11

– Видано ли дело! – кричала мама. – Весь вечер и всю ночь продрыхли без задних ног и сейчас норовите поспать?

Мама бегала по дому в халате, бигудях и нервно теребила детей.

– Нам с папой через час на работу, а вы заболели?!

– Дорогая, ну может, они просто устали? – попытался сгладить ситуацию, папа.

– Устали с вечера? – вопила мама. – И повариха? Я вчера приехала усталая, голодная, а она не подает признаков жизни! Мне пришлось готовить самой!

Взвизгнула мама с негодованием.

– Было очень вкусно! – заверил ее папа.

– Я не для того нанимала повариху, чтобы самой у плиты стоять! – верещала мама.

Тут надо сказать, что у мамы всегда было несколько но… Во-первых, она всегда говорила «я» вместо «мы», даже когда речь шла о такой несомненной детали, как приехать с работы вместе с папой. Во-вторых, мама терпеть не могла заниматься не своим делом, например, мыть посуду или готовить пищу.

– Для этого есть посудомоечная машина и повариха! – негодовала она.

И, в-третьих, она не занималась воспитанием детей. Маринка не смогла бы назвать такого часа или минутки, когда мама обняла бы кого-нибудь из своих детей или почитала на ночь сказку! Иногда у девочки возникало сомнение, а является ли мама родною матерью для нее и для ее братьев и сестры?

И тут мама вбежала в комнату Маринки:

– Вставай, нечего бока пролеживать! – набросилась она на дочь. – Ишь, разлеглась!

– Дорогая, может, они отравились, – вмешался папа, прерывая грубые шлепки и тычки, которые щедрой рукой наносила мать дочери.

– О, я не в состоянии этого вынести! – заорала мать. – Как хочешь, но я одеваюсь и на работу!

И помчалась, топоча ногами, в родительскую спальню.

– Но нельзя же их оставлять в таком состоянии? – бросился за нею вслед, папа.

– Вызови врача, вызови «скорую», но от меня отстань! – продолжала вопить мать, с грохотом пролетая в прихожую.

Маринка слышала, как отъехала машина, слышала, как отец говорил по домашнему телефону, перечисляя симптомы, но пошевелиться не могла, страшная слабость была тому причиной.

– Ну и как ты себя чувствуешь?

Поспешай в нормальном, привычном виде взобрался, ловко цепляясь за одеяло, на кровать к девочке.

– Вот бы мою мать в капсулу засунуть, – прошептала Маринка.

– Чтобы она стала прежней? – уточнил Поспешай.

– Мамой! – мечтательно улыбнулась Маринка.

– Сомневаюсь, что капсула ей поможет, – покачал головой Поспешай, – некоторые люди рождаются с уже готовыми планами. Карьера становится главным делом их жизни, а семья, дети – второстепенным. Сущность таких людей – черствость, жестокость, узколобие.

– Узколобие? – переспросила Маринка, с трудом, но садясь в постели.

– Конечно! – кивнул Поспешай и произнес с грустью в голосе. – Твою маму не переделать!

– А жаль! – Маринка огорченно всхлипнула. – Я бы так хотела простого поцелуя с ее стороны!

– Честное слово, – горячо продолжила она, спуская ноги с кровати, – мы, ее дети, будто и не ее дети вовсе, а сироты!

– Так скажи ей об этом! – посоветовал Поспешай, печально улыбнувшись, лучики света пробежали по всем морщинкам его лица.

– А античным богом ты выглядел красивее! – сказала тут Маринка.

– Это был облик ангела! – отмахнулся Поспешай. – Домовиком мне выглядеть привычнее!

12

– Перегрелись на солнце, – упрямо твердила Маринка недоверчивому врачу.

– Симптомы отравления схожи с симптомами солнечного удара, но все же, – сомневался врач, осторожно обходя вокруг кровати неподвижно лежавшей тети Любы, – почему низкая температура, почему лбы детей и поварихи прямо-таки ледяные?

– И слабость, – прошептала тетя Люба, делая героические усилия оторвать голову от подушки.

– Это пройдет, – заверила ее Маринка, поднося к губам поварихи чашку горячего шоколада. – Это остаточное явление!

