Читать книгу «Обретение настоящего» онлайн полностью📖 — Елены Владимировны Семёновой — MyBook.

Глава 7. Метания

«Я не понимаю, что со мной происходит. С недавних пор всё отчётливее чувствую: внутри меня живёт кто-то ещё. Двойник… Так, наверное, сходят с ума. Начинают спорить с собой, раздваиваться, слышать голоса…

Но нет, нет. Это не сумасшествие. Тут другое. Тут измена своей природе, никогда не проходящая бесследно.

Что была я на заре своей? Барышня века девятнадцатого… Не от мира сего… В таком состоянии ещё можно худо-бедно существовать в затворе, оградясь от сообщения с враждебной средой. Но если ты хочешь что-то делать, если отвечаешь за других, если, наконец, на руках у тебя больной ребёнок, которого надо ставить на ноги…

Видит Бог, не по своему произволу я стала играть по правилам мира сего. Но потому что жизнь заставила. Жизнь свою мы вольны калечить, как нам заблагорассудиться, но не чужие…

Раньше я думала, как это люди могут лгать и лицемерить? Те же журналисты? Смотрела я на них, мелькающих в экране, как на людей второго сорта, с презрением смотрела. И была убеждена, что я ни за что и никогда… не погрешу… против…

На проверку оказалось, что ничем я не лучше. Впрямую не лгу (пока?..), зато лукавлю на каждом шагу, извиваюсь змеёй, лицемерю. О, я научилась этому вполне! И жёсткости, и грубости, и «современному разговорному языку» – всему научилась.

Не правы были те, кто утверждал, будто актёрских способностей у меня нет. И я была не права, когда так думала. Для того, чтобы выжить в мире сём, мне нужна была маска. Дома я снимала её, а за его стенами надевала, привыкая с каждым общаться на его языке, в его манере.

Поначалу это умение меня радовало. Но с некоторых пор я стала замечать, что маска – больше не маска. Она впиталась в меня, сделалась моим вторым (а скоро и первым?..) «я». Не раз и не два с испугом ловила себя на том, что уже здесь, дома, мой тон то и дело становится жёстким и резким, а в речь вторгаются не мои слова, что в отношении людей, которым я хочу дарить лишь заботу и нежность, стало прорываться раздражение и чёрствость. Боже, ты свидетель, я никогда не желала чем-то обидеть Юрия Николаевича! Почему же я уже несколько раз срывалась и ругалась с ним? Что происходит со мной? Та «я» всё назойливее врывается в мою жизнь, выдавливает из души то, что было в ней от меня настоящей…

Сегодня к нам приходил сантехник. Пьяный, разумеется. Больше ломал, чем чинил. Должно быть, даже портреты и иконы покраснели в соседней комнате от тех выражений, в которых я пояснила неудовлетворённость работой. Зато человек всё понял. И сделал, как надо. Когда выпроводила его, подумала: «Хорошо, что Юры с Валей нет дома!» И тут же полыхнуло недоброе: а не Юре ли следовало заниматься всем этим? Почему я должна выворачивать наизнанку своё «я», а не он? Недоброе, правда, быстро отступила. Своего мужа я люблю таким, какой он есть, мягким и неотмирным человеком, и не хочу, чтобы он стал иным. Значит, остаётся корёжить себя… Одна беда, на пользу семье это не идёт. Вот уже Юра и упрекает меня за чрезмерную силу, не подобающую женщине, за недостаток ласки. Но если я позволю себе снова стать слабой, как мы будем жить?..

Боже мой, что мне делать? Этот двойник неминуемо задавит то лучшее, что было во мне. Я не хочу превращаться в свою маску, но и расстаться с ней не могу! Что же делать? Живу, как в страшной сказке… А ведь неплохой сюжет для таковой – человек, превращающийся в надетую сдуру маску… Вот, только каков финал?»

