II

В Асне шел дождь. Он накрыл город тихим, мерным шелестом, который приглушил все прочие звуки. Вода пропитывала почерневшие ветви деревьев, дома, красные ягоды на кустах, листья, плащи прохожих и рыхлую землю. Началась осень. Асн был окружен лесом, как все города в здешнем краю, и в такую погоду Томасу, городскому мастеру, всегда казалось, что ничего, кроме леса, не существует.

Этим утром Томас сел на постели и в темноте услышал глухой шум.

Ну вот и все.

Город обрушивался на него десятком запахов: запахом прорезиненных плащей, опавших листьев, запахом пыли и старого дерева, запахом пирога у кого-то в духовке, первого льда на лужах, влажного пара, который выдыхаешь, когда холодно.

Томас кивнул:

– Доброе утро.

В этом и состоит работа мастера – общаться с городом. Мастер – каркас, мастер – опора, мастер – сердце. Не будет мастера – и города не станет.

Вообще городов с мастерами было семь, но мысль о таких же несчастливцах не грела душу, а только расстраивала. Вот в центре края стоял настоящий город, прекрасно обходящийся без мастера. И как же Томас ждал возможности туда вернуться! Говорят, кстати, что бездетным мастерам надлежит выбирать себе преемника, но об этом Томас пока не думал. Он еще даже не женат, какие дети? Потом, потом. Всё потом, если на то пошло.

На зеркале в его ванной были густо наклеены бумажки с личными заповедями: «не злись», «улыбайся понатуральнее, не халтурь», «люди ни в чем не виноваты, не пугай их», «думай, как выглядишь», «да перестань ты уже думать». Томас писал их десятками, быстро забывал, отдирал старые и приклеивал новые. Часто ему казалось, что стоит только начать твердо соблюдать именно это свежесформулированное правило – и все станет если не хорошо, то сносно, он перестанет быть таким ужасным мастером и сможет вспомнить о собственной жизни хоть чуть-чуть. Хотя бы купит новую рубашку.

«Терпение украшает мужчину».

«Вежливее».

«Не хочешь легче относиться к ситуации – не относись».

«Сходи в Приют во что бы то ни стало».

В последнюю запись он вгляделся еще раз, пристальней. Неужели снова пора? Уже? Так рано? С тех пор, как погиб отец, Приют для Томаса стал самым нелюбимым делом.

Самым.

Самым.

Когда он приходил, младшие дети толпились вокруг, а этот приютский главный, Рысь, стоял в сторонке и делал вид, что Томаса не существует. И Томас отвечал ему тем же. Он старался всегда отвечать взаимностью. Даже когда им приходилось разговаривать, Рысь смотрел в сторону, и Томас остро чувствовал, что над ним издеваются. Еще Рысь фыркал, периодически называл Томаса на «ты» и вел себя так, будто панибратский тон был ему привычен и раз навсегда позволен.

– Вот новые книги, – пояснял обычно Томас, кивая на стопку, – если у вас, конечно, ими кто-то интересуется.

– Вот предыдущие, – отзывался Рысь, кивая на другую стопку, – эти Томас приносил в прошлый раз. – Я могу попросить пересказать прочитанное. В лицах и с вариациями. Не хочешь? Не хотите?

– Нет, – отвечал Томас, – благодарю, спасибо, – и отпивал еще чаю из грубой кружки.

– Сахар? – спрашивал Рысь. – Селедка? Сало?

– Ваше сало выше всяких похвал, – отвечал Томас и подцеплял кусочек вилкой.

– Мое сало?.. Не знаю, не пробовал.

Как отец вообще их выносил? «Сын, сохрани Приют во что бы то ни стало и помогай им всеми способами, что изыщешь». Ну да, кинулся помогать. Отец, отец…

Хорошим шагом до Приюта минут сорок. Хороший шаг – это когда людей немного, никто не бежит за тобой с криком «Мастер, мастер!», милые дети не зовут поиграть и не задают на спор всяких: «А вы курите?», милые барышни не провожают томным взглядом и священник, в теории тоже милый, не переходит на другую сторону улицы. Хороший шаг – это идти сначала местными дорогами, потом тропинкой, перепрыгивать через лужи и грязь, смотреть в небо и не открыть рта ни разу за все время пути. Хороший шаг почти недостижим.

Когда-то давно, в детстве, Томас думал, что нет ничего лучше, чем быть мастером. Ходить по улицам, касаться стен домов и чувствовать себя с Асном одним целым. И чтобы каждый житель знал в лицо. Теперь Томасу очень хотелось купить шляпу и куртку с высоким воротом, чтоб видны остались разве что глаза.

– Мастер, а мастер, а что там с погодой?

– Я выясню и сразу вам сообщу.