– Остаточное, от чего? – взвился врач, хищно впиваясь взглядом в скрытное лицо девочки.

Маринке даже показалось, вот-вот врач вцепится в ее плечи когтистыми пальцами и примется грубо трясти, совсем, как недавно трясла мама.

– Вы – карьерист? – задала вопрос Маринка, осторожно, но настойчиво продолжая поить тетю Любу горячим шоколадом.

– Какое это имеет знамение? – опешил врач, но подумав, все же сказал. – Да, вероятно карьерист. Я пишу диссертацию!

И гордо вскинул голову, глядя свысока и в целом напоминая длинноногую цаплю в белом халате.

– А семья, дети?

– Я не женат, – пренебрежительно отмахнулся врач и повернулся к главе дома, в большом страхе, вбежавшем в комнату поварихи.

– Доктор, скажите, что же с ними такое?

– Явных симптомов отравления нет, – уклончиво ответил врач, – а низкое давление поправимо, поите их какао и крепким чаем, думаю, к полудню они смогут встать!

И оставив на всякий случай номер своего сотового телефона, удалился…

– Папа, – заваривая очередную порцию горячего шоколада, спросила Маринка, – как ты женился на маме?

– Что? – рассеянно переспросил папа и повторил последние слова дочери. – Женился на маме?

Потребовалось несколько минут, во время которых Маринка не сводила глаз с лица отца.

Разительные перемены от рассеянного, растерянного до сосредоточенного на далеком воспоминании были налицо.

– Я покупал конверты, – произнес папа, – и, написав длинное письмо, отправлял самому себе. В то время я часто лечился в Кисловодске от болезни желудка. Лежал в санатории, а квартира моя была в Подмосковье. В письмах была своего рода прелесть. Приехав, я открывал почтовый ящик, и тут меня ждала пачка писем, от кого? Это уже было неважным. Важным мне представлялось достать из переполненного почтового ящика не только квиточки с требованием квартирной оплаты, не только вытащить внушительный ворох одноразовых газет, но и письма. В перспективе мне представлялись удивленные глаза молодой соседки и возглас: «Кто это вам столько написал?» И я, загадочно улыбнувшись, непременно бы наплел историю о своей чрезмерно деловой, сверхзанятой жизни.

– Той соседкой была мама? – догадалась Маринка.

Папа, без слов, кивнул. Жалея его, дочь подошла, погладила по руке.

– И как тебе только удалось уговорить ее нарожать нас?

– Никак, – вздохнул он, – наличие множества детей прибавляет веса в глазах общества, если можешь справиться с четырьмя детьми, то уж справиться с проблемами клиентов большого агентства недвижимости ничего не будет стоить, так считает общественность, таковы стереотипы.

– Люди думают, что мама, как Юлий Цезарь везде поспевает?

– И это тоже, – грустно улыбнулся папа и спохватился, – пойдем-ка лучше к остальным, нам необходимо ухаживать за больными!

13

– Что это было? – спросил Мишка, силясь вспомнить.

– Серебристое и круглое? – задал вопрос, Сашка.

– Скорее элипсовидное, – произнесла Лиза, то и дело потирая лоб, тщетно пытаясь прикосновениями прогнать тяжелый туман окутывающий мысли.

– Их Поспешай нашел! – хвастливо высказалась Маринка.

Трое уставились на нее в замешательстве.

– Подожди, кто такой Поспешай? – удивилась Лиза.

– А? – завертелась Маринка с вопросом.

– Опять выдумала, – засмеялся Сашка. – Поспешая, какого-то приплела! Интересно, военные уже приезжали?

– Какие военные? – спросила Маринка, чувствуя себя глупой.

– Военные, – насмешничая, проговорил Сашка, – которые, космический зонд должны были забрать!

– Космический зонд? – не сводя глаз с родных, попятилась девочка к двери.

– Космический зонд, – серьезно подтвердил Мишка.

Маринка повернулась и помчалась прочь из кабинета, во двор, где была высокая трава, и где любил полеживать в тишине и покое, домовик.

– Поспешай!

Домовик высунул нос из травы.

– Сюда!

