– Покемоны считаются за аниме? – включилась в разговор Света. – Тогда я тоже люблю.

– Ну не-е-ет, – искренне ужаснулся Петя, – это детское развлекалово, а не аниме!

– А это, как его… – Света щёлкала пальцами, вспоминая, и когда поняла, что неловко долго тупит, изобразила танец с кастаньетами. – Вспомнила! Самурай Джек! Крутое аниме.

– Это не аниме! – стукнул по столу Петя, ойкнул и потёр запястье. – Это американский мульт, жалкая пародия на аниме!

«Как я до такого докатилась…» – жаловалась Алёна.

– Да какая разница, там же про самурая, – со смехом пожала плечами Света.

«Вот именно! – воодушевилась родственница, – Скажи, что она правильно говорит».

– Ну да, – равнодушно сказала я.

Петя готов был разразиться праведным гневом отаку, но прозвенел звонок, и мы разлетелись на пары. Сидя на следующих парах, я пыталась с помощью интернета расшифровать слова, произнесённые Петей. Поэтому я не успела списать пару формул с доски, за что получила настолько гневную тираду от родственницы, как будто успела воскресить и обратно убить всех птиц додо.

***

На подработке новенький Вадим схватывал искусство блинопекаря на лету, удивительно высоко поднявшись над уровнем своего первого рабочего дня. В этот вечер мы вдвоём дежурили на кухне за соседними плитами, и за всю смену он порвал лишь один блин.

– Круто справляешься, – искренне похвалила я парня, замешивая тесто для следующей партии оладьев.

– Спасибо! – расплылся в улыбке Вадим, будто и не стоял за плитой седьмой час. Он утёр пот краем поварской шапочки и вылил тесто на сковороду. – Как учёба?

– Потихоньку…

– Сопромат уже штудируешь? Помню, меня на нём и завалили…

Я понятия не имела, что такое сопромат, и честно говоря, иметь не хотела, но зато давно научилась делать умный вид и врать на тему учёбы.

– Да, это жесть, – с ужасом сказала я.

Менеджер прикрикнул на нас за разговорчики в строю, и мы продолжили тише.

– Так когда ты собираешься в кругосветку по Азии? – спросила я.

– М-м-м, не знаю. Как денег подкоплю. Но я уже начал делать визы! Думаю, по весне отправиться. Не хочешь со мной?

– Ха-ха, это слишком, – рассмеялась я.

Представив истерику Алёны, если бы я решилась покинуть её любимый и обожаемый универ и отправиться вместо этого бомжевать и автостопить в Азию, я поняла, что проще повеситься.

– Зря ты так, – вздохнул Вадим. – Учёба эта, наука… Она же не даёт радости. А зачем жить без неё? В детстве я считал, что стану отпадным инженером, научусь изобретать изобретения, построю машину времени и изъезжу Землю по всех временах. Позже я понял, что машин времени не бывает, но зачем-то всё равно попёрся на инженера. К счастью, я рано понял, что путешествовать можно и без машины времени и без большого запаса денег. И скажу я тебе с высоты своего возраста… возраста, на целый год больше твоего, что путешествия лучше сопроматов и физик. Ты думаешь, что найдёшь смысл жизни, но нет, ты не там ищешь.

Я вздохнула, вспоминая, как пыталась раньше втолковать Алёне примерно то же самое, но она не слушала. В рабочие часы родственница не появлялась, и сейчас я даже жалела об этом: быть может, слова Вадима повлияли бы на её непримиримый характер.

– Ты ездишь один? – спросила я.

– Изначально один, но в пути обзавожусь кучей друзей! – улыбнулся Вадим. – У меня есть знакомые в Питере, Сочи, Казани, Новосибе, да везде! Такие же путешественники, у которых я могу перекантоваться одну ночь между точками маршрута.

– Звучит заманчиво, – я капнула масла на раскалённую сковороду, и оно, моментально вскипев, обожгло мне руки.

– Моё предложение действует до весны, так что подумай, – серьёзно сказал Вадим.

