– Фу, – Женя с отвращением бросила пакет в тяжёлую чугунную урну на красиво изогнутых ножках. – Такой дешёвки даже эта урна не заслуживает.

– Точно. А ты видела, какие у него сигареты?

– На себя не скупится, это да. Фу, – Женя вытерла руки о платье, стараясь избавиться от неприятного чувства.

– А ещё они перед этим в кусты ходили и руки не помыли, – прыснула в ладошку Рита, которая отличалась своеобразным чувством юмора, таким же неуклюжим, как и она сама. Впрочем, Женю подобное остроумие не смущало, любая глупость, сказанная как к месту, так и не совсем, вызывала у неё приступ безудержного смеха, поэтому слова подруги были поддержаны раскатистыми разливами девичьего хохота.

– Вот теперь у меня действительно живот заболел, – согнувшись пополам, просипела Женя и, чтобы успокоиться, набрала в лёгкие воздух.

Тихий оклик «Женя», прошелестевший где-то совсем рядом, заставил девушку замереть.

– Ой, – оторопела Рита.

– Можно вас проводить? – спросил худой взлохмаченный парень в широких поношенных штанах. Модный некогда фасон брюк шёл в основном парням статным, крепким, а не таким «живым мощам», как этот.

– Здрасти, приехали, – окрысилась на смущённого парнишку Рита. – Ты ещё кто такой?

– Меня Анатолием зовут. – Парень не отрывал глаз от Жени.

– Вот и катись отсюда, Анатолий, – грубо ответила Рита.

Застывшая на вдохе Женя резко выдохнула и, не обращая внимания на грубость подруги, спросила:

– Откуда ты взялся?

– Я шёл за вами.

– Зачем? – вскинула брови Женя.

– Вы мне нравитесь, – парень залился краской. Это смущение было таким искренним, что девушке стало его немного жаль.

– Разве вы меня знаете?

– Я вас давно приметил… хотел пригласить… на танец… но…

– Что?

– Не успел, – лицо парня пылало.

Последняя фраза вызвала у Риты нервный смешок, а у Жени слабую улыбку.

– И что ты хочешь, Анатолий?

– Вот, – парень протянул руку, и Женя почувствовала, как что-то твёрдое и плоское упёрлось в её ладонь. Она с интересом посмотрела на предмет, который оказался в её руке. С жёлто-зелёной бумажной обёртки на неё смотрело лицо маленькой девочки в платочке. Шоколадка «Алёнка». Что-то тёплое разлилось в душе, смешалось с шелестом листвы молодого дуба, с терпким запахом самшитовых кустарников и ароматом роз на центральной клумбе.

***

– Ты серьёзно? – Рита посмотрела на подругу пронзительным немигающим взглядом. – С ума сошла? Зачем он тебе нужен такой?

– Какой такой? – Женя беспечно провела гребнем по влажным волосам.

– Даже не знаю. Какой-то он плюгавенький, что ли… Непредставительный, вот. Пацан с большой дороги.

– Зато добрый и не жадный. – Женя посмотрела на гребень, сняла клок выдранных волос, смяла его в комочек, осмотрелась и положила на столик. – Он хороший, Рита.

– Хороший… – недоверчиво протянула подруга. – Ну, погуляй с ним. Замуж-то зачем выходить?

– Что значит погуляй? Он меня любит.

– Подумаешь, любит. Ты же его – нет. Нет?

– Ну и что? Да. Не люблю. И что? Ждать любви? Сколько? А если я и не полюблю никого. Может, я вообще не способна любить.

– А как же Петька? Ты же его любила, сама говорила.

– Петька?! – вспыхнула Женя. – Не говори мне про него.

Вспышка гнева сменилась напряжённым молчанием. Женя вдруг сникла, низко опустила голову, до боли сжимая гребень в руке.

