Глава 4
Телескоп на чердаке

Переулок у Сенной площади, где стоял их дом, мать упорно называла Демидовым, хотя последние шестьдесят лет он носил имя бесстрашного шофера Гривцова, погибшего при освобождении Эстонии в нынешнем возрасте Лугина – двадцати девяти лет. Павел с матерью жили на первом этаже. Дом строили в восемнадцатом веке, и подоконники почти касались земли. Перед окнами отец когда-то сделал палисадник, мать посадила там ландыши, и с тех пор они цвели каждое лето, принося свежесть леса в мрачный колодец двора.

– Павлуша? Все в порядке? – Мать уже стояла у двери, телевизор не помешал ей расслышать, как поворачивается ключ в замке.

– Мама, ну что может быть не в порядке? Почему ты всего боишься! – вздохнул Лугин.

– Вот сейчас показывали, в Пензе гранату бросили в милиционера, – мать говорила, растягивая слоги, как капризная девочка. Брови ее всегда были приподняты в наивном, чуть кокетливом удивлении.

– Брось ты верить этим сериалам. Я бомжами занимаюсь и таджиками.

– Это не сериал, это передача такая, «Дежурная часть». – Она жалобно смотрела на него поверх очков.

– Мам, дай поесть лучше, – улыбнулся Павел, потянувшись обнять ее, но мать отстранилась.

– Руки, руки иди мой! У бомжей туберкулез!

Он покачал головой и отправился в ванную. Лана Васильевна особенно боялась грязи и постоянно ждала, что сын принесет с работы какую-то заразу. Она засовывала ему в карманы спиртовые салфетки, заставляла сразу менять одежду на домашнюю и не позволяла проходить дальше порога, не сняв ботинок. Процесс приготовления еды отнимал у нее уйму времени. Продукты приходилось тщательно мыть, ошпаривать кипятком посуду, протирать спиртом мясорубку, ручки кранов, столы. Она верила, что в каждом яйце гнездится птичий грипп, бифштекс мог быть от бешеной коровы, фрукты обязательно покрыты палочками холеры и чумы. Временами Павлу хотелось бежать прочь, как когда-то это сделал отец. Впрочем, он любил свой дом, привык к чистоте и порядку темноватых комнат, а запах старых вещей – запах прожитой жизни – успокаивал и возвращал в детство. Возвращал в то время, когда отец сидел по вечерам у окна в большом кожаном кресле, а он забирался к отцу на колени и таращил глаза в его книгу, пока не засыпал…

Квартира Лугиных была уютная, с удобной простой мебелью, со светлыми паркетными полами, со множеством фотографий на стенах и двумя мексиканскими елками – араукариями – до потолка. Другие растения не выживали – потолки низковаты, солнце никогда не заглядывает в окна. До прошлого года самое любимое место у Павла было у окна, за араукарией, в черном кожаном кресле, где он, как когда-то отец, читал и дремал после работы. Но несколько лет назад ему достались ключи от чердака. Случилось это так. Проверяя чердачные помещения в районе, сержант Рыбаренко дошел и до дома Лугина. Лестница с последнего этажа вела к заколоченной двери, которая, как оказалось, держалась на одном гвозде. Под деревянными балками расположились в ряд несколько «постелей» – грязных матрасов, рваных одеял и разного тряпья, наваленного с попыткой некоторого порядка, в виде подушек. Стояла керосиновая плитка, на ней закопченная алюминиевая кастрюлька. Факты нарушения пожарной безопасности и незаконного проживания лиц без определенного места жительства были налицо. Предъявив полученный от Рыбаренко протокол подобострастно смотревшей на него молодой мосластой управдомихе, Лугин как бы мимоходом спросил, не возражает ли она против того, чтобы он оставил ключ у себя. Она готовно и согласно закивала, как лошадь, вытягивая жилистую шею, довольная тем, что ее ни в чем не обвиняют. Он привел чердак в порядок, выволок тряпье и мусор, вымыл горячей водой деревянные половицы и старинное круглое окно, поставил возле него свое кресло и даже притащил араукарию. Потом отправился в Гостиный Двор и купил там на всю зарплату большую, настоящую подзорную трубу. Неделю пришлось терпеть, когда кончится дождь. Наконец в плотной облачной овчине показались просветы, и, дождавшись, пока мать уснет, он отправился с трубой наверх. Долго не мог настроить ее, и вдруг, как удар, возникла огромная яркая луна, корявая от кратеров, с пустынями и сухими морями, страшная в своей пустоте. С тех пор каждую ясную ночь он проводил на чердаке. Ясных темных ночей выпадало немного. Летом было слишком светло, осенью, зимой и даже весной небо было часто закрыто облаками. Огни фонарей и свет из окон домов сливались в единое марево, мешающее разглядеть, что там, вверху. Но под утро становилось темнее, и, когда тучи рассеивались, капитан подолгу всматривался в звездный океан, безмолвный, вечный и загадочный. Больше всего его пленял Млечный Путь, в хвосте которого стремительно летел и он сам вместе с чердаком, домом, городом и всей планетой. Ему казалось, что он стоит на носу корабля, а подзорная труба – это штурвал шхуны, несущейся по небесным волнам. Хотелось домчаться туда, в самую сердцевину Галактики, где звезды сияли сплошным ковром вокруг бездонной черной пропасти, и стать на якорь у неведомой планеты, голубой, как родная Земля. Он почти видел ее хрустальные горы и сверкающие ущелья, ему слышался шум водопадов, чудился запах диковинных цветов. Однажды планета приснилась ему, чистая, прекрасная, неслышно текли прозрачные реки меж золотыми берегами и сверкало в небе голубое, алмазное солнце.

