После нескольких минут тишины я снова услышала голос барона, в котором звучал скрытый сарказм:

– Обижать Элизу? Мне? Побойтесь бога, мама! Никогда в жизни я видел столь юной особы, которая защищала бы себя в такой агрессивной манере, как ваша Элиза.

– Ты снова несправедлив, Гюнтер! – живо перебила его баронесса. – Элиза очень милая и нежная девочка, хрупкий цветочек…

– С меня довольно! – не выдержал барон. – У вашего нежного, хрупкого цветочка трехметровые шипы, и она прекрасно может себя защитить. Что за бессмысленный разговор, ей богу… Где она, кстати? Отсыпается после вчерашнего или снова пошла гулять?

– Боже мой! – баронесса рассмеялась, – ты будешь ужасным мужем, мой мальчик. Успокойся, вчера был выходной, суббота, если ты забыл об этом…

– Выходной? Я ее не отпускал!

– Перестань злиться, Гюнтер. Что это на тебя нашло?

– Вы сами затеяли этот разговор, мама.

– Потому что я хотела предупредить тебя…

– Предупредить? Слишком поздно!

– Что ты имеешь в виду? Ты что, действительно в нее влюбился?

– Я? Влюбился? – голос барона прямо-таки сочился ядом. – После моего памятного бурного романа в Берлине? Я же сказал вам, что больше никогда не позволю себе такой роскоши! Жениться – женюсь… когда-нибудь… но влюбиться – увольте!

– Тогда объясни мне, недалекой, – баронесса, кажется, тоже была задета за живое. – Как назвать твое увлечение этой русской девочкой?

– Увлечение? – барон сухо рассмеялся. – Это больше чем увлечение, мама. Эта девушка принадлежит мне.

– Принадлежит тебе? – тихо повторила вслед за ним баронесса. – Объясни мне, что это значит? Если ты зарекся не влюбляться, но не можешь забыть девушку, что тебе остается? Приковать ее цепями? Или, того хуже, жениться?

– Жениться на ней я не могу, – отрубил барон. – Во-первых, мне ни вы, ни моя фамильная честь не позволят. Во-вторых, она русская. И, в-третьих, она меня не любит. Так что придется вашему хрупкому цветочку стать моей любовницей, потому что я, в отличие от нее, как вы справедливо заметили, с ума по ней схожу. Думаю, это моя фамильная честь вынесет.

– Замолчи, немедленно! – с гневом вскричала баронесса. – Мне стыдно это слушать!

– Но вы же хотели ответа, мама. Элиза принадлежит мне. Я ее хочу, и я ее получу. Если я не могу получить ее как жену, то получу как любовницу.

– Ты говоришь как работорговец!

– Вы позволите мне на ней жениться? На русской?

– Моя младшая сестра вышла замуж за русского офицера, – тихо возразила баронесса в ответ. – В женитьбе на русской нет ничего предосудительного. Я полагаю, бывают случаи, когда можно договориться даже со своей фамильной честью.

– Для тебя и для меня, может быть, и нет, – голос барона снова звучал спокойно и отрешенно. – А для этих русских – есть! Их революция и эта проклятая война сделала нас всех бездушными орудиями убийства! Они лишили нас всего человеческого, особенно русских, с их маниакальным стремлением вцепиться в глотку каждому немцу без разбора!

– Ты чем-то расстроен, Гюнтер? – с тревогой сросила фрау Ульрика. – Это ведь что-то совсем иное, правда? Что-то случилось в комендатуре?

Барон отвернулся от созерцания голубого неба и трепетавшей на ветру листвы деревьев, окружавших особняк, и обернулся к матери.

– Это какой-то бред! – наконец, сказал он. В его голосе снова послышалась горечь. – Страна сумасшедших!

– Что случилось, Гюнтер? – мягко повторила фрау Ульрика.

– Анекдот для ребят из рейхканцелярии, – в голосе барона на сей раз прозвучала издевка. – Звучит примерно таким образом. Барон фон Ротенбург выходит из здания немецкой комендатуры в центре завоеванной Украины и на него среди бела дня, откуда ни возьмись, налетает десятилетний пацан с наганом времен первой мировой войны и с бутылкой зажигательной смеси в руках.