Это – страница из моего прошлогоднего дневника. Как ты можешь понять, на душе моей царила смута, едва ли меньшая, чем в нашем дорогом Отечестве. Ты же занимался тем, что углублял обе. Вторую – по мере сил – своим творчеством и вдруг проснувшейся общественной активностью.

Последний акт твоего творчества я была принуждена оценить, будучи, с одной стороны официально приглашённой, а с другой – официально посланной на премьеру твоего нового фильма, заранее объявленного шедевром с глубочайшим экклезиологическим подтекстом.

Честно сказать, я остерегалась смотреть твои новые «шедевры», так как в них давно не осталось ранней свежести и новизны, не осталось и самого тебя, талантливого, самобытного (так, по крайней мере, я считала) новатора, а остался шаблон, калька. И подленькое, пошленькое желание, прошу прощения за нелитературное слово, «выпендриться», сфокусничать и тем заработать очки. Из твоих картин ушла душа, атмосфера. А кино – это, в первую очередь, атмосфера. Без неё даже самая хорошая работа окажется проходной, статичной, неживой. Атмосфера ушла первой… Затем стало уходить всё остальное. Сценарий никогда не был твоим коньком, и не следовало бы тебе заниматься драматургией самостоятельно. Но режиссура! Но построение кадра! Но лица! Как удалось тебе растерять даже это? Опуститься от картин до «картинок»? До разукрашенных видео-комиксов с медийными лицами, напрочь лишёнными физиономий?

Впрочем, всё это вместе взятое – норма современного «кино». Шаблоны и фокусы. Кривляние вместо актёрской игры. В давние времена актёров пренебрежительно называли фиглярам. В ХХ веке они стали небожителями… Их звание – почётным. Что ж, среди старой плеяды актёров, во всяком случае, были люди, на самом деле, просвещённые и образованные. Большинство первых МХАТовцев и вахтанговцев имели за плечами серьёзное образование и служить Мельпомене пошли уже по зрелому выбору. Последующие поколения мельчали, как и всё в нашей жизни, и вот выродились до того, что актёрами их и назвать совестно в память о великих… Только что фиглярами.

Один вечно юный, как маленькая собачка, фигляр недавно изъяснял в интервью, что, сыграв Петрушу Верховенского, понял, что «Бесы» – это вестерн. Этот вывод он сделал на основе сценария, ибо сам роман, «конечно», не читал. Дурак, отягощённый всем налётом современной суетной и глубоко пошлой жизни, не знает, что налёт этот надо оставлять за кадром. Нет, он тащит этот шлейф в кадр, и мы видим не персонажа, а вечного Васю Пупкина, играющего самого себя. В лучшем случае, программу первого курса театрального института – «я в предлагаемых обстоятельствах».

Другой фигляр, феноменально бездарно изобразивший Ивана Карамазова (книги он, «конечно», тоже не читал), с видом до смешного важным пояснил с экрана, что театральные школы – это пережиток прошлого, а теперь есть только актёр-универсал, которому «подвластно всё»! И не ведает фигляр, что «подвластно всё» лишь редчайшим гениям, каких во всей истории кинематографа нашего можно счесть по пальцам одной руки.