– Мастер, а солнышка бы?

Если бы он мог!

Они, кажется, путали его то со священником, который Томасу едва кивал, то с неким духом – исполнителем желаний, то с врачом. Люди стекались к нему в дом облегчить душу, со смешком посоветовать найти жену (в тяжелых случаях – попроситься на ее место) и убедиться, что все будет хорошо – в последнее Томас сам давно не верил. Люди здоровались на улице, он отвечал и знал почти наверняка, что на его месте все по-прежнему видят отца. Он бы и сам не прочь, чтоб на его месте был отец, да только тот ушел и не спросил.

Отец был мощным, крепким, ступал тяжело – вот уж опора так опора, крепкая рука… Томас уродился длинным, тонкокостным, с узким лицом типичного зануды и все гадал, чем провинился город, что ему вдруг достался такой мастер. «Хилый ты», – говорил отец, и ладно бы с презрением, так нет, с жалостью.

Отец любил копаться в земле, собирать грибы, слушать о людских горестях – и выпить тоже любил. Не то чтобы он делал это часто, но после его смерти Томас обнаружил на полке в кладовой ряд пузырьков: «черносм», «малин», «шиповник-пнш», «оч сильн». К «оч сильн» Томас однажды даже приложился, промаялся головной болью целый вечер и больше с горячительным наследством не экспериментировал – пусть стоит уж… Отцовский сад медленно зарастал крапивой, и Томас видел в этом что-то правильное.

Томас любил просыпаться загодя. Загодя – это чтобы в прихожей никто не ждал и можно было пить свой крепкий чай на полутемной кухне, ежиться от прохлады и приходить в себя. А не любил он просыпаться от того, что кто-нибудь стучал в дверь его спальни. Причем не этим робким, виноватым стуком, который все-таки хотя бы сознает, что он не вовремя, а наглым, укоряющим, уверенным.

– Доброе утро, – сказал Томас в пустоту, приподнявшись на локтях и пытаясь не рухнуть обратно лицом в подушку, – сейчас я выйду, минутку терпения.

Главное – сбросить одеяло, дальше – проще. Дальше вам попросту вмиг станет очень холодно, и вы будете вынуждены запрыгнуть в тапки и надеть халат, и потом двинуться, соответственно, к двери, по пути расправляя плечи и придавая мягкому лицу более-менее дневное выражение. Чуть отстраненное, слегка сочувственное и чтоб читалась по нему готовность выслушать, а отвращение ко всему на свете не читалось бы. И кто там в нем нуждается с утра пораньше? Только не плачущая женщина. Пожалуйста. Еще ведь осень только-только началась.

Он затянул пояс халата, распахнул дверь и самым предупредительным тоном, какой только смог выдать, спросил:

– Да-да?

И, конечно, все его трогательные приготовления остались втуне, потому что на пороге стоял не кто иной, как мэр города.

Она усмехалась и мерила его взглядом.

– Доброе утро, – повторил Томас и запахнул халат плотнее. – Чем обязан?

– Ой, да чего сразу обязаны-то! – Госпожа мэр, для него давно просто Анна, махнула рукой, и Томас понял, что свои плащ и шляпу она уже повесила в прихожей, потому что сейчас стояла в белом платье и синем жакете поверх. Еще она опиралась на черный зонт, и Томас живо вообразил, как кончик этого чудесного зонта упирается ему в грудь или живот.

Анна тем временем продолжала говорить в той чересчур бойкой манере зрелых женщин, которой Томас иногда втайне завидовал:

– Какая разница? Обязан, не обязан, то, это, пятое-десятое… Просто шла мимо и дай, думаю, зайду поинтересуюсь, как у мастера дела, раз уж лицо я вроде как уполномоченное…

– Интересоваться, как дела, в шестом часу утра? – уточнил Томас и жестом предложил взять ее под руку.

Они молча дошли до кухни – она в парадном платье и даже с серьгами в ушах, а он в халате, – и Томас молча заварил цветочный чай, не дожидаясь, пока прозвучит обеспокоенное:

– Мне можно мой любимый, да? Ну вот тот, с розами который… Вот спасибо.

– Только для вас его и держу.

– О, это вы правильно…

Анна приканчивала маленькими глотками вторую чашку и выглядела подозрительно довольной. Томас зачем-то вспомнил их первую встречу после похорон отца – когда она в толпе простых рабочих мрачно глядела на прорванную трубу, подоткнув платье и надев мужские сапоги. Труба выстреливала то фонтаном кипятка, то грязью, хотя по идее грязи там не должно было быть. Рабочие, узнав Томаса, зашептались, Анна сдула со лба мешающую челку и спросила устало:

– Мастер, а мастер, ну вот что это за история?..