Она подошла, вся в слезах:

– Что еще за космический зонд, о чем они говорят? – махнула она рукой в сторону дома.

Поспешай, рассеянно глянул:

– Замещение сознания, – пояснил он, – в иных случаях оно необходимо.

– В иных случаях? – переспросила Маринка, присаживаясь в траву, рядом с домовиком.

– Помнишь капсулу?

– Да, – неуверенно кивнула Маринка, вспоминая как сон прозрачную сферу, сомкнувшуюся у нее над головой.

– Воспоминания о капсуле стираются? – заглядывая ей в глаза, спросил Поспешай.

– Да!

– У тебя просто другой мозг, нежели у остальных, – пояснил он, – ты, итак, как бы во сне живешь, потому и воспринимаешь происходящее в реальности с запозданием. Скоро и ты будешь считать, что в перелеске вместе с братьями, сестрой и поварихой наткнулась всего-навсего на космический зонд, упавший с неба.

– Что же на самом деле произошло? – потирая лоб, спросила Маринка и произнесла. – Зонд!

Глаза ее разъехались в разные стороны, затем съехались и наконец, приняли прежнее нормальное положение.

Она встала и, не заметив домового, направилась к дому:

– Зонд, это был космический зонд! – уверенно говорила она.

Поспешай вздохнул, глядя ей вслед:

– Вот это я и имел в виду, замещение сознания! Теперь она и меня позабудет, заменит на рисунок!

С тем он, грустно вздохнув, устроился поудобнее в траве, задумчиво глядя на неторопливо плывущие белые облака.

***

За облаками прятались нибируйцы. Потрепанные в битве с ангелом, пусть даже и бывшим, они со злостью смотрели на беспечно развалившегося в траве домовика и рассуждали, что надо бы поискать добычу в другом месте. Мало ли на Земле многочисленных семей, которыми без шума можно пообедать? Кровь и энергия, вот что их интересовало. Один из нибируйцев схватил книгу про вампиров, лежавшую на сверкающем сотней огней, пульте управления и потряс ею перед носом товарищей, глупые люди, верят в кровососов и не верят в нибируйцев, а это главное! Выпрямился он в высоком кресле пилота и продолжил, без слов, телепатически, людей очень много и они вполне могли бы организовать «охоту на ведьм», но в том-то и дело, рассмеялся нибируец, демонстрируя острые зубы, что охотятся люди на несуществующих вампиров, а сто лет назад вообще нападали на себе подобных, людей бледных, болезненных, обвиняя их в вампиризме. Таким образом, закончил нибируец, не сводя черных глаз со своих товарищей, мы можем кормиться кровью и жизненной энергией людей вечно. Остальные закивали и корабль, послушный тонким длинным пальцам своих пилотов, исполняющим сложную гамму на пульте управления, ринулся прочь и дальше, по всей Земле, в поисках…

Тем временем, отец открыв ящик письменного стола, в кабинете, взял видеокамеру, которую вернул, накануне Сашка и бездумно принялся прокручивать отснятые кадры, думая обнаружить там домашнее видео, но увидел нечто настолько невообразимое, что упал со стула и, наделав шума криками, протянул камеру жене и детям прибежавшим узнать, в чем тут дело.

– Твари! – заорала жена, отшвыривая видеокамеру.

– Нибируйцы! – узнали отснятое, дети.

– Поспешай! – вспомнила Маринка.

Домовик вздрогнул и уронил бутерброд:

– Ничего себе семейка, – пробормотал он удивленно, – глядишь, они так и покорителями мира станут!

Тетя Люба, которой домашние протянули камеру, ничего не вспомнила, а пожав плечами, только произнесла с разочарованием в голосе, что, конечно же любит фантастику, но не такую, грандиозную и не с такой героиней, которая простой поварешкой бьет по лбу серо-зеленому инопланетянину…

Знахарь

Жил он глубоко в лесу, аж за Вилядью. Дом у него, говорят, был здоровенный, каменный, окруженный со всех сторон не забором, а частоколом. Перед частоколом вырыт был глубокий ров с водой, а в воде брюхом кверху плавали мертвые волки с оскаленными пастями и навсегда застывшими в ненависти мутными глазами.

