Вереск ехал в одном седле со мной. Это не было моим выбором – так решила Ива. Она сразу дала понять, что из нас двоих больше предпочитает общество Лиана. Может, ей понравилось, как братец выворачивал перед ней свою щедрую душу, а может, просто глянулся. На лицо-то он более чем хорош (особенно теперь, когда волосы отрастил да отъелся немного) и по годам ей намного ближе, чем взрослый зануда вроде меня. Время от времени девчонка даже пыталась изобразить для него на лице улыбку – кривоватую, но все же. На меня Ива всегда смотрела так, словно подозревала во всех грехах сразу.

Зато Вереск, наоборот, казался доверчивым котенком. Я усадил его перед собой, боясь, что сзади этот легкий как перышко странный мальчик вывалится невзначай из широкого степного седла. И всю дорогу до Золотой ощущал себя так, словно держу в руках саму его хрупкую душу. Он казался полупрозрачным, точно вся его суть была так же бледна, как кожа и выцветшая, много раз стиранная одежда.

В первое время я был почти уверен, что вместе с голосом мальчишка утратил и разум: он часто смотрел в пустоту, шевелил губами беззвучно, иногда улыбался чему-то, точно видел картины, доступные только его взору. Но постепенно я убедился, что Вереск прекрасно понимает речь, просто реагирует на нее не всегда. Как будто половина слов ему не слышна. И не догадаешься – которая. Но главное – глаза. Когда они не смотрели в иные миры, в них был виден ясный чистый разум такой глубины, что даже трудно представить. Желания же свои Вереск умел объяснить без труда. Только делал это очень редко, как будто боялся напоминать о себе и своих потребностях. Несчастный ребенок… Он безропотно сносил голод и холод, боль и усталость. И лишь в одном случае осмеливался робко дотронуться до моего рукава своей птичьей лапкой – когда испытывал потребность наведаться в кусты. Заглядывал мне в глаза с такой особенной смущенной улыбкой, которая словно говорила: «Извини, опять я тебе надоедаю. Ну что ж поделать?»

На самом деле мне было вовсе не трудно отнести его за деревья и подержать, пока он сделает все свои дела. Пьяный Лиан был в разы тяжелее. Однако я не представлял, как с этим справлялась маленькая худая Ива.

В первый-то вечер она сама потащила брата в сторону от стоянки. Сразу после своего страшного рассказа, ничего нам не сказав, подхватила мальчишку на закорки и зашагала вглубь леса. Лиан догнал ее тут же – испугался, что близнецы убежать хотят. Дурень. А когда понял, в чем дело, смутился и предложил свою помощь. Но Ива только подбородком дернула: «Без тебя управлюсь».

«Но ведь тяжело же», – настаивал этот упрямец.

«Управлюсь, сказала! – Ива хлестнула его колючим взглядом и ловчей ухватила брата под коленки. – Жила я как-то без вас тринадцать лет и дальше, небось, проживу».

«Правда тринадцать? А с виду так и не дашь», – простодушно брякнул Лиан и заработал первую кривую усмешку.

«На себя посмотри! Тощий, как дрын, плевком перебить можно. А я, ежели хочешь знать, уже год как могу сопляков нарожать такому, как ты. Да только не стану ни в жись!»

По правде говоря, мне и самому трудно было поверить, что близнецы уже видели тринадцать зим. Выглядели они намного младше. Но что я ведал о жизни за пределами дворца? Чем дальше, тем больше понимал – ничего. Айна была права. И дядя Пат тоже. Я просто клятый счастливчик, которому никогда не приходилось думать о том, как выжить и сохранить свой дар.

Когда Ива вернулась обратно к костру и помогла брату спуститься наземь, Лиан прицепился к ней снова.

«Послушай, малышка, до столицы еще далеко. Зачем тянуть? Давай я сейчас посмотрю, что можно сделать с его ногами?»

«Я тебе не малышка. – Ива смерила его царапучим взглядом. – Еще раз так назовешь – без зубов останешься, красавчик. Небось, тогда твоя невеста долго плакать будет».

«Нет, – разом посерьезнел Лиан. – Не будет. Моя невеста сама кому хочешь зубы повыбивает, а потом заставит их съесть. – Поймав удивленный и ощетиненный взгляд Ивы, он улыбнулся и добавил: – Но я тебя понял. Уж не стану рисковать понапрасну».

«Не рискуй. И помощь твоя не нужна мне. Пусть этот твой учитель его лечит».

«Почему же нет?»

Иногда братцу удается быть исключительно несносным в своей настойчивости, но тут я счел разумным поддержать его и тоже подал голос: «Лиан – очень сильный лекарь, Ива. Я бы не стал на твоем месте отказываться от его помощи. В целительском мастерстве он намного превзошел даже дядю Патрика. Ты не смотри, что он молод».

Тогда-то она и сказала то, что с самого начала было очевидно, но еще ни разу не прозвучало вслух: «Нет. Не доверяю я вам. Никому не доверяю. И на этого вашего старшего посмотрю еще, а там решу».

«Но… – Лиан искренне не понимал. – Ведь вы же сами шли в Золотую, чтобы найти для него лекаря! Как ты можешь теперь отталкивать то, что искала?»