– Это труба, – ответил, – рукотворная.

– А что, есть разница?

Он уже собирался объяснять, что с рукотворной трубой сложнее договориться, и что город, наверное, не спросили, когда столько-то лет назад ее прокладывали, и что в любом случае лучше бы его позвали сразу, потому что теперь город волнуется и вот и дождь идет особенно противный, – но Анна фыркнула, и он вдруг ясно понял, что эти тонкости ее не интересовали. Ей нужно, чтобы вода из трубы перестала хлестать и чтобы больше таких штук не повторялось, а как там Томас этого добьется, что за природа у их с Асном связи – вообще не важно. Только очень практичный человек может стать мэром воображаемого города, и Анна Риданайхэ подходила на эту роль замечательно. И поставки продуктов, и городской бюджет, и праздники, и сбор налогов, и еще что-нибудь для Томаса неведомое – всем этим заправляла Анна, и успешно. Она всегда казалась моложе своих лет – крепкая, невысокая, ладная женщина с карими глазами и сединой в каштановых волосах.

Спорить с ней было бесполезно, только смириться, и потому Томас не спеша вытащил из буфета коробку с пастилой:

– Угощайтесь.

– Я угощусь, но я не подобрею. О, апельсиновая! Это вы правильно поняли.

Томас пожал плечами, тоже отпил чаю. За окном переговаривались птицы – не орали, как весной, а так, тихонечко. Ноги на полу мерзли даже в тапках. Анна жмурилась, наслаждалась пастилой. Томас ждал.

– Вы извините, что я так вот утром вламываюсь, – начала Анна в середине третьей чашки, – другое время чёрта с два найдешь с этим банкетом, а так хоть чаю с вами выпили.

– С каким банкетом?

Лучше бы он не задавал этого вопроса. Анна смотрела на него секунду, две, три, потом все-таки хмыкнула:

– То есть вы не помните. А вы вообще-то тоже в нем участвуете… так, на минуточку.

– Да? А когда же?

– Когда-когда, сегодня! Вы, что ли, почту свою не читаете? А мы вам приглашение прислали еще недели три назад, красивое такое. С вензелечками.

Томас честно пытался вспомнить вензелечки – может быть, где-то в кабинете на столе они и ждали своего часа, он не знал. Пожал плечами снова, ему даже досадно толком не было:

– У меня почта не теряется только осенняя.

– Которая та самая? Ну еще бы она у вас терялась. Вы чего, наш банкет – такое зрелище, тут и оркестр, и бутербродики, и то и се…

– А в честь чего он?

– А просто так. Денег в конце побольше чтоб отдали.

– То есть он благотворительный у вас?

– У вас… У нас! Как налоги попробуешь повысить – так не дай бог, а как аукцион да чтобы мастер тоже поучаствовал – так все такие сразу деятельные, невозможно…

Томас вздохнул. Вот так вот в шесть утра ехидные женщины на твоей же кухне побуждают тебя творить безумства.

Анна поставила чашку на стол и впервые взглянула без усмешки. Томас тоже смотрел внимательно-внимательно: вот сейчас она выскажет то самое, для чего делала крюк через полгорода.

– Как там воля последняя отца-то вашего? Насчет Приюта вот которая? Не жмет нигде?

– А почему она должна мне где-то жать?

– А потому, что одной только рыбы мы им отправили уже черт знает сколько. – Анна теперь смотрела так сердито, будто бы Томас битый час ей возражал. – И всякой там картошки и гороха… А на другой стороне что? Завещание отца? А сколько времени нам их вот так вот обеспечивать – этого он не написал, нет? А чего так?

Томас молчал, ждал новых аргументов, и тогда Анна резко посерьезнела и сказала отрывисто:

– Если ты их не позовешь, меня Инесса с костями сожрет. И тебя туда же.

Ох, Инесса! В Асне считалось, что в Приюте живут колдуны и ведьмы, и раз в несколько месяцев матери города неизменно собирались тревожной стаей и шли к Томасу с требованием Приют закрыть. Была еще другая стая, злобная, – желчные вдовушки, встопорщенное кружево, и уж их-то не проведешь, они-то знали! Какие в наш век колдуны и ведьмы, когда в Приюте явно свил гнездо разврат. Вдовушки были старыми, не очень старыми…

– Нет, – отвечал Томас и им, и матерям, – я сожалею, но Приют закрыть нельзя. Последняя воля отца. Увы, никак.

– Вы хотите сказать, что ваш отец мог искренне любить вот эту гадость?

– Увы, увы, всем сердцем и душой.

Томас и сам был бы очень-очень рад, если б отец пожелал что-нибудь получше. Но нет, предсмертная записка, всё честь по чести, к тому же подпись мастера нельзя подделать.