Говорят, не ладил знахарь с волчьими стаями и они, объединяясь, охотились на него.

А еще говорят, что у знахаря мать – ведьма, ну последнее может, и было правдой…

Долго стучаться не пришлось. Дверь скрипнула и распахнулась сама собою.

Я заглянула. Внутри, изба выглядела совершенно такой же, как в сказках про Бабу-ягу. В углах черными тряпками свисали лохмотья многолетней паутины. Посуда на не крашеном столе стояла деревянная, с деревянными ложками. Печь не беленая, потемневшая, жарко трещала дровами, а с печи сверкал на меня желтыми глазами большущий черный кот. Повсюду лежал толстый слой пыли. На серой стене с вылинявшими обоями виднелись масляные пятна со следами рук и затылков хозяев дома. И размахивая маятником, отстукивали время тусклые часы со стершимся, неразличимым уже, рисунком.

С одной стороны печки виднелся железный рукомойник, с другой, стояла, заваленная лоскутными одеялами, деревянная кровать.

Жилище знахаря напоминало о бедности, а может о скупости или, возможно, речь шла и вовсе об откровенном безумии, когда хозяевам не до приличий и, уносясь мыслями в придуманные миры, они не в состоянии заботиться о чистоте и порядке, куда уж им до элементарных приборок!

Ярким доказательством моей последней версии тут же и послужила сама хозяйка дома.

У раскаленной печи тяжело возилась сгорбленная старуха. Она резко обернулась на нас, застрявших в дверях, крикнула почему-то мужицким басом:

– Войдите!

И зарычала, размахивая над головой шипящей от жара, сковородкой:

– А, черти, явились! Ну, я вас сейчас!

Мы задом полезли в двери. А старуха, злобно скаля искусственные белые ровные зубы, которые как-то не вязались с ее обликом Бабы-яги, с засаленными, не чесаными космами седых волос небрежно рассыпавшихся по плечам, все наступала, плюя нам вслед, стремясь, непременно, доплюнуть до нас:

– Тьфу на вас, проклятые! – кричала она и было видно, что она принимает нас именно за чертей.

Оплеванные, мы вывалились, наконец, из избы, совсем не похожей на каменный дом, кубарем скатились с шаткого крыльца и выскочив со двора, разом драпанули в лес.

А безумная горбунья выскочив из дверей, неутомимо заплясала, строя насмешливые рожи и показывая нам вслед дули.

Отбежав на безопасное расстояние, мы спрятались за толстым стволом сосны и оттуда выглядывали, рассматривая со страхом и недоумением беснующуюся ведьму.

Конечно же, никакого забора из кольев и рва с мертвыми волками и в помине не было. Разве что изба из бревен, поросшая зеленым мхом, ряд сараев да загон для скотины, где паслись два теленка и парочка грязных худых коз. Перед домом заросшая травой была кое-какая полянка, а позади, виднелся небольшой огородик. Вот и все, довольно скучно и прозаично.

Если бы не ведьма. Она, наконец, угомонилась, убралась в избу и оттуда иногда вскрикивала визгливым голосом, повторяя что-то о чертях. Но прошло еще немного времени и мы услышали ее густой храп и, переведя дух, воспользовавшись временным затишьем, смогли обсудить дальнейшие наши действия.

Мы – это Петрусь и я.

Петрусь, из политических заключенных, родом из Белоруссии. Когда он вспоминал о жене, оставшейся на родине, его грустные светло-карие глаза наполнялись слезами, веки краснели, и он плакал беззвучно, роняя крупные слезы на исковерканные старостью и ревматизмом, темные руки.

Жена после его ареста сошлась с человеком, которому Петрусь безгранично доверял, с его лучшим другом. Предательство близких людей каленым железом выжгло его душу и он, чтобы уйти от душевной боли стал попивать горькую, а выпив, веселел, принимался шататься по дворам Вычегодского, впрочем, далеко подальше обходя дома, где жили охранники сталинских концлагерей.

