– Я и не сомневался, – кивнул мужчина. – Да только плюнь в тарелку и не перебивай себе аппетит. Потерпи минут пять.

– А… зачем?

– Увидишь.

И ведь действительно, не прошло и пяти минут, как железная дверь вновь открылась, и зэк-разносчик в сопровождении конвойного вкатил в камеру ресторанный столик на колесиках, накрытый большой бумажной салфеткой.

– От кума Данилкина, – осклабился зэк.

– Приятного аппетита, Иван Сергеевич, – добавил конвойный.

И они деликатно удалились, чтобы не мешать завтракать.

– Так. Что там у нас?

Мужчина сдернул салфетку и сделал пригласительный жест рукой. Максим не стал кочевряжиться, поскольку теперь уж вот действительно потекли слюнки. Белоснежный творог, пирожки, сардельки в кастрюльке, бородинский хлеб, колбаса, масло, паштет, сыр, заварной чайник, лимон, а в довершение всего еще и бутылка коньяка «Гурзуф». Но Иван Сергеевич недовольно поморщился, проворчал:

– Знают же, черти, что я предпочитаю коньяк бахчисарайский… Ну, ладно. На безрыбье и рак рыба. Налегай. Как тебя, кстати?

Но у Максима уже был полон рот еды. Через полчаса они уже окончательно познакомились и даже вели себя как старые приятели или родственники. Люди быстро сходятся, особенно в неволе.

– А что сейчас в Москве-то происходит? – спросил Максим. – Я уже три месяца здесь, ничего не знаю. Да в изоляторе два был.

– Да-а! – махнул рукой Иван Сергеевич. – Пандемия всех доконала… А тут еще другой вирус из Штатов к нам переметнулся. Негритянский. Памятники сносят, магазины жгут, полицию заставляют ботинки целовать.

Максим обомлел, застыл с недоеденным пирожком во рту. Наконец проглотил.

– Быть не может! Откуда тут неграм взяться? Я только трех до посадки и видел.

– Вот они-то и куролесят, – серьезно ответил мужчина. – А к ним еще гастарбайтеры из Средней Азии подтянулись. Метла в умелых руках – огромная сила. Крысы из столицы бегут, Кремль в осаде.

Через минуту, не выдержав, тут же и захохотал во все горло.

– Ну, вы шутник! – засмеялся и Максим, доканчивая сардельку.

– А ты больно доверчивый. За то, наверное, и сидишь?

– Точно, – согласился именинник. – Глупость и доверчивость всегда были моими главными недостатками.

– Да по тебе так не скажешь. Впрочем, иногда это бывает и достоинством. Если глупость на открытость заменить, а доверчивость на веру. Кстати, что у тебя за булыжник на шее болтается?

– Это мой родовой талисман.

– Терафим, значит. Дай – ка взглянуть.

Максим, озадаченный этим термином, смысл которого был ему неясен, снял с шеи амулет и протянул сокамернику. Тот взвесил его на ладони, внимательно осмотрел. Хмыкнул. Подбросил в воздух, поймал.

– Похоже, что с Урала, – сказал он. – Почему только черный? Должно быть, от времени потемнел. Ему лет двести, не меньше.

– Это так. Он по мужской линии переходил от прапрапрапрадеда. И насчет Урала вы угадали.

– Я, Макс, не гадалка. Гадают девочкам. Шарлатаны. А я – спец.

– А в каком роде? Или виде?

– В недрах. Все, что в земле лежит и оттуда исходит, – это ко мне.

Иван Сергеевич продолжал изучать черный талисман Максима. Одновременно выдавал точную, короткую информацию:

– На поделочный камень не похож, но явно с восточного склона Уральских гор. Скорее всего, с древних Мурзинских рудников. Самая самоцветная полоса Урала.

«А ведь прав, – подумал Максим. – Наша деревня Ширинкино находится как раз возле слободы Мурзинка. И все предки там начинали киркой да лопатой шурфы бить».

– Непрозрачный минерал. Цветной-бесцветный. Аметист или александрит, – вынес окончательный вердикт Иван Сергеевич. – Первый почти кварц, как раз фиолетовая окраска с красноватым отливом. Это у тебя необработанный друз.

– А александрит?

