Наконец двери в залу открывали и детей впускали в помещение, где была установлена елка. Этот момент распахивания дверей запечатлен во множестве мемуаров, рассказов и стихотворений: он был для детей долгожданным и страстно желанным мигом вступления в «елочное пространство», их соединением с волшебным деревом: «Наконец все готово. Двери залы отпираются… и из гостиной вбегаем мы» [455: 42]; «Вслед за этим дверь отворяется на обе половинки, и нам позволено войти…» [441: 92]; «Вдруг раскрылись двери и из соседней комнаты шумною гурьбой вбежали дети» [146: 253]; «…двери отворились настежь и в комнату влился поток яркого света…» [188: 22–23]; «Наконец дверь растворяется, и счастливцев, с нетерпением ожидавших этой минуты, впускают в заветную комнату» [354: 4]; «Наконец праздник начался, двери растворились…» [354: 5]; «…вечером вдруг распахивались двери, за которыми мы давно уже стояли в нетерпении» [131: 131]; «…нам навстречу распахиваются двухстворчатые высокие двери… И во всю их сияющую широту, во всю высь вдруг взлетающей вверх залы, до самого ее потолка, несуществующего, – она!» [493: 67].

Впечатление, производимое на детей видом елки, «для которой уже не было ни голоса, ни дыхания и от которой нет слов» [493: 69], описано многими мемуаристами. Первой реакцией было оцепенение, почти остолбенение: «В первую минуту мы стоим в оцепенении перед огромной елкой. Она доходит почти до самого потолка…» [441: 92]; «Ослепленные огнем десятка свечей… мы вливались из столовой веселой гурьбой и на время замирали, не скрывая произведенного на нас впечатления» [413: 6]; «…все замерли от восторга… настолько чудесная картина представилась нам» [413: 13]; «Дети стояли неподвижно, потрясенные» [450: III, 202].

Иллюстрация с титульного листа книги «Елка. Поздравительные стихотворения на торжественные случаи» (1872)

Представ перед детьми во всей своей красе, разукрашенная «на самый блистательный лад» елка неизменно вызывала изумление, восхищение, восторг: «…глазам восхищенных детей предстает Weihnachtsbaum в полном величии…» [47: 33]; «…и блестящая, как солнце, елка… почти ослепила глаза всем» [158: 6]; «Как двери настежь открыли, так дети все только ахнули» [377: 12]; «Дети, конечно, были поражены сияющими огнями, украшениями и игрушками, окружавшими елку» [126: 252].

После того как проходило первое потрясение, начинались крики, ахи, визг, прыганье, хлопанье в ладоши и т. п.: «Дети закричали, заахали от радости…» [158: 18]; дети «с громкими криками радости прыгали и скакали около дерева» [140: 18]; «Дети завизжали от восторга: „Елка! Елка!“» [255: 57]; «Увидев красавицу елочку, все захлопали в ладоши и начали прыгать вокруг…» [146: 253]; «Дети поражены, даже самый маленький хлопает в ладошки на руках у няни…» [287: 1165]; дети «прыгают вокруг разукрашенного рождественского дерева» [302: 1]; «Минуту царила тишина глубокого очарования, сразу сменившаяся хором восторженных восклицаний. Одна из девочек не в силах была овладеть охватившим ее восторгом и упорно и молча прыгала на одном месте; маленькая косичка со вплетенной голубой ленточкой хлопала по ее плечам» [15: 161–162].

Затем наступало тихое, интимное общение детей с елкой: каждый из них любовался ею, рассматривал висящие на ней игрушки, разбирал свои подарки: «…наигравшись подарками, мы обрывали с ветвей красные, зеленые и голубые хлопушки… огненные фонтанчики бенгальских огней» [131: 131].