Широко разводя руками, будто для объятий, он принимался плясать, сам себе подпевая. Пел он высоким тоненьким голоском, смахивающим на мальчишеский. Знал прорву блатных песен и мог, без передышки, ни разу не повторившись, спеть одну за другой, правда большинство все же были похабные, но Петрусь только отмахивался, говоря возмущенным блюстителям приличного поведения в обществе, что песенки эти народные и, стало быть, чего тут…

Впрочем, Петрусь не пел плохих песен при детях, детей он очень любил, своих не успел народить и цеплялся за поселковых. Дети чувствовали искренность со стороны Петруся и нередко даже приглашали его равноправным участником в свои игры. Он был незаменим. Мог на ходу починить сломанные санки, мог развести драчунов, мог справедливо разобраться в любом конфликте, нередко возникающем посреди детских компаний просто так, на пустом месте. Мог утешить плачущих и одарить их великолепной белорусской сказкой. За его спиной детвора чувствовала себя счастливой.

Именно потому и мне он вызвался помочь. Мы с ним непременно должны были найти знахаря. Прабабушка моя сильно страдала, из почерневших ног у нее сочился гной, а врачи только руками разводили, утверждая, что – это тромбофлебит и что же тут поделаешь?

Целители? Приходили во множестве, отовсюду, бойкие старушонки приезжали из Котласа, приходили пешком бабы с хитрющими глазами из соседней Коряжмы. Все они что-то делали такое, катали соль по столу, брызгали святой водой на прабабушку, просто талдычили старинные заговоры, шептали по углам, но толку, естественно, не было.

И вот, вычегодские вспомнили о знахаре, живущем глубоко в тайге, за Вилядью. К жилищу его вела заросшая травой лесная дорога вся в рытвинах и колдобинах наполненных зеленой водой.

О самом знахаре мало что было известно, говорили только, что он очень сильный колдун, что брался не за каждого, кто к нему обращался. Говорили еще, что денег не принимает, а только продукты. Говорили, что мало кто его видел, работать с людьми не любил, а все норовил болотную нежить лечить и те для прокорма ему приносили в качестве платы старинные захоронки именитых купцов, золото да драгоценности.

Может, что и правда, а может и нет, но все же чем черт не шутит? Взяли мы с Петрусем палку колбасы домашнего изготовления, взяли кусок сала, несколько банок тушенки и каравай домашнего хлеба, сложили в рюкзак. Петрусь мне его не доверил, с сомнением оглядев мою хлипкую фигурку восьмилетнего человечка, а хмыкнул и взвалил дары для знахаря на себя…

– Пошли, что ли? – неуверенно предложил Петрусь, потянув меня за рукав. – Боязно как-то…

– Ну, нет, – вспылила я, с ненавистью глядя на избу, где храпела раскатистым храпом злая старуха, – я не уйду, пока не узнаю, где мне ее сыночка отыскать!

Но на пути к дому, меня охватило сомнение, ну что можно добиться от сумасшедшего человека? Да и делиться ли с ней информацией сам знахарь, может он уходит себе спозаранку куда-нибудь в лес или к больному в дальнюю деревушку, а старуха, знай себе прыгает возле печки и стряпает какой-никакой да обед?.. И не успела я додумать свою мысль, как мягкий шелест у меня над головой заставил меня поднять взгляд вверх.

Прямо с неба, медленно, опускался на двор знахарь.

Неотрывно, смотрел он мне в лицо, и было в его глазах нечто повелительное, требовательное, жаждущее от меня каких-то действий.

И под этим взглядом мне захотелось опуститься на землю у ног его и тупо, ни о чем не думая, просидеть так всю жизнь. Зачарованно, не отрываясь от его глаз, я шагнула к нему, протягивая руки, как к самому родному существу на всей Земле и позабыв почему-то всю устную речь, не в силах была произнести ни слова, лишь грустная мелодия заполнила мою, враз, ослабевшую душу.

Он внял моей немой мольбе и, коснувшись прохладными пальцами моей щеки, наклонился, сгреб меня в охапку, посадив на сгиб своей правой руки, легко оторвался от земли.

Я только и заметила краем глаза, как роняя рюкзак с дарами, Петрусь, до того, семенивший за мной, остановился, словно вкопанный.