, Лея, тебе не будет больно». Потому что эта фраза всегда предшествует боли и печали. Словно врач, который произносит её тебе, но боль никогда не забывается. Или вроде конца света, который, если бы он заговорил, мог бы объявить нам: «Не волнуйтесь, вам не будет больно», но нам всё-таки станет больно. А если кто-то и вернётся из леса, то лишь чтобы принести с собой боль. Марихуана, которую я курила в тот вечер, начала вызывать у меня воспоминания о детстве с моей сестрой. Я перестала замечать лес перед собой и увидела себя маленькой девочкой, а мою мать – лечащей зубную инфекцию у Норы, и я представила себе распростёртое тело сестры. Держать её на руках – всё равно что держать мёртвого телёнка. Нора пускала красноватую слюну по подбородку и всё смотрела и смотрела на меня, ведь она постоянно глазеет на меня. Моя сестра никогда не перестанет это делать.

Между мной и сеньором воцаряется тишина, потому что мне на секунду нужно перевести дыхание. А он хорошо переносит молчание. Вы мне нравитесь, говорю я ему и продолжаю.

И тогда подошёл Марко, крепко схватил меня за руку и тоже спросил: «Что с тобой?» Я высвободила руку – не хотела, чтобы он прикасался ко мне. Потому что Марко слишком силён, и я не желала, чтобы он меня трогал. «Что с тобой, что с тобой?» – повторял он. И мы с ним пришли вот сюда, чтобы посидеть на краю чащи, как сейчас с вами. «Причина в том, что ты редко плачешь», – сказал Марко. «Да-да-да, конечно, те, кто мало плачет, становятся злыми», – продолжил он. А я рассмеялась, потому что он и есть злюка, у него дурной характер. Это он иногда пугает меня, плохо обращается и с нами, и с животными, и со своими землями, а когда сильно напьётся, возвращается домой и мочится вокруг кровати, на которой спят его родители.

Сеньор смеётся. Да-да-да, так и есть, а мать упрекает Марко: «И это несчастье породила на свет я!» Сеньор смеётся, и я вместе с ним.

А Марко такой, потому что он тоже не хочет здесь оставаться, но не осознаёт этого: он бросил школу намного раньше меня, и вообще ничего не знает. А то немногое, что умеет, ему не пригодится больше нигде. Он умеет только возделывать землю, потому что отец забрал его из школы, когда ему было тринадцать лет. Не поглядывайте на меня так осуждающе, я знаю, что этого делать нельзя, но никто ведь не узнает. Если это край света, то здесь заканчиваются пути-дороги. Никто не появляется, чтобы удостовериться, приходят или уходят их дети. Так вот, продолжу: теперь Марко умеет лишь пахать, собирать урожай и пасти чужих коров. И он мне ещё заявляет, что я недостаточно плачу! «А тебе откуда это известно?» – захотела я его спросить и высказала ему это, добавив, что плач всегда должен быть на виду у других. А Каталина обычно плачет, чтобы поделиться тем, что у неё накипело внутри, и я её не понимаю, потому что горе не выплакивается, оно поселяется внутри и позже исцеляется. Ибо нет необходимости оплакивать боли, которые, если терпеть их внутри, исчезают, подобно пересыхающей реке, и остается только глубокое грязное русло, напоминающее тебе о былом горе. Марко повторил мне своё мнение, будто причина происходящего со мной в том, что я мало плачу. «Да нет же, нет-нет, мои горести излечиваются иным способом», – воскликнула я. Тем временем ярость, действие марихуаны и тьма разрастались во мне, как и пожар во внутренностях. «Ты никогда не сможешь уехать отсюда, Лея, эти земли не отпустят нас», – сказал он.

Я давно нравлюсь Марко. Тогда как Хавьер и Нора родились в один и тот же день одного года, мы с Марко – в один и тот же год, но с разницей в пять дней. Появившись на свет, я была похожа на только что выловленного лосося, а он – на дохлого зайца, из тех, которых глодают бездомные псы. Тех самых, которых сейчас ест ваша потерявшаяся собака. Ведь я родилась полная жизни, а Марко еле-еле дотянул до третьего дня своего существования. Я всегда ему нравилась. В детстве тянулась к Хавьеру, а Марко был маленьким и слабым, быстро уставал, и я брала его за руку, тащила за собой, иногда и волокла, чтобы он не отставал от меня. И теперь при встречах он благодарит меня за то, что я тянула его, такого хилого, что ему было трудно даже переставлять ноги. Однако, когда он подрос и отец заставил его трудиться на земле, Марко превратился из телёнка в яростного боевого бычка с окровавленной холкой. Я ему всегда нравилась, но он ничего не понимает в любви.

«Пойдём, пойдём, – сказал мне Марко, – идём со мной». Конечно, я насторожилась, но всё-таки пошла за ним. Марко шагал, опустив голову, и напоминал мне мёртвого зайца, каким он казался в детстве. Знаете ли, ночи здесь не тихие, и вроде бы даже замечено, что в этом посёлке существуют призраки, какие-то тела, застрявшие тут. Подобное случится и с Марко, который после смерти останется бродить по этим нескольким улицам, единственным, которые ему известны. А со мной такое не случится: я, мертвая, буду ходить где-нибудь в другом месте. «Вот, возьми», – сказал он и протянул мне толстый чёрный маркер из тех, какими метят скот. И тут я увидела перед собой выкрашенные в белый цвет камни дома Химены, еще запертого, поскольку там пока никто не жил. Марко подмигнул мне и тихо усмехнулся, а я рассмеялась так громко, что заразила Марко, и, если бы вы были там, вы бы тоже засмеялись. Я открыла маркер и сделала надпись на белом фасаде.