– Но мы же толком не знакомы, – нахмурилась я.

– Ты не узнаешь человека, пока не увидишь его в пути. Так у нас говорят.

В отличии от Вадима я могла многое понять о человеке по тому, как он переворачивает блины. Спокойные люди поддевали блин одной лопаткой, а переворачивали второй, аккуратно орудуя обеими руками. Вадим же резким движением срывал недопёкшийся блин со сковородки и подкидывал его на полметра, пытаясь поймать сковородой над полом. Получалось не всегда.

«У меня, блин, нет слов», – это были первые слова Алёны, стоило мне выйти с подработки.

«Иди к чёрту».

«Сначала она флиртует с незнакомым хмырём в универе, а потом обещает сбежать с коллегой».

«Почему ты так извращаешь мои слова? Я всего лишь болтала с ними обоими и с твоей обожаемой Светой».

«Просто болтала, говоря, что хочешь бросить учёбу, взять палатку и питаться подножным кормом в Азии, тупея от голода?» – кричала Алёна.

«Я ничего из этого не говорила! Но ты бы подумала, на что тратишь время! На сплошную зубрёжку!»

«Вот именно, думать буду я. Ты пообещала принимать любое моё решение».

«Не помню такого обещания!»

«И знаешь, что я решу сейчас? – не услышав меня, продолжила Алёна – Что ты увольняешься и ищешь другую работу».

«Что? – я схватилась за голову от возмущения, – Почему?»

Мы вышли на улицу, и я широкими шагами бежала к метро, пытаясь выплеснуть в ходьбе злость на упрямую, как ослица, родственницу.

«Потому что Вадим может плохо на тебя повлиять».

«Боишься, что я перестану учиться? Знаешь, а я ведь могу тебя этим шантажировать» – злодейски усмехнулась я.

«У тебя не хватит духу ни бросить учёбу, ни отправиться в чужую страну, ни ослушаться меня», – спокойно сказала Алёна.

Увы, я поняла, что родственница права.

«Ты ничего в жизни не решала, – продолжила Алёна. – В детстве за тебя всё решали родители, в школе все хобби ты заимствовала у тупой Саши, а теперь всё решаю я! Ты такая тупая, что не прошла бы тест Тьюринга!»

От осознания, что я не в курсе кто такой Тьюринг и что за тест носит его имя, стало ещё обиднее.

«Серьёзно, приведи мне хоть один пример самостоятельного решения, – с садистским удовольствием не унималась Алёна. – О, погоди, я помню! Ты сама решила, что мы сегодня готовим спагетти».

«Не будем мы сегодня их готовить!» – почти взрывалась я.

«Упс! И это твоё решение я смогла изменить! Ты простая, как программа, написанная первокурсником. Знаешь, я никогда не программировала, но уверена, что напишу более утончённый искусственный интеллект, чем твой мозг».

Тёплые слёзы стекали по лицу, как первые весенние ручьи, и я села на лавочку возле входа в метро, боясь спускаться в таком виде.

Алёна была права, права во всём! Я всю жизнь плыла по течению, и лишь Алёна разнообразила моё жалкое существование…

«Уволься завтра и никогда больше не говори с Вадимом, он мерзкий тип… Ну-ну, не плачь, дорогая, это всё для тебя… Пожалуй, я разрешу тебе разговаривать с Петей из университета. Он больше похож на девушку, чем Вадим».

– Спасибо… – прошептала я и высморкалась в платок.

***

Алёна никогда не рассказывала о своей жизни в деревне, а я перестала спрашивать, поняв, как её выводят из себя вопросы о прошлом.

Но порой я видела сны Алёны. Или это были мои сны о её жизни, тут сложно сказать. Обычно всплывали мрачные картины, стирающиеся из памяти наутро, и я не могла ухватиться хоть за одну нить из клубка сна, чтобы распутать его после пробуждения.

Однако это сон явился неожиданно чётким. Если прошлые сны Алёны я смотрела словно через мутное стекло, то этот – через увеличительную линзу.

