Клуб уже не казался мне таинственным храмом, а выглядел заурядной забегаловкой, где собирается богемка за бутылочкой хорошего винца и изображает из себя отвергнутых обществом сограждан. Мне стало скучно. Увы, тогда я еще не мог по-настоящему оценить всю силу этого заведения…

Наконец обо мне вспомнили. Варфоломеев и «бордовый костюм» подошли ко мне. И вот я имел удовольствие созерцать «бордового» вблизи. Его раскосые узкие глаза не казались такими уж холодными. А орлиный нос, седина на висках, широкие скулы и тоненькие черные усики вполне соответствовали его благородному виду.

– Это наш знаменитый управляющий Игорь Олегович Толмачевский, – низко пропел швейцар.

Управляющий одарил меня белозубой улыбкой.

– Вообще-то я еще слишком молод для отчества. Поэтому для всех я Игорь. А Олеговича я приберег на более поздний период жизни.

Я, в свою очередь, ответил ему улыбкой. И представился.

– Мы бесконечно польщены тем, что наш клуб посещают такие талантливые актеры. – Толмачевский сделал мне комплимент, в который я поверил с трудом. – Я искренний поклонник вашего таланта. Но как жаль, как жаль, что так рано, так преждевременно закончили вы свой творческий путь. Увы, – развел он своими холеными руками, сверкнув огромным золотым перстнем с каким-то бордовым камнем, в тон его костюму. – Увы, не нам распоряжаться нашей судьбой и нашим талантом. Все решается на другом, более высоком уровне… Так что, наш адрес вам дал Лядов?

Процветающий Лядов. Поправил я его мысленно. А вслух ответил:

– Именно он. – И, чтобы не оставлять сомнений в столь высокой рекомендации, добавил: – Он мой лучший друг. Мы с ним вместе учились в институте. Так сказать, товарищ по парте.

– О да! – воскликнул Толмачевский. – Эти молодые годы! Эти споры в звездные ночи! Эти творческие поиски у моря под яркой луной! Эти юные музы, посещающие скромную обитель творца…

Эти красные рожи, несущие всякую чушь об искусстве. Эти грязные, обшарпанные стены, разбитые лампочки. Это хмурое утро с невероятной головной болью. Эти сомнительные накрашенные девицы, плюющие на слово «любовь», продолжил я про себя. И так же, про себя, добавил: он тоже, наверно, из нас, бывших. Поэт, наверное…

– О, знаете, я тоже балуюсь с этой легкомысленной Афродитой. Люблю, знаете, посочинять стишки при тусклом свете свечи…

Так я и знал. И мне стало еще скучнее. И я почему-то с невероятной тоской вспомнил свою жену Оксану. Ее простенький, естественный мир. Ее искренние, задушевные слова. Ее неприятие лжи.

– К сожалению, – не унимался управляющий, пощипывая тоненькие черные усики, – наше заведение полностью забито посетителями. Впрочем, вы сами можете в этом убедиться. И достойного местечка я вам пока подыскать не могу. Имеется в виду, рядом с уважаемыми, известнейшими людьми. Но смею вас уверить, это временно. Как только освободится лучшее место – я тут же оповещу вас. – Он взмахнул холеной рукой. И бордовый камень в золотой оправе на указательном пальце прямо-таки ослепил меня. – А пока сядьте вон за тот столик. Конечно, там людишки неприметные. Но, думаю, для вашего, творческого склада ума вы сможете почерпнуть и из этих бесед что-либо полезное.

И Толмачевский, кивнув на прощание, скрылся за служебной дверью. А мне ничего не оставалось, как последовать за швейцаром в глубь полутемного зала и оказаться возле нужного столика. Мой провожатый – господин Варфоломеев – тут же незаметно исчез, оставив меня наедине с молодой женщиной и мужчиной средних лет. Пожалуй, управляющий не погрешил против истины, говоря, что придется довольствоваться далеко не сливками общества. Но я был этому даже рад. Меня не прельщают напыщенные персонажи. Я с большим удовольствием проведу время с обычными людьми. Правда, Толмачевский немного ошибся: может быть, мои соседи по столику и не сверкали, как звезды на небосклоне, но заурядными их тоже нельзя было назвать. Они приветливо улыбались мне, потягивая вино. И я сразу же про себя отметил: свои парни.

