В оформлении обложки использована репродукция картины Василия Поленова «Золотая осень»

© Яблонская Е.Е., 2025

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2025

Проза Елены Яблонской погружает читателя в светлый и удивительно добрый мир. Этот мир не вымышлен – более того, всё, что происходит в повестях Яблонской, абсолютно документально. Жизнь автора и её героев типична для поколения, взрослевшего на излёте советского государства, и весьма далека от идеала и благополучия. Елена Яблонская родилась в Ялте в 1959 г. Окончила Московский институт тонкой химической технологии им. М.В. Ломоносова и Высшие литературные курсы Литературного института им. А.М. Горького. Кандидат химических наук. Работала химиком-исследователем, редактором и переводчиком научно-технической литературы. Член Союза писателей России. Живёт в г. Черноголовка Московской области, наукограде, получившем в прозе Яблонской ироничное название Курослеповка, однако населённом творящими науку людьми. Хотя все повести автобиографичны, они никак не относятся к так называемой «женской прозе», описывающей на все лады взаимоотношения полов. Тем не менее, проза Елены Яблонской – о любви. О Любви к Родине, к великой русской литературе, к семье, к друзьям, сохраняющим мир науки, о жизни и судьбе самой науки и вошедшего в неё без оглядки народа. Так и с такой любовью после Вениамина Каверина об учёных, кажется, никто не писал. В повестях Елены Яблонской – без остатка – вся жизнь, такая родная, такая своя, которую ни на какие перестройки, реформы не отдашь, не променяешь, и если начнёшь сначала, то проживёшь так же. Жизнь по вере.

Полина Рожнова,

поэт, член Союза писателей России

Пора отлёта

 
Вы воскресили прошлого картины,
Былые дни, былые вечера.
Вдали всплывает сказкою старинной
Любви и дружбы первая пора.
Пронизанный до самой сердцевины
Тоской тех лет и жаждою добра,
Я всех, кто жил в тот полдень лучезарный,
Опять припоминаю благодарно.
 

Гёте. Фауст (перевод Б. Пастернака)

1

Я ехала в маршрутке в Москву. Сидящий напротив парень был невероятно похож на одного моего друга, русского немца, уехавшего в Германию двенадцать лет назад. Навсегда.

В те годы в «Литературной газете» появилась статья о русских немцах: «Не хочу, чтобы он уезжал». Я тоже не хотела, чтобы «он» уезжал, но тогда, в середине девяностых, это почему-то казалось неизбежным. Почему? Гораздо сильнее меня тогда расстроила большая фотография в той же «Литературке»: старик в сванке на фоне оплетённых бутылей и связок лука. И подпись: «Грузия, не уходи!» Грузия ушла, но зачем было уезжать немцам, которые появились на Руси задолго до Петра и Екатерины, как и все наши на первых порах «немые» фряны-итальянцы, французы, англичане, шведы? А для меня первой русской немкой остаётся Екатерина Великая, до конца дней своих говорившая с акцентом и всё равно – русская государыня-матушка!

Через пятьдесят лет после Екатерины один потомок шотландцев напишет: «Его фамилия Вернер, но он русский. В этом нет ничего удивительного…» Конечно, Михаил Юрьевич. А ничего, если я пропущу лесковских немцев с Васильевского острова? Дело в том, что Лесков писал не только о немцах, русских, татарах, англичанах, цыганах… Он также написал лично обо мне. Да-да! В «Соборянах» протоиерей Туберозов возмущается поведением ссыльного полячишки, который глумится над православным обрядом и вообще всячески мутит воду в застойном уездном болотце. Громы и молнии мечет отец Савелий на головы зловредных ляхов и вдруг добродушно спохватывается: «А впрочем, чего мы гневаемся-то? Ведь уже внуки и даже дети этих поляков будут точно такими, как мы, русскими…»

А я даже не внучка, а прапрапраправнучка. Понимаете? Но я о немцах.

Моего любимого немца звали Эдвин. Эдвин Теодорович Байер. Имя Эдик ему категорически не шло. Я звала его исключительно Эдькой, официальные лица вроде завлаба Льва Яковлевича величали Эдвином, а ребята – попросту Фёдорычем. Да и на дверях кабинета Эдькиного отца, в молодости кемеровского шахтёра, а в восьмидесятые партийно-профсоюзного босса, значилось «Байер Ф. О.». Фёдор Оттович.

