«Неужели, Господи, так и сгинем…»

 
Неужели, Господи, так и сгинем
на бескрайнем белом под синим-синим…
Запечатляясь письмом, портретом
(что на том – неведомо, пусть на этом!),
фотоснимком переживать живое,
комаром впечататься в лобовое,
слепком, следом ли на подталом,
чтобы здесь остаться хоть чем-то малым.
Ладно книгой, хотя бы культёй абзаца,
парой строк куда-нибудь да вписаться,
расшибая лоб, матеря иное,
всё ломиться в мнимое, плотяное,
пробивая бреши в небесной гжели,
вопрошая: Господи, неужели?..
 

2017

«Кто в доме лубяном? Насельник, отвори…»

 
Кто в доме лубяном? Насельник, отвори —
поговори, согрей продрогшего на стуже.
Послушай, если ты тот, кто сидит внутри,
то почему коришь стоящего снаружи?
 
 
Чего тебе ещё?.. – за тридевять ходить,
носить тебе рожна и быть во всём повинным?
Да как тебя ни тешь, ничем не угодить —
ни птичьим молоком, ни рисом муравьиным.
 
 
Молчи себе, а нет – с любовью обличай,
по мелочи пеняй, оправдывая случай.
Не нарочито – нет, – как будто невзначай.
А лучше ничего не говори, не мучай.
 

2017

«…И найденное – не было искомым…»

 
…И найденное – не было искомым.
Никто из сыновей не утаит
то яблоко, что встало в горле комом —
Адамово – так в горле и стоит.
 
 
А у меня – оскомина и сладость,
предательство Адамово, враньё
и Евы – не бессилие, но слабость —
влеченье, наказание её.
 
 
В каких бы ты садах ни шёл тропою,
к каким бы ни притронулся плодам,
любой из них, надкушенный тобою,
тебе напомнит яблоко, Адам.
 

2003–2017

«Забери, забери, забери…»

 
Забери, забери, забери
это всё, что скребётся внутри,
всё, что щерится в прорезь зрачка —
человечка меня, червячка.
Ничего не оставь, ничего —
моего.
 
 
Говоришь: дурачок, червячок,
человечек, пескарик, сверчок,
будь покоен, стручок, будь здоров —
Я даю тебе пищу и кров.
Ты во Мне, Я в тебе – не дури,
забери Меня ты, забери.
Эту боль, этот свет изнутри —
всё бери!
 

2017

«Родной канзас от щебета оглох…»

 
Родной канзас от щебета оглох,
летает пух, цветёт чертополох
и наступает время ураганов.
Упругий воздух, скрученный трубой,
качает мой вагончик голубой —
плацкарта, дребезжание стаканов.
 
 
Вокзал канзасский канул без следа —
летят года, вагоны, города.
То крышу рвёт, то Тошку укачало…
Я обживаю перелётный быт.
Мне всё равно, куда вагон летит —
в конце всё начинается сначала.
 

2017

«Хорошо бы жить, ничего не зная…»

 
Хорошо бы жить, ничего не зная —
вот тебе коврижка-ватрушка-сайка.
Если мир – тарелочка расписная,
то и жизнь – что яблочко-покатайка.
Жаль, не наливное, а так – китайка.
 
 
Да тебе неймётся – всё ищешь смысла.
Куды котишься, ладная, молодая? —
переставляя то падежи, то числа,
на кофейной гуще впотьмах гадая.
Вечный голод яблоком заедая.
 
 
Видно, не по разуму эта ревность.
Никни, долгий волос в косу свивая.
Засыпай, отравленная царевна, —
матери оскомина вековая.
 

2017

«Ой, дела мои, дела…»

(русская народная песня)

 
Ой, дела мои, дела —
я сегодня весела —
я ходила-хороводила, приплясывала.
 
 
А я бёдрами покачивала,
чеботами приколачивала.
А я квёлых-невесёлых озадачивала.
 