– Меня зовут Никита. Ник Задоров. Я в прошлом – актер. Довольно преуспевающий в своем ремесле. В настоящем – блудный сын, затерявшийся на тернистых путях бренной жизни, – выложил я залпом – на всякий случай – всю информацию о себе.

За столиком мой монолог оценили.

– А я – танцовщица. Вы любите бальные танцы? Я – обожаю. Как и свое имя – Василиса. Редкое имя, правда? – улыбнулась мне девушка. И тряхнула своей коротенькой стрижечкой «под мальчика».

– А вы, если не ошибаюсь, Иванушка? – обратился я к ее приятелю. – И тоже – любитель бальных танцев? – Я оглядел его мощную и неуклюжую фигуру.

– Почти не ошибаетесь, – улыбнулся он во весь рот. И я бы покривил душой, назвав его улыбку премиленькой. Скорее, он открыл пасть, в которой не насчитывалось нескольких передних зубов, и мотнул своей абсолютно лысой головой. – Я – скульптор. И вообще терпеть не могу танцы, бальные – тем более. Бог как-то обделил меня этим королевским даром. Но, по странному совпадению, я действительно называюсь Иваном. В зоне кореша прозвали меня Лысый Вано. Хотя я такой же грузин, как они – законопослушники.

– В зоне? – Я чуть не поперхнулся вином, услужливо налитым Василисой. Да, пожалуй, скучать здесь не придется.

– Не пугайтесь вы так, – чуть хрипло сказала Василиса. И ее щелочки-глазки недовольно заблестели.

Эти двое представляли собой любопытную парочку. Она создавала впечатление беззаботности, легкости, даже легкомыслия. И напоминала лисичку. Остренький подбородок вздернут. Коротко стриженные волосы имели редкий пепельный цвет – наверняка перекрашены. Я не очень-то жалую крашеных девиц. Но ее пепельный цвет мне понравился. Он вполне гармонировал с ее узенькими серыми глазками. Если это и была лисичка, то довольно благородной, редкой серебристой породы. А возможно, меня прельстил ее хрипловатый голос. Во всяком случае, он не напоминал о тонюсеньких, нежных звуках, издаваемых томными лебедушками, которыми я за свою недолгую жизнь пресытился. Черное же платьице с облезлым меховым воротничком меня совершенно покорило. Думаю, она нацепила его специально, подчеркивая провинциальность происхождения и непровинциальность вкуса. А это уже кое-что значило.

Вано полностью соответствовал типичному портрету уголовника. Квадратная челюсть. Налитые кровью глаза. Татуировка на правой руке: «Я твой навсегда, русалочка». Пестрая, в красных розах, рубаха с распахнутым воротом, обнажившим крепкую волосатую грудь и сияющий серебряный крест. Впрочем, мне пришлась по вкусу эта веселенькая компания. И я подумал, что буду неплохим приложением к ней и удачно вольюсь в этот отчаявшийся коллектив.

– За знакомство? – прогудел Вано.

Мы дружно чокнулись налитыми до краев бокалами. И я несвоевременно подумал о том, какой леший загнал их под эту крышу – они не очень-то смахивали на желающих сбежать в мир иной. Меня распирало любопытство.

– Здесь, как я понимаю, собираются для облегчения душ? – спросил я. – Неплохо, неплохо. Проводить вечера в мерцающем свете свечей, рассказывая друг другу страшные истории о перипетиях жизни, полной всяких неожиданностей, печалей.

– Не такие уж и страшные, – хихикнула Василиса.

– И не такие уж и печальные, как наша жизнь, – улыбнулся беззубым ртом Вано.

Я вопросительно взметнул брови.

– Просто есть люди, которые не в состоянии справиться с трудностями, – пожала острыми плечиками Василиса. – И если жизнь загоняет их в угол, они просто желают избавиться от нее. Как вы, например…

– Или как вы, – поддакнул я.

– В общем, как все мы. – И Вано с пафосом указал своей огромной лапой на зал. – Все абсолютно разные. Но всех связывает одно – любовь к искусству. Желание гармонии. И нежелание жить в дисгармонии.

Я про себя подумал, что Вано немного грубоват для искусства. А Вася (так я окрестил Василису) слишком простовата для творчества. Но в то же время мне было легко и просто с этими людьми. Я давно не испытывал такой радости от общения. Хотя, возможно, таинственная обстановка зала и прекрасное вино создавали такое настроение.