Актёр же универсал суть и есть как раз уныло-безликое существо, одинаковое во всех ипостасях. Он не способен к перевоплощению, к игре, к жизни на сцене и в кадре. Неспособность к игре компенсирует ужимками, гримасами, взвизгами. Ломаются девочки и мальчики с затянувшимся взрослением, не понимая, не чувствуя, что именно они играют. Да и зачем им чувствовать? Это старые актёры (такие чудаки) часами входили в роль, готовились, проникались атмосферой до того, что забывали окружающее, и Михаил Царёв пояснял после спектакля свой странный ответ на житейский вопрос перед оным: «Голубушка, я же был в роли!» Нынешние всю пыль тащат на сцену. Это уже старый и больной Василий Меркурьев самолично дубль за дублем погружался в ледяную воду, считая нечестным прибегать к услугам дублёров. Ныне манерная девица с пафосом жертвы сообщает о том, что она снималась аж в семь градусов мороза! Когда-то Сергей Лукьянов говорил о преимуществе киноактёрства перед театральным: «Мы мысль на кончике жеста донесём!» И доносили! Жестом! Взглядом! Мимикой! Попробуйте найти жест у современного фигляра. А тем более мимику. На гладеньких, с молодых ногтей нередко натягиваемых на затылок мордашках. А всего лучше – попробуйте найти взгляд! Между тем, роль – это именно взгляд. Нет взгляда – нет роли, нет образа. Пырьев уже отснял сцену с пощёчиной, но когда на другой день Юрий Яковлев пришёл на съёмки чем-то потрясённый, Иван Александрович бросился снимать сцену заново: у актёра появился нужный взгляд! Можно сколь угодно говорить и кричать, и изгибаться телом, но если глаза твои пусты – то и образ будет пуст. А откуда взяться полноте в глазах, если в душах и головах пустота? Когда-то актёры служили, теперь – светят мордашками. Ведь публику воспитали так, что мордашек ей вполне хватает.

Мордашки, морды… На один формат все – откуда берутся они? Сколько разных актёров было в прежнем кино. Сколько было среди них некрасивых, но ни одного не повернётся язык назвать уродом. Потому что имели они талант, характерность, обаяние – больше, чем красоту. Ныне ни обаяния, ни характерности, ни талантов. Одно слово – уроды.

И всё кино столь же безлико, все фильмы похожи друг на друга настолько, что легче лёгкого перепутать. И не только наши. А всё потому, что и кино стало «универсальным». Эра великого кино пришлась на ту пору, когда оно было национальным. Никогда невозможно спутать кино французское с итальянским, английское с американским, тем более, с русским. Я пишу с «русским», потому что лучшие образцы нашего кинематографа не вписываются в клещи «советского». Советское – идеология. А лучшие наши картины восходили по духу своему не к ней, а к великой русской литературе, русской культуре. Они – часть её.

У каждого кинематографа была своя физиономия. Равно как и у каждой литературы. И тем были велики они, ибо всё великое национально. Универсализация же сплавила всё в единый котёл, превратив искусство в штамповку. Универсализм – это колония: одинаковые койки, тумбочки, робы. Это мир Оруэлла, которым все пугают друг друга, не отдавая себе отчёта, как загоняемся в него универсализмом. Гламурный Оруэлл – универсальный мир, в котором мы имеем несчастье жить.

Вот, именно, образец такого «оруэлла» и увидела я в твоём новом фильме. Я с тоской смотрела на экран, и в душе моей вызревало странное чувство. Ретроспективой пронеслись перед взглядом все твои интервью и выступления последних лет, и вдруг открылось: ведь все они одинаковы были! Как под копирку! Одни и те же заученные мысли, фразы, позы. Одни и те же интонации и жесты. Из года в год. Ни единого слова нового! Всё по затверженному шаблону… И этого человека я любила? Нет, не его. Всё это время я любила призрак, рождённый собственным воображением. А тебя я просто не знала… Тебя не было… Был просто человек, желавший сыграть роль, на которую не был способен, придумавший самого себя, живущий в маске и более всего боящийся, как бы эту маску не сорвали. Ты и меня-то удалил от себя тогда – из страха. Я была слишком настоящей, слишком непосредственной и открытой в своих чувствах, во мне не было ни крупицы условности. И это, с одной стороны, влекло тебя, а с другой – пугало. А я не понимала этого. Оказывается, очутившись по прихоти судьбы на одной сцене, мы играли с тобой разные пьесы, поэтому и не способны оказались на ответные реплики.

Как долго я играла роль,

Не опираясь на партнёра…

Словно пелена с глаз упала и, потрясённая открытием, я хотела уйти, не прощаясь, но не получилось. В фойе ты остановил меня:

– Ты опять спешишь?