В конце праздника наступала психическая разрядка. Доведенные до крайне восторженного состояния, дети получали елку в свое полное распоряжение: они срывали с нее сласти и игрушки, разрушали, ломали и полностью уничтожали дерево (что породило выражения «грабить елку», «щипать елку», «рушить елку»). Отсюда произошло и название самого праздника: праздник «ощипывания елки»:

Дети набросились на дерево, беспощадно тащили и срывали все, что можно было взять, поломали ветки, наконец повалили на пол – верхушка подверглась тому же опустошению [142: 31].

Елка уже упала, и десятки детей взлезали друг на друга, чтобы достать себе хоть что-нибудь из тех великолепных вещей, которые так долго манили собой их встревоженные воображеньица [388: II, 235].

Дети… разобрали всю елку вмиг, до последней конфетки, и успели уже переломать половину игрушек, прежде чем узнали, кому какая назначена [127: II, 96].

Напрыгавшись вокруг нее досыта, они … с веселым визгом и смехом повалили ее на паркет и принялись опустошать так усердно, что, когда лакей вынес дерево на кухню, на нем, кроме десятка яблок да стольких же пряников и конфет, ничего не осталось [396: 112].

Детям предоставлялась полная «свобода для ненормативных действий», они «выпускали свои чувства наружу» [314: 96], и в этом отношении разрушение елки имело для них психотерапевтическое значение разрядки после пережитого ими долгого периода напряжения. В тех случаях когда такой разрядки не было, праздник часто заканчивался разочарованием, слезами, скандалами, долго не проходившим возбуждением. Жена Ф. М. Достоевского Анна Григорьевна, вспоминая о первой елке, устроенной в 1872 году для тогда еще совсем маленьких детей, рассказывает о последовавшей после праздника болезненной реакции сына Феди, проснувшегося ночью в истерике и плакавшего до тех пор, пока отец снова не отнес его к елке и подаркам. Родители были столь напуганы этой «загадочною болезнию», что решили «несмотря на ночь, пригласить доктора», пока не поняли, в чем дело: «очевидно, воображение мальчика было поражено елкою, игрушками и тем удовольствием, которое он испытал…» [126: 251]. «Было ужасно весело, – пишет в своих мемуарах князь Ф. Ф. Юсупов, – но кончался праздник почти всегда потасовкой. Я был тут как тут и с наслажденьем колотил ненавистных, к тому ж и мозгляков» [524: 61].

В празднике елки принимали участие все члены семьи, и большие, и маленькие. Подрастая, старшие дети начинали помогать в устройстве елки и точно так же скрывали от младших свое участие в подготовке рождественского дерева и подарков. Этот переход ребенка в новый статус, бывший своего рода инициацией, совершался в определенном возрасте (примерно с двенадцати лет): «Надобно было пронести елку в зал, но так, чтобы никто из детей не видал, и мне удалось сделать это, пока они еще спали», – пишет тринадцатилетняя девочка в письме, адресованном подруге [158: 13]. А. И. Куприн в рассказе «Тапер» отмечает:

Тина только в этом году была допущена к устройству елки. Не далее как на прошлое Рождество ее в это время запирали с младшей сестрой… в детскую, уверяя, что в зале нет никакой елки, а что «просто только пришли полотеры» [218: III, 74].

Организуя праздник, взрослые волновались не намного меньше, чем дети. Готовились загодя, покупая подарки, елку и елочные украшения. Порою безумно уставали. Младшая дочь В. В. Розанова Надежда вспоминает о подготовке праздника елки в их семье: «Мама весь день ездила в город покупать подарки и приезжала измученная и ложилась на диван…» [372: 25]. Несмотря на хлопоты и усталость, устройство елки доставляло родителям не меньше удовольствия, чем детям сама елка. А. Г. Достоевская пишет о том, как серьезно относился к подготовке праздника для детей ее муж:

Федор Михайлович, чрезвычайно нежный отец, постоянно думал, чем бы потешить своих деток. Особенно он заботился об устройстве елки: непременно требовал, чтобы я покупала большую и ветвистую, сам украшал ее (украшения переходили из года в год), влезал на табуреты, вставляя верхние свечки и утверждая «звезду» [126: 252].