 
Меня милый целовал,
миловал и предавал,
возвращался, обещался, зазывал на сеновал.
 
 
А я вдовая,
я бедовая.
Моя доля – бабья воля бестолковая.
 
 
Я сегодня весела —
я взяла да и пошла —
целовала-миловала, приголубливала.
 
 
А права я – не права, —
мне что слава, что молва,
мне что воля – что неволя, а слова его – слова.
 
 
Ой, дела мои, дела —
я сегодня весела —
всё ходила-хороводила, приплясывала.
 

2017

«Поговори со мной, стоящий за спиною…»

 
Поговори со мной, стоящий за спиною,
не поминая зла, утешь меня, утешь
на этом языке, где самое родное —
страдательный залог, винительный падеж.
 
 
Услышь меня, пока шепчу из-за плеча я,
покуда сторожу и времени сполна.
Я слышу голоса, но слов не различаю,
уже не вижу лиц, но помню имена.
 
 
Я с ними говорю, стоявшими заслоном.
Их, прозвучавших здесь, там – эхо повторит.
И ты пойдёшь за мной, как я иду за Словом,
и тот, кто за тобой, – пусть с нами говорит.
 

2017

«В терпении жизни подённой…»

 
В терпении жизни подённой,
гонима на той, что стою,
в зимовье её на Студёной
с тоскою по небытию:
сама себе – дальние страны,
где странноприимны кресты.
В сквозные оконные раны
остуда влагает персты.
И пробует: правда ли это —
живое тепло каково?
И не получает ответа.
А, может, не верит в него.
 

2017

* * *

«Небо сине, солнце жёлто, зелена под ним трава…»

1

 
Небо сине, солнце жёлто, зелена под ним трава.
Я царевна и пускаю лебедей из рукава.
Как понять, что я царевна? – вот корона, вот фата.
Хороша моя картина, тритатушки-тритата.
 
 
Только в жизни я другая – плакса, писаюсь в кровать,
потому что в этом мире в тихий час нельзя вставать.
Я терплю, и замирает в безысходности душа…
Распростёрта надо мною синева карандаша.
 

«Вот получишь ремня и реви в темноте, голоси…»

2

 
Вот получишь ремня и реви в темноте, голоси
и прощенья проси, выноси справедливость прещенья.
Иже Кто там еси? – Но тебя заставляют: «Проси».
Ну, конечно, сначала ремня, а потом уж прощенье.
 
 
В темноте – никому, ничего, ни за что, никогда —
не признаешь вины, и ремень тебя не застращает.
Но в темнотах такое живёт, что не имет стыда
и не знает любви, потому – никого не прощает.
 
 
Пустяковая взбучка – горячка пониже спины, —
всё до свадьбы ей-ей заживёт – хоть назавтра и сватай.
Справедливость живуча – и с той, и с другой стороны,
ибо все мы равны – наказующий и виноватый.
 

«В детских поисках жизни привольной…»

3

 
В детских поисках жизни привольной
пыльным полднем пришли ты и я
под гудение высоковольтной
на промзону Его бытия:
ни пчелы, ни цветка, ни ехидны,
над прудами – сухие кусты.
Эти земли, как прежде, безвидны.
Эти воды, как прежде, пусты.
До Адама и Евы над бездной
мы в молчаньи глядели с тобой,
как в текучей лазури небесной
округляется кит голубой.
 

«Это только кажется, что просто…»

4

 
Это только кажется, что просто…
Девочка, секретница, дитя,
привыкай к душевному сиротству,
с взрослыми родства не обретя.
Радуйся молчанью, как подарку,
там, где виновата без причин,
где тебя, как мелкую помарку,
красный карандаш изобличил.
Девочка, подросток, канарейка —
вкус вины, оскомина стыда.
«Поскорее, детка, постарей-ка —
вот тогда узнаешь, вот тогда…»
Век спустя ты встанешь к изголовью
не затем, чтоб позднее «прости»
старость, обделённая любовью,
кое-как смогла произнести.
Ври, душа, прощайся втихомолку, —
из тебя вовек не выйдет толку.
В доме, где по-прежнему чужда,
встретятся больное чувство долга
и любовь по имени «нужда».
 