– Что Петя? – произнесла тихо, будто спрашивала себя. И сама себе ответила. – Петя меня домой провожал, а потом шёл к женщине. – Её отсутствующий взгляд остановился на переносице Риты. – Ему нужна была женщина, чтобы… ну, сама понимаешь. Со мной ему рассчитывать было не на что. Я сразу сказала: только после свадьбы. Вот и бегал от меня к той, которая не таких строгих правил.

– Так ты поэтому с ним порвала? А я-то гадала…

– Конечно, а из-за чего ещё? Это был единственный человек, которого я любила… и верила. А когда узнала…

– А как узнала?

– Так он мне сам и сказал.

– Вот дурак. – Рита в ухмылке поджала губы. – Да и ты не лучше.

– А я почему?

– Так дала бы ему.

– Ты в своём уме?

– В своём, в своём. Если любила, надо было уступить, и всё бы у вас было нормально.

– Что ты такое говоришь?

– А то. Ты, Женька, с жиру бесишься. Легко тебе мужики достаются, вот и строишь из себя правильную.

– Я строю?! – опешила Женя.

– Ты, ты. Не пойму, что ты носишься со своей девственностью, как курица с яйцом. Подумаешь, чести лишат. Честь, моя дорогая, не в плёночке этой… – Рита ткнула кривым пальцем себе между ног.

– Рита!!!

– Что Рита? Скажешь, я не права? Ну, хорошо, не права. Ну и сиди со своей девственностью теперь… «счастливая». Всё равно ведь расстаться с ней придётся, только теперь с этим плюгавеньким дрыщом.

– Он не дрыщ. Просто у него такая конституция, и вообще он даже поцеловать меня боится… и ничего такого не требует. И замуж позвал без всяких условий.

– Ещё бы он условия ставил!

– Я уже всё решила. И согласие дала. – Женя придвинулась к подруге, прижалась примирительно плечом. – Рит, он из многодетной семьи.

– О боже…

– Наоборот. Это очень хорошо. В многодетных семьях вырастают добрые люди и хорошие семьянины. – Женя встала, скрутила ещё влажные волосы в жгут, завертела его на затылке, закрепила тонкими шпильками. – Всё! И не отговаривай, я уже всё решила.

– Какая хоть фамилия у него? Как зваться-то теперь будешь?

– Фамилия? Погода.

– Погода? Жди у моря… – хотела сморозить очередную остроту Рита, но оборвала шутку на полуслове. – А это не Людки ли братец? Ну, той, что в параллельном классе училась. Она же тоже Погода. Ты вроде рассказывала, что её в психушку забрали?

– Нет, не сестра, я спрашивала.

– Точно? – подозрительно покосилась Рита.

– Точно. Он же сказал – нет.

– Смотри, Женька. Вляпаешься. Хороша наследственность.

– Рита, при чём здесь наследственность? Люда же нормальная была, пока в школе училась, это уже потом с ней случилось, когда мы вместе на хлопкопрядильном комбинате работали.

– А что случилось, расскажи, я подробностей не знаю.

– Я и сама всего толком не знаю. Поначалу всё нормально было, мы в одном цеху работали. Она ведь тихая такая всегда была, себе на уме. А тут приходим мы с девчонками с обеда, смотрим, а Люда в котёл влезла и хохочет. Мы и не поняли, в чём дело, стоим, смотрим, а она хохочет без остановки. Знаешь, это жуткое зрелище, мастер догадался «Скорую» вызвать. Когда санитары её из котла вытаскивали, она всё хохотала, так и увезли хохочущую.

– Ужас какой!

– Да. Страшно.

– Вот я и говорю, не дай бог наследственность.

– Да какая наследственность, она в детстве менингитом переболела, это нам уже потом начальник цеха рассказывал, он её в «Костюженную» ходил навещать. Там ему и сказали.

– Ну смотри сама. Раз решила, дело твоё. Совет да любовь. Только знаешь, что я тебе скажу: многодетная семья – это хорошо… только для этой семьи. А тебе своя семья нужна, отдельная от той. Понимаешь, о чём я?

– Нет. Не понимаю. Что ты хочешь сказать?