– Тот более редкий, но тоже темно-красный.

Максим, сам хорошо разбирающийся в самоцветах, решил блеснуть знаниями:

– А почему же вы серпентин упустили? Похож на кожу змеи. Потому и называется у старателей «змеевик». Окраска темно-зеленая с черными и бурыми вкраплениями. Посмотрите на свет. Как раз солнце к нам в камеру заглянуло.

Но Иван Сергеевич взглянул не на камень, а на него, причем очень внимательно. Ворчливо произнес:

– Ну вот, давай еще из – за всякой ерунды спорить!

Он вернул амулет Максиму и добавил:

– Ценности никакой не представляет. Так, дешевка. Только как память и годится.

– А я о чем? – согласился Максим. – Говорю же, намоленный поколениями Громовых. Теперь от отца ко мне перешел.

Тут пришел черед удивиться Ивану Сергеевичу.

– Постой, – сказал он. – Ты не из тех ли самых Громовых, которые на Урале резчиками и огранщиками были? Копателями да старателями?

Максим с явной гордостью кивнул.

– А не сын ли ты Виталия Андреевича?

– Он самый, – с еще более видимым удовольствием улыбнулся именинник.

– Ну-у, брат! – развел руками Иван Сергеевич. – Давай тогда еще выпьем.

– Так нет же больше.

– А принесут.

Иван Сергеевич вытащил из штанов мобильный телефон, коротко переговорил с кем-то и добавил:

– И телевизор захвати. Хоть нам и так не скучно, но владеть информацией надо.

Потом продолжил разговор:

– Так вот откуда ты про серпентин и другие самоцветы знаешь. Ты извини, Макс, на похороны твоего отца я не успел, в командировке был. Но потом на Ваганьковское кладбище пришел, могилке поклониться.

– Да я сам, Иван Сергеевич, еле успел его в живых застать. От рака за месяц сгорел. Прилетел из Намибии, можно сказать, к его смертному часу.

– А что в Намибии делал?

– Да с кимберлитовыми трубками завязан. Вернее, с аллювиальными россыпями.

– Понятно. Ну, об этом мы после поговорим. Времени у нас много. А Виталия я хорошо знал. И деда Андрея тоже. Знатные были мужики. Да его вся Москва знала, вернее, весь Кремль. А я ведь и сам с Урала. Только вы – ширинкины, а мы – малышевские. Но это рядом. Каких-нибудь сто километров. На родине давно не был?

– Увы. Можно сказать, в детстве только да в юности один раз, проездом. Но дом стоит крепко.

– Умели строить. Я вот тоже все никак не выберусь. Так ты, значит, тоже горняк? Судя по всему, один вуз кончали? Горный?

– Так точно, товарищ маршал.

– Нет, ну надо же! Встретились два одиночества, не только земляки, но еще и однокорытники, и где? В Бутырке. Как говорил Будда: мир теснее, чем нам кажется. А человек шире, чем мир. Кстати, я почти уверен, что и само слово «Бутырка» произошло от Будды.

– Тогда надо называть – Буддырка, – выдал Максим.

– А еще лучше – Бутылка, – весело подхватил Иван Сергеевич.

Им почему-то стало тут совсем хорошо, словно они сидели в отдельном кабинете в каком-нибудь экзотическом загородном ресторане. Два старых приятеля, правда, с разницей в возрасте в 25 лет. Даже уходить не хочется. Забыли, что это и невозможно. Оно и к лучшему. Прогонять бы стали – не ушли. Очевидно, у них сейчас совпадали мысли, поскольку старший заключенный радужно произнес:

– Лучшего места для самосозерцания и не найти.

А младший столь же воодушевленно ответил:

– Главное, даже на посошок не нужно. Кстати, что означает слово «терафим», которое вы употребили?

– Употребляют водку, дружок, или девушек с пониженной социальной ответственностью, как пошло гулять с легкой руки президента. А терафим – это… Нет, вначале я проясню тебе смысл слова «посошок».

– Тоже от Будды пошло?

– Нет, это уже исконно русское. Пресловутое «на посошок» – это только одна десятая часть из дошедшей до нас народной мудрости. В древности, чтобы соблюсти русские традиции, прощальные стопки нужно было пить в такой последовательности. Первая – «застольная», в знак уважения ко всем оставшимся гостям и хозяевам. Вторая – «подъемная», при подъеме из-за стола. Если, конечно, это удавалось сделать. Третья называлась «на ход ноги».