Фрау Ульрика охнула.

Даже мне в шкафу у баронессы стало немного не по себе. Бедного глупого пацана, наверное, застрелили на месте, а он не заслуживал этого, как заслуживали это те трусы, которые послали его убить немецкого офицера среди бела дня.

– И он… выстрелил? – с заминкой спросила фрау Ульрика, оправившись от шока.

– Выстрелил, – в голосе барона слышалась насмешка, презрение и, вместе с тем, непонятная горечь. – И не попал. С двух шагов. Поразительно!

Баронесса помолчала какое-то время, за которое, со свойственной мне непоследовательностью, я успела возблагодарить господа за то, что он спас жизнь барону, а затем я вновь услышала ее кроткий голос:

– Почему тогда у тебя забинтована рука? И что с твоим лицом? У тебя кровь и рана на виске? Поверни голову ко мне, Гюнтер, не будь ребенком!

– Попасть-то юный Гаврош не попал, – сказал барон. – Хотя целился прямо в сердце, совершенно грамотно и точно,… но не попал. Чего-то испугался. Но бутылку с зажигательной смесью все-таки успел бросить мне под ноги. Хороший солдат, абсолютно хладнокровный.

– Какой ужас! – вскричала баронесса. – Гюнтер, тебе надо показаться врачу!

– Не волнуйтесь, мама, мне уже обработали раны и наложили повязки. Ничего серьезного. К счастью, на этот раз я отделался лишь царапинами.

Он помолчал, а потом со странным выражением добавил:

– Меня просто поразил этот русский паренек. Совсем еще ребенок, мальчишка, но в его глазах была такая ненависть…

– Его поймали? Мальчика? – помедлив, спросила баронесса.

– Он и не пытался бежать, – вздохнул барон. – Стоял и смотрел на меня с таким изумлением, как будто не предполагал, что когда бросаешь в человека бомбу, то идет кровь. А иногда можно и вообще убить. Так, что куски окровавленного мяса взлетят на воздух.… У меня было впечатление, что если бы он меня убил, беднягу бы хватил удар на месте.

– И что случилось дальше? – продолжала осторожно выспрашивать баронесса.

– А что я, по-твоему, должен был делать в таком глупейшем положении? – голосе барона теперь уже слышалось возмущение. – Дал этому невесть что о себе возомнившему сопливому партизану по шее, отобрал наган, и послал к чертям на все четыре стороны. Еще и здоровенного пинка добавил для скорости, потому что он, видите ли, не поверил, что я его отпускаю. Он предпочел бы гнить в застенках гестапо, у вашего с Элизой друга, очаровательного Эдди Майера. Надеюсь, у него все-таки хватило ума спрятаться, потому что Майер сейчас рыщет по городу в его поисках, как бешеная борзая за зайцем.

Я уселась на ворох платьев баронессы и тупо смотрела в щель полуоткрытой дверцы шкафа. Черт бы побрал этого фашиста! Это вовсе не русские, это он сам был сумасбродный, непредсказуемый в своих вздорных принципах офицерской чести тип!

Весь остаток дня я, как потерянная, бродила по дому. Сам факт, что барон остался жив, немного утешал меня. Но я хорошо понимала, что в любую минуту покушение могло повториться – мои друзья-подпольщики внесли барона в список смертников, и рано или поздно они убьют его, это я знала точно.

Поздно вечером, в очередной раз успокоив расстроенную фрау Ульрику и добившись того, чтобы она приняла лекарство и легла в постель, я потихоньку пробралась к библиотеке, где, по моим сведениям, находился барон. За дверью стояла тишина, хотя я видела полоску света, выбивавшуюся из-под двери. Помедлив, я осторожно повернула ручку двери, заглянула внутрь и сразу же увидела барона. Он сидел в кресле, лицом к двери, уложив раненую руку на колени и откинувшись головой на спинку. Его лицо было спокойно, глаза закрыты, левый висок залеплен пластырем, сквозь который уже просочилось немного крови, но повязки на голове не было, хотя его темно-каштановые волосы все еще были примяты и хранили следы от бинта.