– А то, что будет твой Толик на две семьи жить, мамочку свою слушать, сестрам, братьям помогать… Тебя это устроит?

Женя растерянно посмотрела на свою собеседницу.

– Вот. Подумай. Это нам, бабам, нужен свой очаг, отдельный от прошлого, а мужиков всегда туда тянет, где они выросли. Я знаю, о чём говорю, насмотрелась. Сколько мать моя воевала с отцом по этому поводу, он ведь тоже из многодетной семьи. Ты уверена, что сможешь отрезать его от семейки их? Уверена, что не будет он от тебя туда бегать к ним, там совета искать, обсуждать планы свои и намерения? Что не будет финансово помогать, они ведь привыкли там делиться, у них же всё общее, друг за дружкой всё донашивают, из одной миски едят. Я пугать тебя не хочу, но как подруга считаю нужным предупредить…

– Да ну тебя, – отмахнулась Женька от безрадостной картины своей будущей семейной жизни. – Не будет он никуда бегать, уж я об этом позабочусь.

***

– Ладно, Женя, давай знакомиться, – Василий Евстафьевич дружелюбно улыбнулся будущей невестке. – Семья у нас большая, так что запоминай: я – отец твоего будущего мужа, то бишь свекор тебе. – Улыбка ещё шире расплылась по его лицу, отчего Жене стало спокойнее и легче дышать. – Звать меня Василием Евстафьевичем. Вот это… – обхватил Любу за плечи, – жена моя, мать Толика, твоя, стало быть, свекровь, – Люба недовольно сбросила руку мужа со своего плеча. – Любовь Филипповна – женщина героическая. Одна детей подняла, одна дом вела, я ведь на работе, в разъездах всё время, всё хозяйство на ней. – Чмокнул жену в щёку. – Ты не смотри, что она к тебе пока неприветлива, она очень хорошая хозяйка и мать, может многому научить. – Люба презрительно поджала губы. – С Юрой вы, наверное, уже успели познакомиться. – Женя смущённо посмотрела на молодого человека, который отпустил её руку только, когда они пересекли калитку. – Из сыновей он старший. Юра учится в Днепропетровском железнодорожном институте, приехал на выходные, всё остальное время живёт там, в общежитии. Вот этот молодой человек… – указал на смешного паренька с набитым ртом, – Шурка, он пока только определяется с выбором профессии, хочет военным стать. – Паренёк, не переставая жевать, кивнул. – Это Ниночка, наша младшенькая, она ещё школьница. – Девушка гордо вскинула подбородок. – Умница. Хорошо учится. – Василий Евстафьевич оглядел присутствующих. – Но это ещё не все. Старшая Тамара замужем, живёт отдельно, Витька в кино убежал, а Люся… Люся… – Василий замялся.

– Люся отдыхает, – нервно добавила Любовь Филипповна.

– Ну да, – сник Василий Евстафьевич, сразу потеряв интерес к разговору.

– Вы угощайтесь, – Юра пододвинул к Жене свою кружку с чаем и тарелку с пирогом, к которым он ещё не успел прикоснуться. Любовь Филипповна недовольно измерила сына взглядом и, поднявшись из-за стола, направилась в дом.

– Мать, ты куда?

– Чашку тебе принесу… и тарелку.

– А Витька у нас моряком будет, – прочавкал Шурик. – В заграницу плавать.

– Не чавкай, – Нина мягко шлёпнула брата по спине.

– Так вкусно же.

– Неприлично.

– А чего неприличного? Если вкусно.

– Правильно она тебе говорит, – поддержала дочь, вернувшаяся с посудой Любовь Филипповна. – Учись поведению у старших братьев. Посмотри, как Юра себя ведёт.

– Так он не ест. И Толька не ест.

Пристыженный Толя молча тыкал вилкой в кусок пирога, боясь взглянуть на невесту.

– Вот ты, сына, жениться решил, а как же учёба? – решила зайти с другой стороны Любовь Филипповна. – Бросишь? Или как?

