Айнур неумело закурила. Что нужно сказать, чтобы эта женщина стала с ней откровенной? И Романенко, и Мукосеева – обе они что-то знают.

Но Айнур не умеет с людьми. Она способна услышать любую вещь. Только не человека.

«Зачем Михаил Степанович меня сюда отправил? Я его подведу».

Вот у Маевского получилось бы.

Таких, как он, называют «рубаха-парень». Ни разу Айнур не видела Маевского в рубахе. Он носит плотные футболки, крепко посаженные по поясу штаны, и всё это обтягивает его, но не похабно, как вторая кожа, а так, словно весь этот безликий шмот – его верный давний друг. Одежда у Маевского и правда старая, поношенная. Всем его футболкам много лет. Когда на них появляются дырки, Никита преспокойно чинит их и носит со штопками.

Гройс рассказывал, что раньше так женщины штопали чулки: новых было не купить, они считались большой ценностью.

Но сейчас-то футболок повсюду – завались!

И вот еще что: то, что носит Маевский, – недешевое. Конечно, не чета костюмам Михаила Степановича, его тончайшим свитерам и жилеткам, которые льнут к пальцам, как маленькие ласковые зверьки, когда отправляешь их на полку. Дорогой трикотаж нельзя хранить на вешалке.

У Никиты одежда скорее добротная. Но Айнур как-то подержала в руках его свитер. Старый добрый хлопок, почти без примесей. В чем в чем, а в хлопке она разбиралась. Сколько ни повторяют из каждого утюга, что примеси улучшают качество и не дают вещам изнашиваться раньше времени, Айнур знала, что это неправда. Она видела: нить, из которой связали свитер, ткали на медленном станке, чтобы не было крошечных повреждений. Чем медленнее ткут хлопок – тем лучше. А у китайцев на заводах стоят гигантские машины и проглатывают хлопок, волну за волной, чтобы выдать неровную, легко рвущуюся нить.

Маевский быстро сходится с людьми. Оставить его в любом месте – он через десять минут заведет себе дружбанов. Нравится он людям. Простой, улыбчивый. Айнур и простота его, и улыбчивость раздражали. Привык, что стоит ему просиять своей обаятельной рожей, – и все сразу размякают. С ней такое не пройдет.

Она не знала, как Никита с Гройсом познакомились. Михаил Степанович в детали не вдавался. Просто однажды в гараже появилась машина с шофером. «Айнур, дорогая, это Никита, мой водитель». Но что-то стояло за этим лаконичным представлением, какая-то предыстория, а не просто рекомендация хорошего знакомого или найм по объявлению. Михаил Степанович и не давал никаких объявлений, иначе она бы знала.

Айнур Никиту едва терпела. Первый месяц Маевский вился вокруг: то цветочек поднесет между делом, то гранат, то плитку шоколада… Но потом, видно, догадался, что ему не рады, и отступил. Как только Айнур поняла, что больше ее осаждать не будут, часть ее раздражения испарилась сама собой.

Повлиял еще и тот случай…

Айнур сама была виновата. Надела длинную нарядную юбку с рисунком, как на восточном ковре: плоды граната, вписанные в спиралевидные линии с листьями и цветами. Юбка была любимая, привезенная из Казахстана. В ее красочном узоре было что-то успокаивающее, хотя обычно она предпочитала однотонные вещи. Айнур юбку берегла и надевала редко – не по праздникам, а под настроение. Настроение важнее, чем дата.

Они налетели, как стая обезьян. Айнур шла по переулку, был очень теплый сухой мартовский день, какие иногда выпадают посреди ранней весны, и на втором этаже одного из бывших жилых домов, превращенных в офисы, тетка мыла окно, натирая стеклянную плоскость мыльной газетой. Айнур представила, что это прозрачные крылышки и по весне дом взлетает, хлопая чисто отмытыми окнами. Чистота в ее воображении как-то связалась с полетом, и это было так красиво, что она от неожиданности засмеялась.

Ее ударило в спину с такой силой, что хрустнули лопатки. Айнур выгнуло, она пролетела вперед и бухнулась на колени. Вокруг визжали, хохотали, кривлялись, вопили. Ей дали подняться, и она увидела, что тетки в окне уже нет.

Вокруг столпились подростки. Старшие школьники: рюкзаки, кроссовки, легкие куртки. Должно быть, их отпустили с урока или они сбежали сами и теперь носились по сухой радостной Москве – веселые, гогочущие.

Один выскочил из круга и с силой дернул за юбку, потянув ее вниз. Юбка не сползла, потому что была не на резинке, а на поясе, но Айнур услышала треск ткани. Вокруг заржали.

– Гриш, теперь ты!

По другой стороне улицы прошел старичок, твердо глядя перед собой.

«Ничего опасного, – сказала себе Айнур, обводя взглядом лица. – Они просто дурачатся».