– Эй, жена, почему рубаха не заштопана? – слышит Алёна крик из соседней комнаты.

Со страхом хватает она длинную потёртую рубаху с лавки, трясущимися руками ищет иглу, нити, лоскуты на заплатку. В углу висит люлька, в ней кричит ребёнок, но Алёна не отвлекается. Я чувствую, как быстро стучит сердце в груди родственницы, будто после трёх километров бега.

– Черти тебя задери! – влетает в комнату высокий мужчина, обнажённый по пояс. Тело блестит от пота, волосы на груди скатались в комки, руки покрыты ссадинами от тяжёлой работы. – Коли ты и не начала?

– Так ты доселе не просил… – слышится едва различимый голос Алёны, прижимающей рубаху к груди.

– Я должен просить?! – кричит мужчина, и его лицо наливается кровью. – Просить тебя!? Это твой позор, а не мой, коли я, твой муж, в рваной рубахе на люди пойду!

– Но Архипушка… – шепчет Алёна, – разве же моя вина, коли бурёнки наши хворают, а я за ними хожу? Мор ведь скотский в деревнях…

– Ах тебе корова дороже мужа?!

Архип подбегает к Алёне, вырывает рубаху из её онемевших рук и бьёт каменным кулаком по лицу. Я, кажется, слышу хруст кости и чувствую, как Алёна падает головой на кровать.

– У других жёны не ропщут на скотину! – орёт Архип, разрывая рубаху пополам. – У других держат мужей в чистом да в штопанном!

Алёна сползает на пол и закрывает руками лицо, так что я ничего не вижу. Но ткань продолжает рваться, и я догадываюсь, что мужчина превращает рубаху в лоскуты.

– Взял тебя, старую девку, замуж, а толку, как от козла молока! Ни харчей вкусных наварить, ни хату чисто прибрать, ни сына родить! Три лета понести не могла, и то девчонку мне сделала!

Я чувствую, как Алёна уползает в угол по деревянному полу, но вдруг рука хватает её за ногу и тянет обратно.

– Куда собралась? – рычит Архип.

Алёна открывает глаза, и я вижу, как над ней нависает муж и тянет руки к шее. Вот он хватает жену за горло и начинает трясти, ударяя лежащую Алёну об пол.

– Арх… – пытается говорить Алёна, хватаясь за израненные работой на поле руки мужчины. – Архи… Хата убрана… Харчи сварены… Пусти… Убьёшь…

Архип скалится довольной улыбкой и роняет Алёну, которая вновь ударяется головой об пол. Он громко топает ногой у её лица, словно намереваясь наступить, и когда жена начинает дрожать и плакать, весело смеётся и уходит.

– Заштопай к ужину! – кричит он напоследок и кидает в Алёну лоскуты, оставшиеся от рубахи.

Алёна лежит на холодном полу, содрогаясь от рыданий. Я чувствую, как болит голова, как саднит израненная шея. Всё время кричит ребёнок в люльке.

Снова хлопает входная дверь, и Алёна сжимается комочком, боясь, что вернулся муж, но в комнате появляется молодая девушка, я вижу её через всклокоченные волосы на лице родственницы. У вошедшей такие же густые чёрные волосы, как у Архипа, но они собраны в тугую косу, непокрытую платком, как у каждой незамужней девки.

– Алёнушка! – девушка бросается на пол. – Снова брат дрался? Господь Иисус и двенадцать апостолов!

Чувствую тёплую руку на раскалывающейся голове.

– Прости его ради бога! – плачущим голосом молит девушка. – Прости, он ведь не со зла!

– Как… как же такое… и не со зла… – неузнаваемо хриплым голосом шепчет Алёна.

– Ох, я из родительских комнат услышала, как он дерётся! – плачет девушка. – Ох, подумала, убьёт теперь Алёнку точно! Помешала бы, так он и меня убьёт!