– Почему?

– Потому что это было движение от стола.

– А куда?

– Куда угодно. Главное, что витязь сумел это сделать. Четвертая стопка – «запорожская».

– Как для запорожца, что ли, наливали? В медный таз?

– Не угадал. Это было нужно преодолеть порог хором, где проходило застолье.

– Да, мудрено, – восхитился Максим.

– Ты дальше слушай, еще не так возрадуешься. Пятая стопка – «придворная».

– Ну, это и мне понятно. При выходе во двор, так? А сколько же их еще?

– Пять осталось.

– А за самим столом сколько же пропускали?

– Это уж когда как. Бухгалтерию не вели. И вот шестая стопка, или «братина», – это и будет дошедший до нас «посошок». А почему? Потому что гостю вручали посох и ставили на него рюмку. Если гость проливал вино, ронял стопку, не доносил до рта, то его полагалось оставить ночевать в сенях.

– Разумно. Что там Будда! Надеюсь, все?

– Нет, Макс, не торопись. Седьмая – «стременная». Это прежде чем поставил ногу в стремя. Восьмая – «седельная», за то, что поднялся в седло. Девятая – «приворотная». Перед выездом за ворота. И последняя, десятая – «заворотная». За то, что все-таки сумел выехать.

Иван Сергеевич выдохнул воздух и добавил:

– Но некоторые герои Куликова поля еще и возвращались за одиннадцатой и так далее.

– Ясно. Потому и сбросили татаро-монгольское иго, а заодно и Наполеона. Долго запрягаем, но мягко стелем. Где, кстати, наш официант?

Максиму было легко с Иваном Сергеевичем. Жизнь как-то сразу преобразилась, наполнилась радужным цветом. Еще вчера он изнывал в одиночестве от тоски и даже подумывал чуть ли не о самоубийстве, и вдруг… Все горечи и печали словно отодвинулись за горизонт. Ну, или, по крайней мере, слились в унитаз. Максим все порывался спросить, кто же он такой, этот странный сокамерник, почему к нему здесь такое уважение, но не решался. Надо будет – сам скажет.

А тут как раз «официант» и явился. Да не один, а с самым главным «метрдотелем» этого заведения. Вслед за прапорщиком, внесшим в камеру телевизор, вошел полковник Данилкин с двумя полиэтиленовыми пакетами. В одном из них что-то позвякивало, в другом чуть ли не похрюкивало.

«Живого поросенка он притащил, что ли? – подумал Максим. – А как жарить будем? И чем резать?» Оказалось, что это были лишь слуховые галлюцинации, от переизбытка чувств и новых ощущений мира и покоя в душе. Или от включенного в сеть телевизора. Но в том пакете действительно оказалась запеченная лопатка свинины, а также крабы в консервах, черная и красная икра, буженина и прочие яства. А из первого Кум выставил три бутылки коньяка.

– Молодец, бахчисарайский, то, что я больше всего люблю, – одобрительно произнес Иван Сергеевич.

– В первый раз промашка вышла, – виновато отозвался начальник тюрьмы. – Но я уже наказал кого надо за головотяпство. Как устроились, товарищ Уваров? Жалоб нет? Больше ничего не надо? Этот барбос вам не слишком надоедает? – и он ткнул толстым волосатым пальцем чуть ли не в глаз Максиму. – Только скажите, мы его в карцер переведем. За нарушение режима тишины.

– Лучше уж сразу в подвал и дырку в затылке, – сказал Громов.

– Поговори у меня еще!

– Ладно, Нил Денисович, все у нас тут нормально, – вмешался Иван Сергеевич. – Он моим земелей оказался. У нас есть о чем поговорить на несколько недель вперед.

– А я и не сомневаюсь, что дольше вы тут не задержитесь. А если Громов так вам по душе, то мы и его придержим. Даже если придет постановление об освобождении. Лишь бы вам было приятно.

– Тут я не согласен, – огрызнулся Максим.

– А тебя и спрашивать никто не будет. Но вряд ли такая бумага придет, дело-то на тебе висит серьезное.