– Не брошу, – буркнул Анатолий. – Закончу техникум, работать пойду и в институт поступлю. Заочно.

– Ого! – воскликнула мать насмешливо. – А дети пойдут? Не до учёбы будет. Пелёнки начнутся. Крик, плач, принеси, подай, постирай, погуляй.

– Но вы же справились… – Женя вздёрнула голову. – Одна.

Сказанная фраза могла прозвучать как комплимент или хотя бы как примирение, но скрыть в интонации вызов не получилось, да Женя особенно и не старалась. Гордость мешала. Не такого приёма она ожидала. Подумаешь, героиня. Одна детей вырастила. Её мать тоже вырастила их троих. И что? Подумаешь, семеро? Так ведь она столько и не собирается. Подумаешь, хозяйство вела? Так ведь не работала, да и дети наверняка помогали. А она не собирается у мужа на шее сидеть. Она со школы работает. И учиться тоже пойдёт. И всего добьётся. Обязательно добьётся. Она ещё докажет им всем…

А в это время в маленькой комнатке, провалившись задом в панцирную сетку кровати у стены, завешенной ковриком с оленями, сидит девушка. Рядом, впритык с кроватью, дубовый стол, застеленный голубой клеёнкой. На столе в тарелке кусок пирога, рядом чашка с крепким чаем. Девушка кромсает пирог толстыми сардельками пальцев, а искромсав, собирает полученные оторвыши в ладошку, долго смотрит на бесформенные кусочки с вываливающейся картошкой, тычет обрубком ногтя в чёрные точки. Люся не любит перец, но чёрных точек много. Ноготь скоблит картофельные кубики, оставляя рыхлое крошево под миллиметровой полоской рогового обгрызка. Люся нервно швыряет содержимое ладошки на пол и хватается рукой за голову.

Голова девушки похожа на футбольный мяч. Выбритая налысо, она уже успела немного обрасти, отчего стали явственней выделяться проплешины. Люся пробует ухватить толстыми пальцами хотя бы клочок, но сбритые неделю назад волосы ещё не достигли той длины, которая бы позволила это сделать.

Люся хочет встать, хватается за стол руками, стараясь вытянуть отяжелевшее от жира тело из панцирной ямы, но сетка не отпускает. Стол наваливается на Люсю и чашка с горячим чаем, падая, проливает кипяток ей на грудь.

– М-м-м… – гулко мычит Люся от боли. – М-м-м…

Чашка скатывается с клеёнки и с глухим стуком падает на домотканый коврик, следом на неё падает тарелка с пирогом. Звон разбившейся тарелки сливается с монотонным «м-м-м…». Через секунду дверь открывается и на пороге появляется Любовь Филипповна.

– Люся, ну что такое?

– М-м-м, – Люся раскачивается в панцирной сетке. Вперёд-назад, вперёд-назад. С очередным толчком ей удаётся подняться. Грузное тело в широком сером бесформенном платье-мешке кажется огромным. Люся возвышается над сваленной посудой, как исполин, смотрит, потом снова падает в сетку и продолжает раскачиваться.

– Горе ты моё горькое, – сокрушается Любовь Филипповна, подбирая битую посуду и куски пирога.

– Ммм, – отвечает Люся.

Любовь Филипповна выходит из комнаты, через минуту появляется с веником, совком и ведром, сметает осколки, снова выходит, и когда возвращается, Люся всё ещё раскачивается из стороны в сторону, щупая пальцами остриженную голову.

– Нельзя! Люся! Я сказала – нельзя! Посмотри, на кого ты похожа.

Любовь Филипповна берёт голову дочери, как футбольный мяч, гладит шероховатый череп сухой ладонью.

– Охо-хо, доченька моя, – прижимает голову к своей груди.