Алёна то ли кашляет, то ли горько смеётся. Она едва поднимается на локти, и девушка помогает ей сесть на кровать. Алёна прилегла на подушку, а незнакомка подошла к люльке и стала качать ребёнка, тихо напевая колыбельную. Она корчит весёлые рожицы сквозь слёзы, пока дитя не успокаивается.

– Танечка… – тихо говорит Алёна, и девушка поворачивается. – Только тебя он и не убьёт… Только тебя он и холит, и лелеет… Ты ангел, пред которым даже дьявол убоится зла…

Таня садится рядом с Алёной и кладёт тёплую ладонь той на голову. Наверное, лицо Алёны заплыло от побоев и ран, но Таня искренне улыбается ей, стирая слёзы сначала со своего лица, а потом – с Алёниного.

– Мама говорит, к старости мужик добреет, – ласково шепчет Таня. – Потерпи, пожалуйста.

– Мочи больше нет, – хрипло шепчет Алёна.

На улице кричит петух и завывает ветер. Алёна поднимается на непослушных руках и опирается о стену, садясь рядом с Таней. Та ласковым движением кладёт голову Алёны себе на плечо, гладя, как ребёнка. Она продолжает напевать мотив колыбельной, которую только что пела ребёнку.

– Некому будет утешить меня, когда ты замуж уйдёшь, – говорит Алёна, пока Таня продолжает тихо петь. – Только из-за тебя я и держусь живой на свете. Уйдёшь, Архип сразу прибьёт…

Я чувствую, как горячие капли стекают на болящую макушку родственницы и как тело Тани содрогается от сдерживаемых рыданий.

– А прибьёт, и слава богу, – тихо продолжает Алёна, – мне и так жизнь не мила, хоть в аду от братца твоего передохну.

– Не говори так, – останавливает песню Таня. – Не говори! Он хороший! Все люди хорошие, так батюшка в церкви говорит.

– К дьяволу батюшку…

– Господь с тобой! – Таня отклоняется от Алёны, и на рукаве её сарафана остаётся кровавое пятно. – Подумай, что говоришь, сестрица Алёнушка! Батюшка запретил имя падшего всуе произносить!

– Архип то и дело меня к лукавому посылает… Словами и кулаками.

– Архип муж твой, ты должна его слушаться! Так Господь говорит.

Алёна сжала кулаки, и я почувствовала хруст пальцев и скрип зубов. Ни сейчас, ни прежде, никогда – я была уверена, что никогда не чувствовала столько ненависти и обиды, сколько чувствовала Алёна в то мгновенье.

– Ненавижу! – зло шепчет сквозь зубы Алёна. – Ненавижу! Архипа ненавижу, батюшку ненавижу, Господа ненавижу!

– Окстись! – взмаливается Таня, подпрыгивая и вскакивая с кровати, отбегая от Алёны, как от чумной.

– И тебя ненавижу! – Алёна указывает на Таню трясущимся от злобы пальцем. – Ненавижу за то, что прощаешь его! И меня заставляешь прощать!

Алёна резко встаёт с кровати, делает шаг к испуганной Тане, но, почувствовав прилив боли, валится на пол. Она продолжает биться в бессильной и оттого более всего мучительной ненависти, а Таня наклоняется над ней и снова гладит по голове, как дитя.

– Тише-тише… – говорит Таня. – Всё пройдёт, всё наладится. Алёнушка, я люблю тебя, так же, как Архипа. Так же, как дорогую сестрицу. Алёнушка, ты ведь тоже любишь меня?

– Да… – через слёзы шепчет Алёна.

– Пожалуйста, сестрица, прости Архипа не ради него, а ради меня…

Пальцы Алёны впиваются в пол, скребут по нему, и опилки входят под ногти, уже не причиняя никакой боли.

– Хорошо, Танечка.

Говорили ли они о чём-то ещё, плакали ли о чём-то ещё – не помню. Помню только, как я проснулась посреди ночи с красным от злости и разочарования лицом, почувствовала адскую головную боль и удушающую тошноту и едва успела добежать до туалета перед тем, как меня стошнило.