«Спросонья прислушайся, смяв под рукой образок…»

5

 
Спросонья прислушайся, смяв под рукой образок, —
вот боль возвращается, как возвращается нищий.
И ноет, и ноет: подай мне, подай мне кусок.
И гложет, и гложет, пока не подавится пищей.
 
 
А ты ей: не больно, не больно… – и плачешь,
                                                                   и гладишь бока.
Баюкай её, утешай, как голодное чадо, —
кормилицей, нянькой, понявшей, что жизнь коротка
и больше – не надо.
 
 
И ночь выцветает в окне, как пролившийся йод.
Серебряный крестик от пота темнеет на шее.
Ты просишь: подай мне, подай мне… И Он подаёт,
и тело, и кровь предлагая тебе в утешенье.
 

«Смолчит стяжавший благодать…»

6

 
Смолчит стяжавший благодать
(и скажет – перёврет).
А я бы не хотела знать —
когда кому черёд.
 
 
Не твоего, не своего —
ни года, ни числа.
А если б знала, – что с того —
кого бы я спасла?
 
 
Кольцо покатится с крыльца —
сбежавшее звено.
Но претерпевший до конца…
                                 но претерпевший…
                                                              но…
 

2016–2017

«Дремала, книжечку листала…»

 
Дремала, книжечку листала
и коротала выходной, —
я не заметила, как стала
старухой медленной чудной.
 
 
И всё – то призраки, то дети,
их колготня и суета.
И всё не так на белом свете,
и всё не то, и я – не та.
 

2016

«Когда умру и сделаюсь звездой…»

 
Когда умру и сделаюсь звездой,
а здесь оставлю выползок пустой, —
довольна буду участью любою.
Мне всё равно – не стану возражать:
назначьте, как и где ему лежать —
на кладбище под елью голубою,
в земле своей – чужой по мне дыра —
она с изнанки вся равнó сыра.
 [Гляди, душа, с отвагой голубиной,
приглядывай, как мудрая змея.]
А в этой яме – всё равно не я
зажата глубиной и белой глиной.
Сплетётся дёрн поверх земных заплат —
пусть лисохвост растёт и гравилат —
любой сорняк хорош в юдоли тварной,
когда природа прёт на всех парах…
А то, быть может, пусть развеют прах
иль замуруют в нише колумбарной.
Мне всё равно – не тщитесь, хороня,
но поминайте иногда меня.
 

2016

«Сны мои раз от раза всё безнадежней…»

 
Сны мои раз от раза всё безнадежней.
Выйдешь с утра во двор, поглядишь обаче, —
нет, не проснулась: воздух и морок здешний,
всюду просевший снег, крендельки собачьи.
 
 
Знать бы наверняка, так гори – не жалко.
Сдюжу-таки, поокаю, посижу тут.
[Вот бы и мне в девичестве сесть за прялку,
яблоко съесть, а далее – по сюжету…]
 
 
Пальцем не шевельну [рыбья кровь – водица], —
принц белоконный будет ломиться в двери.
Без поцелуя, только бы пробудиться.
Не по делам, пожалуйста, но по вере.
 

2016

«Перенимая птичью худобу…»

 
Перенимая птичью худобу
и сообразно возрасту повадку,
ходить бочком, очки носить на лбу,
беспечней относиться к беспорядку
(но памятки записывать в тетрадь),
при непогоде морщиться недужно.
Из тех вещей, что можно потерять,
мне ничего почти уже не нужно.
Вышептывать стихи (куда ж их деть),
жить, никого собой не озаботив.
И будто бы в рассеяньи глядеть
на мальчика, сидящего напротив.
 

2016