Предки Эдьки и с папиной, и с маминой стороны приехали в Россию при матушке Екатерине. Причём Фёдор Оттович приходился мне земляком: я ведь крымчанка, а дед Отто Байер до революции владел рыбокоптильней в Керчи. Но ещё в большей степени землячкой считал Эдька мою закадычнейшую подругу Тамарку Фераниди, чей папа, Константин Герасимович, завкафедрой Воронежского строительного института, был потомком феодосийских греков. А уж бабушка Олимпиада Константиновна, которую все, от мала до велика, звали тётей Патей, столь темпераментно беседовала с соседками на улочках тихого Задонска, что, приезжая туда с Тамаркой, я чувствовала себя в ялтинском дворе моего детства. Предки Эдькиной мамы – петербургские немцы – были потомственными лекарями, и прадед даже лечил кого-то из великих князей, за что и был сослан в Архангельск в соответствующие времена. Эдькина архангельская бабушка, Мария Владимировна Пиккель, профессор-педиатр, выйдя на пенсию, переводила Рильке. С родного языка на родной.

 
Ich Hebe meines Wesens Dunkelstunden,
in welchen meine Sinne sich vertiefen…
 
 
Люблю свои раздумья вечерами,
в них чувства глубины моей духовной;
как в письмах, спящих в уголках укромных,
в них жизнь таится и встаёт пред нами
легендою иль памятными снами…
 

К сожалению, ни мама Эдьки, ни тем более Фёдор Оттович почти не говорили по-немецки. А Эдька знал, кажется, только «натюрлих», да и с английским была беда, как, впрочем, и у всех сотрудников нашей маленькой лаборатории. По крайней мере, кандидатский минимум все наши ребята пересдавали многократно с какими-то невероятными приключениями. Кроме меня, естественно, – спасибо английской школе. Это обстоятельство, как ни странно, и определило мою дальнейшую, после-перестроечную судьбу.

Шеф наш, Лев Яковлевич, именуемый за глаза просто Яковличем или Профессором, говорил по-немецки блестяще. А по-английски читал, разумеется, химическую литературу и очень сносно, по-моему, общался с коллегами на международных конференциях, но вот с написанием собственных статей испытывал затруднения. Непрерывно лезть за консультациями к Светлане Ивановне, референту директора Института академика Шумова, было неловко по причинам деликатным. Светлана Иванна, пикантная дамочка бальзаковского возраста, великолепно владела английским – как-никак иняз плюс лет пятнадцать работы в нашем физико-химическом институте, но просто и быстро помочь человеку ей почему-то никогда не удавалось. Всё закатывание глазок, хохот, кокетство, «ужимки да прыжки». «Это, конечно, прекрасно, но отнимает слишком много времени», – серьёзно говорил Аркадий, сосед Эдьки по общежитию и аспирант дружественной лаборатории лазерной спектроскопии.

А я как-то «без отрыва от производства», кося одним глазом на раствор, медленно капающий из колонки с силикагелем, переводила разнообразные подписи к слайдам, тезисы для конференций, доклады, а потом и целые статьи. Аркадию и прочим «пришельцам» помогала «за шоколадку», а внутри лаборатории эта моя деятельность по распоряжению Профессора стала поддерживаться на официальном уровне.

В голодном девяносто втором, когда мужественный наш Академик со смехом рассказывал на семинаре, как он ходил к Гайдару просить денег на науку и получил «полный отлуп», «Журнал новых химических проблем» потерял нашу статью. Я ездила в редакцию разбираться. «У нас тяжба с „Химпроблемами“», – жаловался Лев Яковлич Академику. Статью вскоре нашли и благополучно опубликовали, а я осталась в редакции внештатным переводчиком. В девяносто пятом, когда почти все разъехались, а Профессор и Эдька сидели на чемоданах, я ушла в штат редакции. Навсегда. Присутственные дни – со вторника по четверг. Очень боялась, что Академик не отпустит. Но старик сказал грустно: «Я вижу, вам там интереснее». Вот почему я еду в настоящий момент в маршрутке «Академгородок – Москва», а сидящий напротив парень необыкновенно похож на нашего Эдьку.

2

Эдвина Байера распределили в институт после химфака новосибирского университета. «Он химик, он ботаник!» – провозгласил Фарид Ахмеджанов, переигравший в своё время в студенческом театре все мужские и старушечьи роли из «Горя от ума». Появление химика в нашей лаборатории фотохимического синтеза и катализа было очень кстати. Вам может показаться странным, но беда была не только с английским, но и с химиками. Конечно, Лев Яковлич – великий синтетик, но он то в дирекции, то на учёном совете. Володька Ким – талантливый химик и отличный товарищ, но он вечно на стажировке в Голландии, куда его пристроил заботливый шеф. Остальные – физики: замзавлаб Ашот Саркисович, Фарид да Витька Дедович. Пока не появилась прикомандированная из Баку Гюлыпен, я была единственной женщиной, единственной аспиранткой и единственным постоянно действующим синтетиком в лаборатории. Правда, на первых порах очень помогал Профессор. С Гюлей стало уютнее, но проблем не убавилось. Понимаете, с тем, чем могли помочь наши физики, мы худо-бедно и сами справлялись, а вот установку запаять или капилляр для вакуумной перегонки оттянуть, да и просто посоветовать что, если синтез не идёт… А прикатить газовый баллон или дьюар с жидким азотом со двора притащить совсем даже не тяжело.