После ужина, рассеянно просматривая документы, Павел спросил:

– Мам, а в ваше время крали детей?

– Детей? Не пугай меня, опять кого-то украли? Где? Когда?

Он удивленно посмотрел на мать.

– Что значит «опять»?

– Мы же с отцом твоим познакомились как раз из-за пропажи ребенка. Я сама его и нашла. Его подкинули к нам в роддом. А Максика не нашли. Разве ты не помнишь, как Максик потерялся, у Бургартов с Казначейской? Такой чудесный мальчик, чистенький, в галошах, и всегда платочек в кармане…

– Максик?.. Это тот толстый, который к нам ходил играть во двор? Но ведь они уехали куда-то… в другой город?

– Нет, он потерялся, и Ирма Бургарт сошла с ума. Прекрасная была женщина, тоже всегда носила галоши. Имей в виду, хотя теперь и не модно, но это очень полезная вещь. И ноги сухие, и…

– Мама, потом про галоши. И что?

– Потом они уехали в Германию, к родственникам. Такое несчастье! Когда я узнала про Максика, я просто упала в обморок, все время боялась за тебя! Поэтому до третьего класса в школу провожала…

– Да уж, помню, пацаны меня дразнили. Так и не нашли его?

– Как в воду канул! И в Неве искали, и в заливе. Отец этим случаем сам занимался, он ведь тогда в райотделе работал.

– А как это произошло?

– Ой, Павлуша, страшно вспоминать. Вы во дворе играли, в нашем палисаднике. Ты пришел домой, а он нет.

– И никаких версий? Никого не подозревали?

– Отец-то, конечно, ни минуты не думал, что это Бургарты. Люди добрые, порядочные. Ирма весь район обшивала, до сих пор ее юбку ношу, она шила с подкладкой, швы отделывала, теперь такой нигде не купить…

– То есть все-таки подозревали родителей?

– Они и так были горем убиты, а тут еще допросы. Поэтому и уехали. Ирма плакала, не переставая, даже в больнице лежала. В Гнезде…

Лугин долго не мог заснуть. В шкафу нашел фотографию – он с мальчиком на диване, рассматривают книжку. Он худой, а Максик толстый. Веснушки, хитрые щелочки глаз. Максик умел придумывать интересные игры – полеты на ракете из табуреток, походы на плоту из старого матраса. Но от того последнего дня ничего не осталось в памяти. Ему было пять, Максику шесть лет. Может быть, именно в тот год он начал видеть страшные сны? Первый, самый яркий – о Бабе-яге. Она бежала за ним по лесной дорожке, и он спрятался в беседке, круглой деревянной беседке, как та, что стояла во дворе детского сада. Он сидел и дрожал, глядя на пустую тропинку, и тут на ней показалась мать, и он обрадовался и бросился к ней навстречу. Какая-то женщина, молодая и красивая, шла рядом с матерью, видно было, что они хорошие подруги, она что-то говорила, и мать смеялась ее словам. Он схватил мать за руку и взглянул в лицо ее спутницы. Она улыбнулась ему мертвой улыбкой, обнажив длинные зубы, сверкнули злобой глаза из-под длинных накрашенных ресниц – это была та самая Баба-яга…

– Здравствуй, малыш! Я пришла за тобой…

Тихо прикрыв дверь, капитан поднялся на чердак. Дождь кончился, небо было высокое и чистое, и в окуляре звезды, как всегда, сияли своим вечным светом. Но в этот раз вместо умиротворения он испытал страх и тоску. Он подумал, что не знает, есть ли на самом деле эти звезды. Возможно, они погасли и исчезли тысячи лет назад, а он все еще видит их свет, мимолетный в вечном времени, как жизнь человека. Может быть, давно нет никакого Млечного Пути, и только Солнце и Земля с его домом одиноко летят во Вселенной… Он вглядывался в дрожащие и мигающие огоньки, и ему казалось, что еще секунда, и небо померкнет. Звездные лучи трепетали и пропадали в синих глазах капитана, находя в них свое последнее пристанище…