Люся успокаивается, тёплая мамина грудь даже через халат пахнет молоком. Молоком… Люся закрывает глаза…

Обшарпанная кухня в чужом доме. Зима. Русская. Не то, что в Молдавии. Морозная, снежная. Шерстяное одеяльце и чуть тёплая печка не спасают от холода. Зато тут нет бомбёжек и немцев. И отбирающих последнее румын. Но еды тоже нет. Из еды всё те же картофельные очистки. Картошку мать относит на рынок, чтобы продать или обменять на дрова, иначе совсем замёрзнуть можно.

Тамара смотрит в окно. Между рамами окна бутылочки с грудным молоком. По утрам мама кормит грудью Люсю, потом сцеживает остатки в кастрюльку, разливает по бутылочкам, немного сливает в кружку и даёт всем детям по глоточку. Молоко на вкус необычное, немного сладкое, и кажется шестилетней Тамаре невероятно вкусным. Затем мама уходит, оставляя Тамару старшей по дому, наказывая присматривать за остальными детьми, а главное это, конечно, за Люсей, которой всего годик. Люся всё время плачет. Ей холодно и хочется есть.

Тамара смотрит на молоко за стеклом.

– Достанешь бутылочку, погреешь в ладошках так, чтоб молоко тёплое было, и накормишь Люсю. Поняла? – наставляет по утрам мать. Тамара кивает головой.

Бутылка в руках ледяная. Тома дует на ладошки, стараясь их согреть, но пар, похожий на дымок сигареты, успевает остыть, не достигнув кожи рук.

– Ма…., – кричит голодная Люся.

Тома смотрит на сестру. Вытаскивает из бутылочки сложенную в затычку тряпочку, подносит к губам бутылку, пробует – молоко всё такое же холодное.

– Ма…, – кричит Люся.

Тома делает глоток, ещё один, ещё и, не отрываясь, допивает молоко. Отнимает пустую бутылку от губ. По холодным щекам бегут ручейки горячих слёз.

***

«Ах, эта свадьба, свадьба…» – поет Константин. Голос у Кости красивый, почти как у Магомаева, только чуть выше по тембру. Он тоже хотел бы петь, как Магомаев, не только на свадьбе у сестры, но и на сцене. Большой сцене.

Один заезжий музыкант сказал, что у Кости есть талант и ему обязательно надо заниматься музыкой. Предложил помочь Косте поступить в музыкальное училище, да вот только отец… Отец ухмыльнулся: «Что это за работа такая – музыкант? То ли дело он! Печник! Вот это профессия: и почёт тебе, и уважение, и деньги немалые».

Так и останется мечта Кости лишь мечтой. А профессия?.. Профессии как таковой никогда и не будет. Проработает большую часть жизни в котельной, сопьётся, будет таскать разное барахло с помойки, чтоб потом продать на рынке. И сгинет однажды никому не нужный, даже собственным детям, в старом полуразрушенном родительском доме, поедаемый крысами.

А пока разливается по окрестностям его приятный, бархатный голос, наполняет души людей особым состоянием, состоянием хмельного веселья, подзадоривает, подстёгивает броситься в пляс. И вот уже кружат по двору парочки – тётки в цветастых платьях, мужики в белых рубашках. Огромные лапищи хватают располневшие талии, крутят, вертят их, аж в глазах рябит.

Конец сентября. Вечереет быстро. Женя кусает губы. Ну надо же! Как назло! И что за напасть такая! В такой день, можно сказать, самый важный для девушки, и на тебе. Ведь ещё вчера всё было нормально, никаких признаков, даже намёка на эту заразу не было. А утром… Она ещё в зеркало не успела посмотреть, а уже почувствовала знакомое покалывание на губах. Со страхом взглянув на своё отражение, она пришла в ужас. Всю верхнюю и часть нижней губы обсыпало мелкими водянистыми пузырьками, которые через час превратились в красно-малиновые вздутия. Хоть свадьбу отменяй. Жутко хотелось плакать и отчаянно ругаться неизвестно на кого, но всё ограничилось двумя слоями помады, которые только изменили её лицо, но совершенно не спрятали уродливые бугристости.