Цитаты из книги «Там, где течет молоко и мед (сборник)»

Не зря кто-то из великих сказал, что старость — это бестактность природы.

Томас Манн, — говорю я, — Генрих Бёлль, Рильке, Ремарк! И Цветаева, между прочим, очень любила Германию, разве ты не помнишь? — Любовь — вещь интимная, — заявляет папа, — и не всегда контролируется умом. Муж Цветаевой, если не ошибаюсь, пытался даже полюбить НКВД. Но почему-то не добился взаимности.

Но, госпожа Камински, вы, наверное, не знаете, какое влияние имеет еврейская мама на своего мальчика! Днем я учился на механизатора, а вечером играл на баяне и пел гаммы под руководством бывшего кантора Иосифа Каца, и ваше счастье, госпожа Камински, что вы не слышали этого пения! Короче, еще неизвестно, кто бы победил в нашем споре, но все решил Гитлер со своей войной. Я не стал трактористом, я стал танкистом. Вы говорите, тяжелая служба? Ну, это как посмотреть. Хотя бы крыша над головой! А каково было пехоте? А артиллерия? Они же все ходили глухие. И потом, знаете, госпожа Камински, я не очень боялся. Ведь я уже подложил свинью своей бедной маме, когда бросил музыку, не мог я еще и погибнуть в придачу!

не помнишь? — Любовь — вещь интимная, — заявляет папа, — и не всегда контролируется умом. Муж Цветаевой, если не ошибаюсь, пытался даже полюбить НКВД. Но почему-то не добился взаимности.

Но и он тоже хорош! Всех достал со своей непримиримостью к Германии. Будто никогда не существовало антифашистов, гуманистов, великих немецких писателей. — Томас Манн, — говорю я, — Генрих Бёлль, Рильке, Ремарк! И Цветаева, между прочим, очень любила Германию, разве ты

— Дюссельдорф, Мюнхен, Берлин — зачем смеяться над старым человеком. Вы еще предложите Дахау! Можно хотя бы старость и конец жизни провести спокойно, без приключений? Он начинает усиленно страдать и хвататься за поясницу. — Судя по биографии нашей семьи, конец жизни сов­сем не всегда совпадает со старостью, — ворчу я, хотя это жестоко.

притча о четырех поколениях большой еврейской семьи, ветвистом дереве, срубленном под корень и возродившемся вновь. В книгу вошли также три повести — три истории в монологах, словно три пьесы, продиктованные жизнью. О страсти

если каждому народу положено умереть, то американцы умрут от адвокатов, французы от женщин, русские от водки, а евреи от родственников.