– Зайди, Элиза, – не поворачивая головы, сказал он, отрывая глаза.

Я вошла и прикрыла за собой дверь.

– Подойди к столу и открой верхний ящик, – ровным голосом продолжал он. – Поверх основных бумаг должен лежать твой аусвайс. Возьми его, я совсем забыл сегодня о нем.

Мне вдруг до слез стало жалко бедного барона. Он был бледен и выглядел расстроенным. Забрав из стола свой паспорт, я обернулась к нему и спросила:

– Как вы себя чувствуете, господин барон?

– Вы что же, мне сочувствуете, фройляйн? – с насмешкой спросил он, устремляя на меня свои серо-серебристые глаза.

– Почему вас это удивляет? – огрызнулась я, сразу же переставая его жалеть.

Барон долго молчал. Смотрел немигающим взором на тусклый свет затемненной лампы, а когда некоторое время спустя он снова посмотрел на меня, я увидела в его глазах страх и боль.

– Он совсем мальчика, Элиза, понимаешь, совсем мальчишка, почти ребенок, – медленно заговорил он. – Совсем юный, но в глазах его была такая ненависть…. Словно он ненавидел не какого-то безликого представителя германской армии, а лично меня, меня как человека… совсем мальчишка, ребенок….

Он прикрыл глаза ресницами.

– А что вы ожидали? – тихо, неожиданно для самой себя, сказала я. – Вы пришли в нашу страну войной, насадили своих правителей, убиваете людей, издеваетесь над женщинами и детьми в гестапо. Возможно, именно вы давали приказ об аресте или истреблении его родных! Он вправе ненавидеть вас, лично вас, потому что германская армия – это слишком расплывчато и недостижимо, а вы – вы тут, рядом, вы для него и есть германская армия, насильник и убийца, причина всех его бед, и значит – враг, которого надо истребить!

Черт бы побрал мой проклятый язык! Барон вскинул голову, и я увидела в его светлых, ставших жесткими, глазах неизмеримое удивление. Сейчас он опомнится и отправит меня в комендатуру, с ужасом успела подумать я. Но в ту же секунду услышала его ставший холодным, как зимний ветер, голос:

– Разве коммунисты не убивали людей, когда шли к власти в твоей стране?

Ишь ты, гад, образованный, удивилась я.

– Это совсем другое дело, – бесцветным голосом пояснила я. – Коммунисты были свои, русские.

– Латышские стрелки? Евреи? Грузин Сталин?

Только дискуссий на историческую тему мне не хватало, с тоской подумала я. Не дожидаясь моего ответа, он снова заговорил:

– Я глубоко убежден и располагаю целым арсеналом свидетельств, которые неопровержимо доказывают, что людей на вредительские действия в нашем тылу толкают партизаны. Здоровые, совсем не старые мужчины, которые предпочитают не сражаться в открытых боях в рядах Красной Армии с частями так ненавистного им Рейха, а подбивают на провокации молодых женщин и подростков. Это их руками они хотят выиграть партизанскую войну. Красная Армия просто не способна защищать огромную территорию России, да и, честно говоря, не очень стремится делать это. Ей с трудом удалось отстоять столицу. Правительство трусливо удрало на Волгу. Немцы установили порядок на захваченной территории, стремятся наладить населению нормальную жизнь, дать возможность людям зарабатывать себе на жизнь и спать спокойно в своих домах. Похоже, население завоеванных земель начинает постепенно ценить это, особенно та часть, которая тем или иным образом пострадала от прежнего режима. Никакой особой вражды с этой части населения я не ощущаю. Что же в таких обстоятельствах остается делать коммунистам? Сами они не способны сокрушить установленный порядок извне. Война практически проиграна. И вот тогда они направляют свои усилия на то, чтобы начать открытые военные действия не силами регулярных частей, которых у них нет, а руками женщин и детей. Это уже истребление своего собственного народа, практически перенос основного удара с армии, призванной и обязанной по своей сути вести войну, на плечи слабейшей и уязвимой части своего народа, его будущего генетического потенциала. Причем все это завуалировано плотной паутиной лжи и контрпропаганды, открытого воинствующего фанатизма. Почему вы, русские, терпите это?