В глубоком кармане юбки лежал баллончик. Но она понимала, что эти парни, которые кажутся ей взрослыми, здесь считаются детьми. Ее снова толкнули, уже в плечо, она отлетела на высокого парня с челкой как у Элвиса Пресли, и тот немедленно пихнул ее обратно.

Айнур видела, что это школьники из благополучных семей. Чистые лица, пластинки на зубах, кроссовки не из дешевых – об этих детях заботились, им собирали ланч-боксы, будили к первому уроку, чистили им яблоки и выдавали витамин Д с ноября по апрель.

– Чего молчишь-то? Говорить не научилась, макака?

Забавно: это они показались ей стаей обезьян. Шестое чувство подсказывало, что рта открывать нельзя, что они только и ждут, когда она что-нибудь скажет. Какая-то игра? Спор? Ее снова толкнули, она пролетела по кругу и чуть не грохнулась, потеряв равновесие.

Падать тоже нельзя, поняла Айнур.

«Дети, они просто злые дети», – сказала она себе, нащупывая баллончик. Руки дрожали.

Взвизгнули на весь переулок тормоза, хлопнула дверца, а в следующую секунду рядом с ней возник Маевский.

В отличие от Айнур, его почему-то не остановила мысль, что перед ним дети. Первым делом он с размаху влепил оплеуху Элвису. Тот отошел на два шага, зажмурился, присел на корточки и прижал ладони к ушам. Второго и третьего Маевский вырубил короткими тычками в живот. Четвертый, низкорослый плечистый парень, был единственным, кто оказал сопротивление. Однако драки не вышло: Маевский как-то незаметно, будто между делом, заломил ему руку за спину и под отчаянный вопль толкнул на товарищей, растерянно созерцавших бойню. Плечистый влетел в них, как снаряд, и двое упали, барахтаясь и матерясь. Оскалившийся Маевский, злой как черт, подскочил к Элвису и залепил ему вторую оплеуху, уже с другой стороны, словно бил по мячу теннисной ракеткой. У Айнур мелькнула догадка, которую она ничем бы не смогла подтвердить: в спину ее ударил именно Элвис.

Распахнулась дверь подъезда напротив, и тетка с ведром помчалась прямо к ним большими прыжками. При каждом толчке на дорогу выплескивалась вода. Айнур в ужасе поняла, что сейчас эта женщина врежет Маевскому ведром. Может быть, один из этих детишек – ее сын или племянник? Или она просто добросердечная душа, которая не может спокойно смотреть, когда бьют детей…

На этом нить испуганных мыслей Айнур оборвалась. Потому что тетка выплеснула остатки мыльного раствора на двух школьников, помогавших подняться своим приятелям. Перехватив пустое ведро за ручку, она с размаху огрела им ближнего парня. По переулку пошел гул.

– Вы чего? – тонко вскрикнул кто-то.

Не произнося ни слова, тетка набросилась на недавних обидчиков Айнур, размахивая своим оружием. С ведра капали остатки пены, из-за чего у Айнур, наблюдавшей избиение младенцев со стороны теткиной спины, даже сложилось впечатление, будто мирная мойщица окон взбесилась и готовится насмерть искусать перепуганных школьников.

Стая обратилась в бегство. Тетка, к изумлению Айнур, последовала за ними, развив поразительную скорость. При этом она не переставала размахивать своим оружием. Сторонний наблюдатель мог бы решить, что это заслуженный тренер занимается с группой спортсменов, попутно отмечая огрехи в их технике точечным приложением ведра.

Наконец группа раскололась и все разбежались в разные стороны.

Тетка молча вернулась к подъезду, не бросив на Айнур и Маевского даже прощального взгляда. Хлопнула дверь. В переулке снова стало тихо. На тротуаре осталась лежать зубная пластинка.

Никита проводил тетку ошеломленным взглядом и обернулся к девушке:

– Айнур, тебя сильно ударили? Где-нибудь болит?

Он подступился к ней с явным намерением ощупать, но как-то испуганно замер. Возникла неловкая пауза, Айнур прятала глаза и кусала губы, чтобы не разреветься.

– Ничего не болит, – солгала она. Спина разламывалась так, словно Айнур с большой высоты сбросили на камни. – Спасибо, Никита. Прости, что тебе пришлось. Я не хотела…

Я не хотела надевать юбку, которая привлекает внимание, я не хотела потерять отца, я не хотела остаться здесь одна, не хотела быть больной, поломанной, не хотела никого провоцировать, я хотела быть незаметной мышкой, а лучше – травинкой в поле, сухим молчаливым колосом под белесым солнцем.

Маевский смотрел как-то дико.

– Давай в машину, – сказал он наконец. – Тут парковаться нельзя. Хотя уже без разницы, всё равно я под камеру попал.

В квартире Гройса выяснилось, что Маевский в пылу драки порвал свитер. Айнур попросила разрешения заштопать, и вот тогда-то и рассмотрела, что эта простая на вид дерюжка связана из качественной нити, какие сегодня редко делают.

Никита за минуту разговорил бы Валентину. А она может только давиться дымом и ежиться от холода.