За этим занятием нас с Гюлей как-то застукал институтский парторг Анатолий Степанович. Все наши мужчины отсутствовали, клянчить азот в других лабораториях не хотелось, мы вдвоём и волокли пятнадцатилитровый дьюар. Потихонечку… Гюля была уже на сносях со вторым мальчиком, а я на пятом месяце.

– Сдурели, бабы?! – страшным голосом возопил Степаныч.

Мы бросили дьюар и с ужасом смотрели, как Толя тигриными прыжками несётся к нам из конца коридора.

Потом были утомительные разборки на тему техники безопасности, в результате которых Гюлю выгнали-таки в декрет, а у меня с тех пор каждый рабочий день начинался с того, что Ашот Саркисович придирчиво оглядывал мой живот и что-то записывал в свой лабораторный журнал. Ситуация осложнялась тем, что за эту самую технику безопасности у нас отвечал Ашот, будучи мужем Гюльшен. Их роман, кстати, в прямом смысле слова возгорелся из пламени, разожжённого Эдькой.

Ашоту было тридцать восемь, и мы думали, что он уже никогда не женится, а так и будет до пенсии говорить Фариду: «Какая девюшька, слюшяй! Ты помоложе…» Впрочем, по поводу Гюли даже этого сказано не было. Ашот, казалось, её просто не заметил. Он вообще молчун и давно, ещё до моего появления в лаборатории, спихнул обязанности по инструктажу новых сотрудников на обаятельного и общительного Фарида Равильевича.

Меня, помню, привёл в лабораторию сам Академик. Его инструкция была краткой.

– Пусть здесь всё сгорит, – сказал Александр Николаевич, обводя широким жестом бесценные приборы, – лишь бы вы уцелели, понимаете?

После этого Академик удалился, а Фаридик весело рассказывал, что наша работа не слишком полезна для здоровья, но и вред сильно преувеличен.

– Бабочек ловить, конечно, полезнее… – И посмотрел вопросительно.

А я на бабочек и не рассчитывала. Вот Тамарка, учась на биофаке воронежского университета по специальности «анатомия и физиология человека и животных», представляла свою будущую трудовую деятельность не иначе как в виде командировок в Африку, чтобы «смотреть там на жирафов». А пришлось колоть мышей нашими противоопухолевыми препаратами и наблюдать, как скоро они передохнут. Да и вонь у биологов стоит такая, что даже нам, химикам, становилось не по себе.

Гюльшен тоже проходила инструктаж у Фаридиуса, и он вроде даже вздумал слегка за ней поухаживать, но по рассеянности и легкомыслию тут же на кого-то переключился. На праздновании третьей годовщины своей свадьбы Гюля, смеясь, напомнила ему об этом. Фарид удивлённо вскинул брови, но тут же «въехал» и стал с жаром уверять, что «такое не забывается» и он просто сразу распознал в Гюле Ашотово счастье.

В тот день Эдька что-то такое паял на газовой горелке, а Гюльшен с кюветой в руках бродила неподалёку между вакуумной установкой и спектрофотометром. Мы с Ашотом, почуяв запах гари, одновременно выглянули из-за перегородки и увидели, как Эдька с невозмутимо-каменным лицом изо всех сил лупит Гюлю по заду асбестовым одеялом – это такая пропитанная асбестом тряпка, в мирное время используемая для завёртывания колб при перегонке. Ничего не понимающая Гюльшен в ужасе возвела на меня и Ашота огромные вопрошающие глаза.

– У вас хвост горит, – любезно объяснила я и захихикала.

Пожар был мгновенно потушен, выгорела только маленькая дырка на халате. Ашот проявил необыкновенную активность: слетал к хозлаборантке и приволок новый халат, что было делом нелёгким – нам выдавали их раз в полгода.

Пока Гюля снимала прожжённую спецодежду, Ашот протягивал дрожащую руку к пострадавшему месту, тут же, закрывая глаза, отдёргивал и умоляюще взывал ко мне:

– Наташшя, Наташшя! Посмотрите, оно сильно сгорело? Мне же неудобно!

Потом он потребовал, чтобы Гюльшен пошла домой «отдохнуть».

Она с возмущением отказалась:

– У меня же эксперимент!