Она ответила не сразу. Какое-то время смотрела в пустоту, совсем как ее брат. Только спустя несколько долгих вдохов и выдохов произнесла тихо: «По правде-то говоря, мы уже находили лекарей. Да ни один не сгодился. Даже тот, который из столицы вашей. Брехал, что в какой-то башне особой учился… а сам… Сказал, никто брату не поможет. Да и то верно. Мучают только все. А я уже привыкла. Мне не трудно. Я сильная, справлюсь. Я и с вами-то пошла токмо ради моря. Вереск всегда хотел море увидеть…»

Уже к концу первого дня я научился сам видеть, когда именно моему маленькому спутнику нужно сойти с коня и отдать должное природе. Не могу сказать наверняка, но почти уверен – он был искренне благодарен мне в те моменты, когда я останавливал своего вороного со словами, что пора бы и отлить. А заодно прихватывал с собой мальчишку. Иногда Лиан тоже составлял нам компанию, и почему-то, когда мы были втроем, простой поход в кусты превращался в состязание на самую нелепую и смешную шутку. Над глупостями Лиана Вереск смеялся чаще – беззвучно, зато всем телом. И это было хорошо, потому что тогда уж точно не оставалось места для смущения.

А о серьезном мы вообще больше не заговаривали. Ни о прошлом, ни о будущем. Из Вереска собеседник был хуже некуда, из его сестры – тоже, даром что она вполне владела речью. Приступов откровенности с ней больше не случалось, и ничего сверх прежнего узнать нам так и не удалось. Сами мы ни о чем, что касалось магии, тоже лишний раз не поминали: дядя Пат довольно однозначно дал понять, что не стоит взваливать на детей знания, которые им, может статься, и не пригодятся вовсе. Лиан-то, конечно, был бы и рад пуститься в повествование о наших приключениях в степи или даже на корабле, но я ему сразу напомнил, чтобы держал рот захлопнутым. Впрочем, это не мешало братцу всю дорогу травить какие-то совершенно невообразимые лекарские байки. Ива слушала их с кривой усмешкой на лице, но иногда не выдерживала и внезапно начинала смеяться в голос – хрипло и прерывисто, как старая чайка.

И также резко замолкала. Словно смех был чем-то постыдным и недозволенным в ее жизни.

Ночевали мы чаще всего где-нибудь подальше от людей – в лесу, в поле, у реки. Хватило одной попытки остановиться на постоялом дворе, чтобы понять, насколько это плохая затея. Вереск шарахался от каждого высокого мужика, а Ива чуть что тянулась рукой к своему игрушечному клинку. Мы ушли оттуда сразу, как только разделались с ужином. Похлебка из гуся была хороша, но оставшиеся несколько дней пришлось довольствоваться едой, приготовленной на костре или купленной в дорогу. Я решил, что так будет проще, чем каждый раз доказывать Иве, мол, никто в харчевне не желает зла ей и ее брату. А что глазеют… ну так есть на что поглазеть. Не много шатается по дорогам одинаковых с лица детей, один из которых – немой калека, а другая похожа на маленького демона. Если прибавить к этому приметные патлы Лиана и мою собственную прическу степного воина, выходило чересчур.

Так мы и ехали – избегая людных мест и разговаривая только о пустяках. Хорошо хоть Лиану с его россказнями про травы и лекарства удалось проковырять дырочку в холодной броне Ивы. Тут она не только внимала, но и спрашивала, спорила, удивлялась.

Я к этим дискуссиям не прислушивался. Был занят своим делом. Лиану Ива могла шипеть что угодно, но для себя я сразу определил – мне ее слова не указ. В первое же утро после рассказа маленькой колдуньи сосредоточил все свое внимание на том, чтобы разобраться с мальчишкой.

Я и прежде умел распознавать в чужом теле удовольствие и боль, радость и слабость, но после битвы на «Стриже» это проявилось во много крат сильней. С того момента, как я обрел способность исцелять, дар ощущать чужое тело стал для меня естественным, как дыхание.

Однако с Вереском все было сложно. Слишком сложно.

Я ясно видел искажения в его плоти, но никак не мог нащупать истинный источник этих увечий. Он был как будто за пределами телесной оболочки. Сначала это злило меня, потом привело в отчаяние. В конце концов я смирился с тем, что и в подметки не гожусь своему названому брату по части целительских талантов. Мне не дано настолько хорошо видеть людей насквозь.

Однако кое-что сделать все же удалось.

Невесомо прикасаясь к тонкой и хрупкой оболочке света мальчишки, я выравнивал ее вмятины и закрывал дыры, сквозь которые Вереск годами терял свои силы. Не знаю, замечал ли он мое вмешательство, но в такие минуты, и без того тихий, как тень, он, казалось, вовсе переставал дышать. Зато сердце его, напротив, начинало стучать быстрее – маленькое упрямое сердце, которое не остановилось даже тогда, когда это было неминуемо.

Чем ближе оказывалась Золотая Гавань, тем отчетливее я понимал, что за минувшие несколько дней успел неожиданно крепко привязаться к немому сироте. В то время как его сестра вызывала у меня только болезненную жалость и тревогу, Вереск – чем дальше, тем сильнее – казался человеком, рядом с которым мир становится лучше. И потому особенно больно было думать о том, что он необратимо лишен своего дара. Конечно, я надеялся на силы Лиана и дяди Патрика, но… чутье, которому я привык доверять, говорило о том, что это бесполезно.

Вереск был выжжен дотла – как дом, в котором сгорело его детство.