У Айнур на глазах выступили слезы. Только не реветь!

– Милая моя, ты чего? – Валентина подалась к ней и развернула к свету. – Устала, должно быть? Ты не переживай, здесь не всегда так будет, как сегодня. Это у тебя день был тяжелый. Пойдем-ка, тебе поспать надо… Позвони кому-нибудь из своих, поговори перед сном, успокойся. Маме позвони… Мама далеко?

От участливого ее голоса слезы у Айнур потекли еще сильнее.

– Мамы нету, – в нос прогудела она.

– А где она?

– Умерла, когда я маленькая была.

Валентина приостановилась.

– Ну папе позвони. Папа-то есть?

– Папа тоже умер.

– Давно?

И вот тут Айнур, сама не зная почему, солгала. Она подняла на Валентину залитые слезами глаза и тихо сказала:

– Вчера сорок дней было.

Эта ложь предопределила всё, что случилось затем.

Романенко ахнула, прижала ладонь к губам.

– Ох, какое горе! Ах ты девонька бедная, сиротой осталась, выходит? Или родня у тебя есть?

Айнур покачала головой: нет, нету родни.

– Меня папа вырастил…

Валентина приняла ее за плечи и повлекла в кухоньку.

– Нельзя в такое время быть одной, – вполголоса говорила она. – Надо с людьми, с кем-то, кто может папу твоего помянуть, земля ему пухом… Пойдем, пойдем.

И уже усаживала Айнур на маленький угловой диван, расставляла чашки, разливала по ним неведомо откуда взявшийся коньяк, несомненно, запрещенный.

– Сначала бутерброд откуси, потом чуть-чуть коньячку – и сразу лимоном… Давай, милая, ты как деревянная, у тебя вон пальцы скрючились, еле разгибаются…

Айнур в жизни не пила коньяка. От жаркой дряни, попавшей в горло, она сперва задохнулась, но лимон перебил противный привкус. Она вытерла слезы.

– Сколько было-то папе твоему? – Валентина смотрела на нее со странным выражением, которое Айнур не могла понять.

– Сорок пять. – Она вовремя сообразила, что настоящий возраст отца называть нельзя.

– Молодой какой… Ой, беда-беда… Что случилось с ним?

И Айнур неожиданно для себя вдруг рассказала всё, что случилось семь лет назад.

«Свой» доктор сказал тогда, что в Астане не делают такие операции. «Надо ехать в Москву». Они с папой продали всё и поехали. Айнур была до этого в Астане, и в Шымкенте была, не всю жизнь прожила в своей Чундже, но Москва ее ошеломила. Она знала, что не должна показывать испуга: ей уже четырнадцать лет, она взрослая и отвечает за то, чтобы отцу было удобно и комфортно даже в убогой комнатке, которую нашли для них дальние родственники… Она сопровождала отца по больницам, ничего не понимала из сказанного, но в конце концов как-то так решилось, что папе назначили операцию.

Это стоило дорого. Всё, что у них было. Но это был шанс.

– Такие опухоли вырезают, – говорила Айнур внимательно слушавшей Валентине. – Специальным ножом. Это не настоящий нож, только название. На самом деле – какой-то сложный аппарат. А потом нужно раз в полгода проверять, не выросли ли метастазы. Но врач говорил, прогноз хороший.

Врач был пожилой, некрасивый, с бородавкой под носом, и Айнур всё думала, отчего же он своим специальным волшебным ножом не вырежет бородавку? От него шло спокойное равномерное тепло. В его кабинете твердо верилось, что болезнь не вернется, они вылечат отца и уедут домой.

Где отец встретил того человека, Айнур так никогда и не узнала. Он не отчитывался. Уходил, проводил время с родней, знакомыми… Иногда целыми днями лежал на кровати, лицом к стене, и отказывался от еды. Лицо у него становилось, как плохая бумага в дешевых книгах. Казалось, на лбу вот-вот станут проступать серые буквы и можно будет прочитать, где у отца болит и как ему помочь. Но выступал только пот.

Айнур таскала отцу бесплатные газеты, чтобы его отвлечь.

Скорее всего, в газете он и прочел об этом лекаре.

На последней странице как раз печатались объявления. «Потомственная гадалка Зарина»… «Знахарь Иероним»… «Ворожея Ядвига»… Имена у них были явно выдуманные, словно гадалки, знахари и ворожеи были персонажами в книжках для детей.

Как мог ее большой взрослый отец превратиться в ребенка?

– Он пропустил обследование, – сказала Айнур. – Я даже не знала. Думала, он ездил в больницу. А он уходил к этому лекарю… Ему стало лучше, и он решил, что сеансы ему помогают. Я заподозрила, что происходит что-то не то, когда он стал приносить домой воду в простой бутылке и поливать пол. Так странно: стоит и брызгает на ковролин. Я с тряпкой бегу, а отец мне строго: «Нельзя! Это святая вода!» Я так и села. А он мне рассказал, что нашел человека с уникальными способностями… Тот его вылечит без всяких операций.