Данилкин усмехнулся, принял из рук Ивана Сергеевича пластиковый стаканчик с коньяком и профессионально по-военному осушил до дна. Потом с сожалением сказал:

– Вы уж опять извиняйте, Иван Сергеевич, за непривычные условия обитания. Был бы у меня люкс, я бы вас там разместил. Да хоть в своем кабинете. Но – служба! Приказано – в камере, но со всеми исполнениями желаний. Вот и выполняю. А уж вы, товарищ Уваров, когда снова во власть вернетесь, то и меня не забудьте. Мне до пенсии год. Хочу закончить службу в почете и радости.

– Я тебя услышал, Нил Денисович, не беспокойся. Будет тебе и почет, и радость. А я свое слово держу. Еще дернешь?

– С вами бы хоть ведро, но – дела. Так что отдыхайте. А ты, Громов, натяни штаны и майку, через полчаса у тебя свиданка. Даже две. Я за тобой пришлю надзирателя. И не очень-то тут резвись.

Данилкин погрозил Максиму пальцем. Потом, наморщив лоб, вспоминая что-то, выдал:

– То, что позволено быку, не дозволяется Юпитеру. Тьфу, наоборот, кажется. Ну, ты меня понял.

– А кто на встречу записался?

– Там увидишь. Все, Иван Сергеевич, ушел.

И бутырский Кум покинул камеру. Грозный, но добродушный.

– Давай, Макс, сделаем так, – предложил таинственный сокамерник. – Пить и есть сейчас не будем, повременим. Пока ты там со своими свиданиями не управишься. А в обед продолжим. Да и мне надо с мыслями поработать. Обмозговать кое-что.

– Согласен, – откликнулся Максим. – Это, наверное, адвокат пришел, Лисовский. А вот второй кто? Неужели Лариса? Если так, то я буду сегодня вдвойне счастлив.

– Невеста?

– Ну… почти.

– Если сам сказал «почти», то, значит, не невеста. Либо вся целиком, либо никак. Впрочем, не мое дело.

Иван Сергеевич включил телевизор, начал щелкать пультом. Ни одна из программ его не устраивала. Наконец остановился на канале про животных.

– Уваров… Уваров… – тихо пробормотал Максим. – Что-то ничего не припоминаю.

– А ты, наверное, высокой политикой не очень-то интересуешься? – спросил Иван Сергеевич. У него был тонкий слух. – И по коридорам власти никогда не шастал?

– Нет, – признался Максим. – Я ведь всего – навсего простой бизнесмен средней руки по драгкамням и самоцветам. Куда мне с орлами летать! А все-таки кто вы, доктор Зорге?

– Ладно, скажу. И так все сам узнаешь. Министр Федерального Правительства России по недрам и землепользованию. Сейчас, правда, бывший, с формулировкой «по недоверию». А после такой формулировки сразу же и дело пришили.

Максим, натягивая джинсы, так и сел на пол.

– Ни фига себя! – вырвалось у него.

– А чему ты удивляешься? Мы не люди, что ли? Полубоги или небожители? Да такие же, как и вы. Даже хуже. Потому что всегда как сжатые пружины. Ничего, хоть тут распрямлюсь. И не вздумай мне сейчас ляпнуть что-нибудь этакое про своих внуков, которым станешь рассказывать о нашей встрече. Убью на месте вот этим окороком.

– А за что вас?

– Долгая история, оставим на вечер. Да вот за тобой и пришли.

В камеру вошел надзиратель и молча поманил за собой Максима. Голос подать не решился из уважения к федеральному министру. А вот Иван Сергеевич свой голос подал, сказав на короткое прощанье:

– И запомни, Максим. Человек приходит в этот мир без зубов, также без зубов и уходит, а все остальное в промежутке между этим – просто вставные челюсти. То есть смешной и глупый вызов Природе и Богу.

– Будда? – обернулся на эти слова Громов.

– Нет, Уваров. Будда сказал другое, но похожее. Счастливы люди, если они ничего, кроме души своей, не называют своим. Подумай об этом, когда станешь разговаривать со своей полуневестой Ларисой, да и с адвокатом Лисовским. Сдается мне, тот еще поганец.