Тем не менее после окончания эксперимента Ашот Саркисович лично отправился провожать погоревшую, забегая вперёд и открывая перед ней все двери. Ну а потом Гюля как-то очень легко, почти «без отрыва от производства» нарожала одного за другим, как говорили, целую футбольную команду сливовоглазых мальчишек. «Пять или шесть сыновей, Ашот?» – любил пошутить Лев Яковлич. Парней было трое.

На Гюлиной свадьбе свидетелем, тамадой, массовиком-затейником и бог знает кем ещё был, конечно, ближайший друг Ашота Фарид, мастер разного рода розыгрышей и вообще артистическая натура. Особенно много веселья он учинял в общежитии на первое апреля. Когда-то, ещё до Ашотовой женитьбы, Фаридиус с помощью сложной системы верёвочек установил ведро с водой над дверью в комнату своих физтеховских однокурсников из Института физики полупроводников. Однако вместо ожидаемой жертвы явился и был облит Ашот. Фарид потом долго в разных компаниях изображал солидного Ашота Саркисовича, с отвращением отряхивающего с лацканов пиджака не очень чистую воду: «Надел пиджяк, пошёл к друззям…» И хотя Фаридик чистосердечно каялся, Ашот ему, похоже, так и не поверил. Он думал, что Фарид благородно взял на себя чужую вину. В нашем институте товарищ Аветисян А. С. был важной персоной: по партийной линии экзаменовал сотрудников, уезжающих в заграничные командировки, и многие могли его бояться. Правда, невозможно поверить, чтобы он кого-нибудь «завернул», тем более в отместку. Какое бы девственное незнание коммунистического движения той или иной страны ни проявлял отъезжающий, Ашот, укоризненно вздыхая, подписывал бумагу и непременно вручал аккуратную шпаргалочку: «Прочитайте, прошю вас, в райкоме могут спросить…»

Нам с Эдькой и Витькой Дедовичем тоже довелось участвовать в театрализованном действе, организованном неутомимым Ахмеджанчиком. Отмечалось присвоение Профессору Государственной премии. Повод был скорее печальным, потому что премию дали, когда двух сотрудниц из трёх человек авторского коллектива уже не было в живых. Рак. Всё-таки наша работа, увы, не ловля бабочек… Лев Яковлевич был настроен очень минорно, и, чтобы празднование не вылилось в полноценные поминки, решено было внести бодрящую струю. Написали сценарий. Фарид изображал самого Профессора, а мы трое – сами себя. Представление устроили до прихода народа из других институтских подразделений, потому что спектакль призван был отобразить внутреннюю жизнь исключительно нашей лаборатории, недоступную пониманию «пришельцев».

Собственно, придумывать ничего не надо было. Каждый божий день начинался с того, что Профессор являлся на работу ровно в восемь тридцать и, расшвыривая стулья, метался по комнате: никого из нас ещё не было. Наконец приходит, например, Дедович.

– Чем обязан? – с горьким сарказмом вопрошает шеф. – Виктор, вы хоть приблизительно представляете себе, который час?

Дед что-то такое мямлит. Заходит Эдька, лицо каменное, «нордическое».

– А вы, Эдвин, отдаёте ли вы себе отчёт…

Наконец мой выход.

– А ведь я менее всего ожидал такого отношения от вас, Наталья! Драгоценное аспирантское время…

Актёры давились от смеха. Фарид, носясь по комнате, по-моему, очень похоже изображал шефа, взлохмачивая жёсткие татарские волосы, а сам виновник торжества вежливо улыбался и себя решительно не узнавал. По крайней мере, медового цвета глазёнки трёхлетнего Яшки, сидевшего на коленях дедушки, выражали гораздо больше понимания, а когда Фарид отшвыривал очередной стул, Яшка басовито хохотал. Ну а больше оценить наше творчество было некому. Кимыч, как всегда, в Голландии, от Ашота слова не добьёшься, он только усмехался, откупоривая бутылки, а Гюля с супругой шефа Эсфирь Самойловной хлопотала на кухне…

3

Я вспоминала всё это давнее, молодое, весёлое, и мне очень хотелось, чтобы сидящий напротив парень вдруг оказался нашим Эдькой. Двенадцать лет назад, когда я видела моего друга в последний раз, ему было тридцать шесть, но выглядел он примерно так же, как этот парень. А теперь… Но кто знает, может, там, в Германии, мужики хорошо сохраняются? Это ведь не Америка, откуда все наши люди, задуманные и бывшие на родине очень худыми, приезжают подёрнутые противным жирком поверх костей. Парень сидел, уткнувшись в какие-то бумаги, и на меня ни разу не посмотрел. Может, спросить его: «Молодой человек, вас не Эдвином зовут?» Глупо. И я продолжала вспоминать.