БОСИКОМ ПО СНЕГУ
(о романе Елены Крюковой “Юродивая”)
Почти природное явление – роман Елены Крюковой “Юродивая”.
Я даже не знаю, с чем сравнить это живое древо.
Но то, что оно живое, шумит и поет, - это ясно.
Елена Крюкова написала роман о юродивой Христа ради и назвала героиню Ксенией.
Парафраз бесспорен. Возможность копии, клона, репризы (Ксения Блаженная?) становится невозможностью повторения – единственностью.
“Юродивая” претендует одновременно и на библейское, архаическое, и на философски отстраненное, и на остросовременное и даже актуальное толкование.
Ксения. Много- и ясноговорящее имя.
Ксения – странница. Xenon – странноприимный дом, гостиница, приют. Ночлег в пути.
От рождения до смерти крюковская Ксения идет ПУТЕМ.
Этот путь есть житие. Сделать из светской книги житие? Где же тут стилизация? Ее нет и в помине. Нет, конечно, это не житийная литература ни в коей мере. И совсем даже не церковная. Одно роднит “Юродивую” с древними житиями: подробное, медленное, то изощренно красивое и словесно богатое, то пылающее, то суровое жизнеописание – в начале мы видим младенца Ксению, рожденную матерью Елизаветой на зимней улице; девчонку Ксению, что катится в санках с высокой горы к ледяной реке, - в конце наблюдаем старуху Ксению, ходящую меж горящих костров на площади воюющего города.
«Все во мне, и я во всем». Единое во Множественном и Множественное в Едином: завет Будды, грациозно и просто высказанный в «Алмазной Сутре». Толстовский Пьер Безухов, среди горя и крови войны кричащий в небеса: «И все это во мне!.. И все это я!..»
Основная нота «Юродивой» — утверждение бессмертия одной малой, смертной, жалкой человечьей жизни. Ксения — носитель многих жизней. Она носит в себе чужие судьбы. Она беременна ими.
Значит, феномен героини — в искусстве перевоплощения?
Зачем она это делает? Зачем проживает жизнь убийцы Кати Рагозиной, шаманки Сульфы, фронтовой певички, опальной боярыни Федосьи? К чему ее невероятные блуждания по жизням и трагедиям? Или это и есть подлинное утверждение юродства, блаженности как блаженства — ибо тот, кто любит, уж любит всех, а не одного избранного человечка, пытается обхватить объятьем весь подлунный мир, как бы ни был он жесток и отвратителен?
И вот вопрос любви. Вернее, вопрос о любви.
Что есть с точки зрения обывателя Ксения, босиком идущая по травам и снегам, поднимающая ясноглазое лицо к ЛЮБОМУ, кто хочет любить и не может любить? А она тут как тут. Так кто же? «Сумасшедшая девка, сто любовников, да и счет потеряла», - будет приземленный, заземленный ответ.
А если посмотреть правде в глаза? В глаза самой Ксении?
В эти старые, всевидящие глаза успеет посмотреть читатель — в конце этой изумляющей повести. Хаос пройден насквозь. Космос избыт. Человек истончился до нитки, до предела земного и небесного. Между пылающих в ночи костров по снежной площади ходит-бродит босая старуха в мешковатой одежде: мешок, рубище — постоянная, на протяжении жизни всей, одежонка Юродивой. Она ходит, бодрствуя, видит сны, спит стоя, как лошадь, с открытыми глазами. Шепчет. Повторяет слова. Имена?
Засыпает в рыночном ящике в обнимку с рыжей приблудной собакой — и ей снится сон. Во сне к ней приходят ее любимые.
Вот тут мы подходим к главной загадке книги.
Все встреченные Ксенией люди — люди как люди. Мужчины, женщины, дети, старики. Насельники земли.
Лишь один человек слишком похож на Бога. На Христа-Бога.
Его-то и именуют Иссой.
Какую роль играет Исса в жизни Ксении? Кто он такой?
Юродивая встречает Иссу в пельменной. Пельменная эта, бедняцкая, мрачная, освещенная мрачными огнями, настолько же реальна, насколько и мистична. Читатель здесь словно окунается в пространство фрески Тинторетто: деревянные сдвинутые столы, бедняки пируют, рвут друг у друга из рук дымящееся мясо и кости, поднимают стопки с водкой. А рядом с Ксенией на лавку садится человек. Впалые щеки, лоб в морщинах, улыбка. Его ноги так же босы, как у Ксении. Два сапога пара. Сидят рядом на лавке — и начинают разговаривать.
Это не столько разговор, сколько утверждение истины.
«- Я сам себе хозяин. Где хочу, там и скитаюсь. Разве ты не такая?!..
Ксения потупилась. Две слезы резво сбежали по ее раскаленным щекам.
- Такая, - шепнула. - Видишь, какие мы с тобой одинаковые. Как одна мама родила.
- Брат с сестрой, что ли?.. - скривился он, и внезапно его улыбка из волчьего оскала снова стала сгустком света.
- Брат с сестрой, - выдохнула Ксения.
Или муж с женой?.. - Нежность его голоса обволокла Ксению с ног до головы. - Почему ты не называешь меня, как все они: Отче?..»
Узнаваемы жесты и положения. Ксения моет страннику ноги в медном тазу, как мыла Магдалина Иисусу. Иисус = Исса. Это понятно и потому, что именно так произносят имя Христа в Арабском мире и в Центральной Азии. Этим подчеркивается близость Иссы к тому сибирскому, таежному, многозвездному, наполовину буддийскому Востоку, где Ксения когда-то родилась. (Одна из лучших сцен в романе — картина зимнего таежного рынка, где малышка Ксения играет в страшную русскую рулетку).
Любовь смертной женщины и Богочеловека — мотив, звучавший внутри мифологий многих народов. В каждом этносе есть предания и легенды, где поется, глаголится о связи божества и смертной. Эта любовь красной нитью проходит через всю книгу, чтобы потом, в финальных эпизодах, по-настоящему строкой крови на двойном распятии прошить все смыслы и бессмыслицы, все мученья и пророчества Ксеньиной жизни. Можно было бы упрекнуть автора в пафосе, если бы пафос, настоящий, незаемный, трагический, почти античный или первобытный, не был тут уместен как нигде более.
Свет и тьма — вечные дуалы. Дьявол появляется в романе несколько раз.
Есть изумляющая смесью достоверности и фантастики сцена, что выламывается из всех уставов и традиций: Ксения дерется с дьяволом в подворотне. На ножах дерется, как мужик. Этот поединок написан, вернее сказать, прописан так подробно, даже дотошно, что ярко, почти фильмово представляешь эту неравную безумную схватку.
Я не знаю в современной русской литературе произведения, которое бы с подобной смелостью раскрывало, показывало безмерность одной маленькой, коротенькой жизни и атомарную компактность Космоса, умещающегося на живой ладони, как яблоко, как нательный крест.
Причудливо соединяются песня и молитва, миф и монолог.
Читая эту книгу, не замечаешь времени.
Кажется — читаешь сказку.
Закрываешь — ветер были и правды бьет тебя в лицо.
Владимир Фуфачев, художник, арт-критик