Глава 5
Утро на Казначейской

Сумрак в комнатах Дома был серым и плотным, как туман. Стены, мебель и двери, едва различимые, слегка шевелились и колыхались в волнах темноты. Иногда внизу, у пола, бесшумно скользили тени, похожие на мышей или серых птиц. Из угла метнулось яркое цветное пятно – пролетела большая пурпурно-золотая бабочка. Лиза с трудом шагнула вперед. Надо закрыть двери, все двери в комнате. То, что притаилось в Доме, может войти в любой миг… Она старалась двигаться быстро, но ноги вязли в тумане, как в илистом дне, пальцы не слушались, она пыталась найти ключ в двери, а ледяное дыхание Того, что было в Доме, уже проникало сквозь щели, морозило лицо… Наконец Лиза нащупала и с трудом повернула ключ, но раздался скрежет, и по двери побежали трещины…

Приятным тихим колокольчиком зазвонил телефон, и голос Марка, родной и спокойный, прозвучал где-то рядом: «Хорошо, я ей передам». Лиза натянула одеяло на голову, свернулась в клубочек. Видения стояли у нее перед глазами, и самым неприятным из них была бабочка, разноцветная, слишком яркая и живая для обычного сна… Саднила рука, наверное, снова царапина на запястье. Непонятно, откуда они берутся. Ногти она стригла очень коротко. Лиза повернулась и взглянула в окно. Окна спальни выходили на глухую стену, и шторы всегда были наполовину открыты. В комнате, как и в Доме ее сна, был полумрак, но сверху пробивался одинокий солнечный луч – значит, уже полдень. Давно пора вставать, она два дня не была в Гнезде, сегодня нужно пойти. Конечно, главврач не скажет ни слова, этот смешной толстяк считает ее работу блажью, капризом обеспеченной светской дамы. Рад, что к жене Островского, модного режиссера, можно обращаться с разными просьбами – достать для клиники новые компьютеры или ему и супруге – билеты на премьеру спектакля. Да он и сам зависит от Лизы – старый невротик, просит у нее советов в личной жизни… Фу, почему она так часто думает о людях плохо?

Раздался осторожный стук в дверь. Марк всегда стучал прежде, чем войти, когда-то это ее удивляло. Он был еще в халате, темные с проседью кудри растрепаны. Видно, лег под утро и тоже проспал. Сел рядом на кровать, погладил Лизу по руке.

– Лили, уже почти двенадцать. Звонили из полиции, наверное, по поводу кого-то из твоих маньяков. А это что? Опять поцарапала себя во сне, глупышка?

– Обними меня…

Через полчаса, умывшись ледяной водой (невская вода всегда холодная, даже летом), Лиза спустилась в столовую. Успокаивающе пахло горячими булочками и кофе (странно, почему кофе бодрит, а запах его расслабляет…). Лиза налила кофе и сливки в большую чашку из тонкого фарфора. На столе под белой льняной салфеткой лежали булочки, Хенна пекла их каждое утро. Рядом стояли баночки с разными сортами меда.

Она села, взяла книгу, но вдруг, ни с того ни с сего, всплыла в памяти картинка из детства. Вот мать ставит перед ней стакан чая в подстаканнике. На тарелке с отколотым краешком серые толстые макароны, оставшиеся с вечера. Мать кладет на них кусочек маргарина, он пахнет холодильником. Лиза глотает макароны, давится, спешит – боится опоздать в школу. Она сердится на мать, опять проспала, не разбудила вовремя. Мать устает на заводе, и дома много дел, постирать, погладить. Она жалеет Лизу и не разрешает ей делать тяжелую работу. Отец с шести утра на рынке. Завтрак он берет с собой – кусок хлеба, завернутый в тряпочку… Если долго вспоминать, становится тяжело, будто идешь в гору. Лиза встряхивает головой. Психоанализ все же идиотское занятие. Не надо копаться в своем прошлом. Чем меньше помнишь, тем легче жить… По выходным мать жарила на маргарине хлеб, обмакнув его во взбитое вилкой яйцо. Были бы они живы, Лиза наняла бы им сиделку и домработницу. Отец и мать пили бы по утрам сок из апельсинов и ели бы булочки с икрой и медом… Хотя тот жаренный мамой хлеб был куда вкуснее всех этих булочек… Тьфу, что за навязчивые мысли у нее в голове. Других лечит от этого, а сама… Все, хватит, психолог называется. Она промокнула глаза салфеткой и встала. Заглянуть в кабинет к Марку и пора на работу.

Марк что-то настукивал на компьютере, иронически поджав губы. Успел повязать галстук, надеть светлый льняной пиджак.

– Какой ты красивый, Марк…

– А? Извини, ты что-то сказала?

Не слушая ее, он продолжал быстро касаться клавиш, будто играл на рояле. Таким она увидела его первый раз, на экране, десять лет тому назад. Лиза тогда училась в последнем классе, и все вокруг было серым и тоскливым, как заводской город, в котором она жила. Зарплату матери не платили месяцами. Кормились с садо-огорода, что посадишь, то и поешь. На рынок пришли новые люди, и отец больше не мог продавать там самодельные папиросы. Появились очереди за хлебом и молоком, и еще длиннее – за водкой. В трамваях и магазинах толкались, ругались. Пьяные валялись в подъездах. Лиза боялась вечерами выходить на улицу. В городе темно, фонари не включали. Улицы завалены серым снегом.