– Да, прости…

– Стало быть, картина тебе не понравилась?

Мне совсем не хотелось отвечать на этот вопрос. Но, будучи спрошен, не отмолчишься…

– Увы.

– Почему?

– Скажи… Ты давно пересматривал первую свою работу? «Чёрное и белое»? Давно?

– Очень давно… А почему ты спрашиваешь?

– Пересмотри. Её и нынешнюю…

– Зачем?

– Там ты найдёшь ответ.

На другой день на моём мобильном высветился незнакомый номер. Женский голос представился:

– Я Ирина Горина. Вам что-нибудь говорит моё имя?

– Н-нет…

– В замужестве – Ковалевская.

Я была крайне удивлена, когда твоя жена предложила мне встретиться в кафе на Кутузовском проспекте. Оказалась она моложавой, рыжеволосой, пожалуй, чересчур ярко накрашенной светской дамой. Странно, что вы прожили столько лет… Одного взгляда было довольно, чтобы понять вашу абсолютную несовместимость. Хотя говорят, что противоположности сходятся.

Я никак не могла взять в толк, зачем она пригласила меня. Но Ирина недолго томила меня неведеньем. Перво-наперво она извлекла из сумочки айфон, нашла на нём какую-то фотографию, подала мне:

– Вот, полистайте.

Я стала листать и пришла в окончательное недоумение. На фотографиях было какое-то полутёмное помещение, увешенное большими фотографиями. Моими фотографиями, теми, что ты снимал в Питере…

– Узнаёте? – спросила Ирина, закуривая.

– Да… Надо же, я и не думала, что мои фотографии так хорошо вышли. Жаль, что не попросила тогда копии.

– Какая оплошность! А Лёня не предложил? Нахальство с его стороны!

– Я не совсем понимаю…

– Это его студия, куда он меня старается не пускать, а сам торчит последние дни целыми сутками. Что вы думаете по этому поводу?

– Насколько я понимаю, думаете вы, – я старалась сохранять спокойствие. – И напрасно. Между мной и вашим мужем никогда ничего не было, нет и не будет. Могу вам в том хоть на кресте поклясться, хоть на чём ещё.

– Почему же так? Не любите его?

– Уже нет… – это не то, чтобы совсем уже правда, но обязано ею быть, и я ответила твёрдо.

– Но любили?

– Да.

– И?

– Он не любил меня. Кроме этих фотографий между нами не было ничего.

– Но теперь он любит вас.

– Сожалею, если это так. Во всяком случае, моей вины здесь нет. Я уже говорила вашему мужу, что между нами ничего не может быть.

– Почему?

– У меня есть семья.

– Жаль!

Всё же напрасно я упрекала себя в развивающемся цинизме в своих дневниках. В сравнении с твоей женой я так и осталась тургеневской барышней.

– Жаль?

– Да. Я бы предпочла обычный адюльтер. Это нормально и естественно. А, вот, сидеть в тёмной студии в компании бутылки и смотреть на фотографии – это ненормально и противоестественно. Во всяком случае, для взрослого, состоявшегося мужчины.

– Простите, вы что, пришли мне предложить стать любовницей вашего мужа?

– Это было бы лучше. Он ведь меня из-за вас видеть не хочет! Говорит, что я обещала из него сделать великого режиссёра, а сделала… Впрочем, лёниных выражений я вам передавать не буду. А вы, как он думает, ещё способны разбудить в нём то, что я сгубила. Меня от этой патетики уже тошнит. Поэтому я и говорю, что банальный адюльтер был бы куда предпочтительнее.

– Простите, но ничем не могу вам помочь, – я поднялась и стала расплачиваться с официантом.

– Почему всё-таки?

– Вы не поймёте.

– С чего так?

– Вы своего мужа не любите, а я своего люблю. Прощайте!

1
...
...
18