– Замечательное вино! – Я поднял бокал и приблизил его к мерцающей свечке. Напиток засверкал ярко-желтым цветом, и пузырьки в нем напоминали янтарные бусинки. – Оно, видимо, стоит уйму денег!

– Об этом нечего беспокоиться! – махнула тоненькой ручкой Вася. – Здесь, слава Богу, бесплатное угощение.

– Бесплатное? – округлил я глаза. – Не может быть! Креветки в ореховом соусе. Угорь в банановом желе. Куропатки с авокадовой приправой. Это, по-вашему, бесплатно? Здесь что – благотворительная организация для обожравшихся творчеством интеллигентиков?

– Ну, в некотором роде, – усмехнулся Вано. – Хотя бы перед смертью можно вдоволь покушать и выпить!

– Да после этого и помирать не захочется. После такого рая в другой вряд ли потянет, – возразил я, скептически ухмыляясь. – Скорее возникнет желание грабануть какой-нибудь солидный банк!

– Ну, об этом не стоит, – печально вздохнул Вано, – напоминание о прошлых столкновениях с законом меня печалит.

– Тогда следует поселиться здесь навеки, – заключил я. – Или все же нужно что-то платить. Хотя бы за вход.

– Нет уж, – опять тряхнула мальчишеской стрижкой Василиса. – Ничего. Абсолютно ничего. Но навечно здесь поселиться не получится.

– Вышвырнут?

– Нет, не совсем так. Ты… Вы… Ты, в общем, должен оправдать надежды наших покровителей. И благополучно почить навеки. Зря, что ли, жрал бесплатно?

– М-да. Понимается с трудом. Ну, а если все-таки я не хочу почить навеки?

– Это исключено, Ник. Рано или поздно ты это сделаешь.

– Ну, разве что в девяносто отпущенных лет, – усмехнулся я.

– Нет, тут больше двух месяцев не задерживаются, – покачал лысым черепом Вано.

– Или не задерживают? – поправил я его.

– Ну, что ты! – замахала руками Вася. – Ошибаешься! Каждый добровольно кончает жизнь самоубийством. И это абсолютно верно. Мы же для этого и пришли. К тому же перед смертью все оставляют письмо, в котором излагают свои осознанные намерения. Вот так. Здесь все чисто, поверь.

Но мне верилось во все это с трудом. И Вано уловил мои сомнения по ухмыляющейся физиономии.

– Ты это зря, Ник. Ты же не все знаешь. Если человека привело сюда отчаяние, креветки и вино уже не спасут. Просто здесь помогают безболезненно уйти из жизни. Помогают понять, что смерть – не самое худшее. А возможно, самое лучшее, что может дать жизнь.

Я и не подозревал, что Вано умеет говорить так складно. Что ж, оказывается, он вовсе не так груб для его величества Искусства. И я с удовольствием стал слушать его дальше.

– Но тебе мой совет… – Он перегнулся через столик и задышал мне прямо в лицо дорогим вином и дешевым куревом. – Если еще не успел здесь обосноваться как следует и если уже в чем-то сомневаешься, лучше мотай отсюда. И побыстрее. Мотай и живи. Зачем тебе это? А? Запутался? Черт с ним! Завтра распутаешься! Ты же молодой, красивый! Я видел много киношек с тобой. И хороших! Ты талантлив, черт побери! Зачем тебе это?!

Может, он действительно прав? Я и сам уже подумывал об этом. Но любопытство все-таки брало верх. К тому же меня здесь вполне устраивали бесплатный ужин и прекрасная выпивка. А в сказки, что здесь каждый через пару-тройку месяцев добровольно наложит на себя руки, я с трудом верил, не сомневаясь, что в любой момент смогу встать и уйти. Я отрицательно покачал головой. И уже сам задышал в лицо Вано дорогим вином и дешевым куревом.

– Нет, дружище! Может быть, мое отчаяние перевешивает все, вместе взятое, в этом зале. Ну и что, что я не могу его сформулировать. Может быть, мне от этого в тысячу раз больнее. Ведь с конкретной бедой всегда можно бороться. А вот бороться с тем, что самому непонятно, что без конца исподволь мучает, практически невозможно. Потому что это – мираж, фантазия, миф. Я бессилен бороться с мифами. Но они меня мучат.

Все это я выдал на одном дыхании. Не без оснований надеясь на аплодисменты. И товарищи, как ни странно, меня поняли. Они задумчиво глядели на меня, и на их лицах я читал тихую грусть. Тихую обреченность. Они все-таки не зря оказались под этой крышей. Они действительно надеялись найти здесь выход из тупика. Но в чем состоял их тупик? Этого я еще не знал. Хотя уже отлично понял, в чем выход.

– Расскажите о себе, – просто попросил я их.

Они вновь одновременно улыбнулись абсолютно разными улыбками.

– Рассказами не ограничивается программа этого клуба, – ответил Вано. – Здесь все гораздо любопытней, поверь.

– Если бы мы зациклились на трагичных монологах, утешились бы мало, Ник, – поддержала его Вася. – В общем, тебя ждет сюрприз. – И она мельком взглянула на огромные мужские часы, смешно болтающиеся на ее худеньком запястье.

Вдруг неожиданно и некстати раздались мощные удары колокола. Я вздрогнул. Все находящиеся в зале, как по команде, вскочили со своих мест и принялись дуть на свечи, низко свисающие над столиками в обрамлении бронзовых люстр.

– Туши! – крикнула Вася, пытаясь перекричать пронзительный звон. – Свою свечу туши!

Я по инерции вскочил со стула. И изо всей силы стал дуть на мерцающий огонек. Зал погрузился во мрак. Удары колокола прекратились. И наступила жуткая тишина, какая, наверное, бывает только в могиле. Легкая дрожь пробежала по моему телу. Казалось, вокруг никто даже не дышал. И я, поддавшись настроению толпы, сидел, не шелохнувшись и задержав дыхание.

Наконец сцену осветили прожектора, и от внезапной яркости, режущей глаз, я зажмурился. Очнувшись, увидел великолепные декорации – при всем своем немалом профессиональном опыте я такой красоты еще не встречал. Пожалуй, мастерам нашей сцены следовало бы здесь поучиться, как воздействовать на психику и разум зрителя.

Прежде всего меня поразила достоверность увиденного. Пышный цветущий сад. Деревья с крупными сочными плодами. Трава, перемешанная с бутонами цветов. Ажурная беседка. Легкие подвесные качели. Низкое голубое небо. Все это было вполне реально, максимально приближено к натуре. И в то же время все элементы декораций выкрашены в очень яркие, слепящие цвета. Как в японских кинофильмах. Одновременно же они были расплывчаты, переходили один в другой, словно воспринимались человеком с плохим зрением. Мне это напомнило сны. Болезненные мистические сны, после которых просыпаешься разбитым, с тяжелым чувством утраты прошлого и нелюбви к настоящему. И с неверием в будущее. После таких снов всегда хочется плакать. Потому что они недосягаемы. Мгновенны. И неразгадываемы. Это были сны неуравновешенного человека с воспаленной психикой и больной совестью. Я уверен, похожие сны снятся многим из присутствующих. Эти сны были о невозможном – о счастье. Потому что счастье – это не то, что случается с нами на земле. Это – по-восточному яркие и в то же время расплывчатые цвета. Это – фосфоресцирующая зелень. Налитые золотом плоды. Ослепительной белизны беседка. Легкие, летящие на ветру качели. И иссиня-голубое небо над головой.

Вне всяких сомнений, перед нами предстал райский сад. Сад, куда бы мечтал попасть каждый, не желающий больше оставаться в этом захламленном, прокуренном городе, слышать визги автомобилей и крики раздраженных прохожих, хлюпать по грязным лужам и задавать один и тот же вопрос: зачем я живу?

Вдруг послышался шум крыльев. И на сцену влетела птичья стая с пестрым, ярким оперением. Птицы разлетелись по сцене и опустились на деревья, распевая звонкие, веселые песни. А на фосфоресцирующей траве показались павлины, гордо несущие свои золотистые головы и лениво поводящие своими фиолетовыми хвостами. Представление начиналось. И, видит Бог, я хотел в нем участвовать.

Я всем сердцем погрузился в это райское зрелище. Сладко пели птицы. Играл на свирели молоденький златокудрый пастушок. Влюбленные целовались в ажурной беседке. Босоногие красавицы в расшитых холщовых платьях составляли причудливые букеты. И мускулистые парни в свободных рубахах собирали в плетеные корзины налитые золотом плоды. А в самом центре раскачивалась на серебряных качелях очаровательная женщина. Ее густые черные волосы касались колен. Огромные черные глаза блестели. Дугообразные черные брови выделялись на чуть бледном лице. Белоснежное длинное платье развевалось на ветру, слегка приоткрывая стройные ноги. Ее губы были алы. Изящные ручки вязали белое кружево. И на манящих коленях лежала золотая коса. Эта женщина казалась воплощением любви, мечты, покоя, счастья. При виде ее я уже не сморщился, как в первый раз, когда похожее изображение увидел на двери клуба. Напротив, затаив дыхание, я любовался этим совершенством, настолько желанным, насколько и доступным. Но в моей голове все-таки успела проскользнуть мысль, что я любуюсь не чем иным, как смертью, и желаю не что иное, как смерть. Черт побери! Если она и в самом деле так прекрасна и так прекрасно то, что ее окружает, я ни на секунду не пожалею расстаться с этой издерганной, озлобленной и грязной блудницей – жизнью. В моем воображении она уже выглядела именно такой. И я ее уже почти ненавидел.

А красавица чистюля Смерть запела в это время невинным голоском. О том, что она несет с собой. Ее песенка была ненавязчива, но убедительно призывала к себе, притягивала. Милашка с золотой косой пела о свободе, которую может принести только она. О счастье, которое может подарить только она. О гармонии, которую может дать только она. С особенной грустью она пела о жизни – об этом черновике, исписанном неровным почерком, с бесконечными ошибками. О том, что, как бы совесть человека ни была запачкана, эта красавица, черноокая и чернобровая, может избавить его ото всех ошибок, разочарований и бед. И только она поможет попасть человеку в этот райский уголок. А других мест после жизни не бывает. Потому что единственное, что объединяет судьбы людей, – это страдание в жизни и обязательное счастье после нее. Так что спешите осчастливить себя! И вы никогда об этом не пожалеете. В общем, бледнолицая умница с алыми пухлыми губами претендовала на роль самого господа Бога.

Во время спектакля во мне ни на секунду не шевельнулась ирония. Я так же завороженно, как все зрители, наблюдал это зрелище, ослепленный его красотой. В нем было много напыщенного, слащавого, фальшивого. И сюжет далеко не нов. И фразы не очень умны. И игра актеров не настолько уж профессиональна. В происходящее нельзя было верить. Но не верить в него тоже было невозможно. И я верил вместе со всеми. И во все. Это напоминало массовый гипноз, во время которого известные в прошлом актеры, певцы и художники становились почти неузнаваемыми.

И только когда потухли огни рампы и прожектора и вспыхнули свечи над столиками, я очнулся. И тряхнул головой, словно после очень грустного, но милого сна. К моему удивлению, шквала аплодисментов не было. Хотя, без сомнений, зрелище этого заслуживало.

– Здесь не принято хлопать, – ответил на мои мысли Вано. – Считается дурным тоном. К тому же это ведь не спектакль, разве нет? Спектакль – это мы. Жалкие геройчики жалкой пьески под жалким названием – жизнь.

– М-да, – неопределенно протянул я, мысленно все еще пребывая там, в сладком раю.

Но постепенно моя голова прояснялась. Может, врожденные цинизм и упрямство не давали мне надолго оставаться во власти только что увиденных иллюзий. Я попытался трезво во всем разобраться. Теперь стало вполне понятно, что завсегдатаи клуба могут запросто покинуть эту презренную жизнь. Главное – поверить в другую. Хотя одной веры мало. Тут, скорее, нужен фанатизм. Или… Или просто гипноз…

После этого представления мы с товарищами еще обменялись парочкой незначительных фраз, и я поспешил уйти. Мне нужно было время все основательно переварить. И хорошенько обдумать. Я направился домой. Конечно, моя душа жаждала лучшего прибежища. Но выбора не было. Главное – я решил ничего не рассказывать Оксане. Я не хотел ее слез, ее жалости, ее попыток отговорить от опрометчивого шага.

Моя жена отворила дверь сразу после звонка. Она не спала. Она, как всегда, меня ждала.

– Ники, ты вернулся? Я так рада. Все хорошо?

И я, поддаваясь ее расслабляющему голосу, ответил:

– Да, Оксана, я вернулся. Но ничего хорошего.