Когда дети входили наконец в помещение, где стояла елка, восхищались ею, рассматривали на ней игрушки и разбирали свои подарки, взрослые со стороны смотрели на них, с явным удовлетворением и умилением наблюдая за произведенным на детей впечатлением и вспоминая елки своего детства:

При виде сияющих детских личиков, облитых светом множества свечей, мы вспоминаем и свое минувшее детство, и свои светлые впечатления, когда неожиданно отворившиеся двери открывали перед нами ярко освещенное дерево, увешанное подарками. Счастливые впечатления детства. Вот прошло много лет, и они не забываются, а на детском празднике, на елке, воспроизводятся с особой рельефностью [305: 871].

Как приятно и весело смотреть на разрумянившиеся личики и блестящие глазенки малюток! [336: 108]

Теперь переживаешь праздничную радостную настроенность вдвойне: и за себя, и за детей: вместе с ними переживаешь снова то, что так хорошо было в детстве [73: 60–61].

Взрослые ревностно следили за реакцией детей на столь старательно приготовленную ими елку, ожидая от них проявления восторга, радости, веселья. В тех случаях, когда наряженное дерево не производило должного эффекта или когда дети, игнорируя елку, тотчас же бросались к подаркам, родители крайне огорчались. И наоборот, они испытывали чувство громадного удовлетворения и даже счастья, когда дети вначале выражали восхищение столь старательно устроенным, с такой любовью украшенным деревом: дети «надобно отдать им честь – долго восхищались деревом прежде, нежели вздумали разбирать свои подарки» [157: 13]. В противном случае старшие считали, что елка «не получилась». Ожидавшейся взрослыми реакции детей на елку действительно иногда не было. Случалось, что столь тщательно устроенные родителями семейные праздники заканчивались слезами и скандалами, неудовлетворенностью подарками и ревностью по отношению к подаркам, полученным другими детьми. Пресловутое обязательное «елочное веселье» превратилось в конце концов в предмет шуток и юмористических сценок, которые к концу XIX века часто встречались в рождественских выпусках юмористических журналов:

Отец вводит детей к елке. «Ну, вот вам и елка! Вы теперь должны как следует веселиться, чтобы не зря были затрачены мною деньги на елку. А если не будете искренне веселиться – всех выдеру! Так и знайте!» —

шутит анонимный юморист в сборнике «Веселые святки» [135: 6].

Рисунок Р. К. Жуковского к книге Г.-Х. Андерсена «Елка и Снежный болван» (СПб., 1875)

В конце праздника опустошенное и поломанное дерево выносилось из залы и выбрасывалось во двор: «…и эта самая елка, роскошная и пышная, за минуту была выброшена на улицу» [142: 31]. Иногда оборванное дерево выставляли на черную лестницу, где оно, всеми забытое, могло валяться сколь угодно долго: елку «выставили на площадку черной лестницы с тем, чтоб дворники убрали ее куда-нибудь… но им было недосуг, и она целую неделю продолжала торчать все на том же месте, между дверью и стеной…» [396: 112]. В России (в отличие, например, от восточной Словакии, где елка после Крещения освящалась, становясь тем самым пригодной для магических действий [50: 388]) использованное на празднике дерево обычно просто выбрасывали или сжигали в печи вместе с дровами.

Рисунок Р. К. Жуковского к книге Г.-Х. Андерсена «Елка и Снежный болван» (СПб., 1875)

Обычай проведения праздника елки со временем неизбежно претерпевал изменения. В семьях, где позволяли средства и в домах которых было достаточно места, уже в 1840‐е годы вместо традиционно небольшой елочки начали устанавливать большие деревья. Особенно ценились высокие, до потолка, елки, широкие и густые, с крепкой и свежей хвоей: «…в большой гостиной устанавливалась огромная елка» [413: 6]; «Елка – огромное шестиаршинное густое дерево – блестела огнями» [84: 128]. Вполне естественно, что большие ели уже нельзя было ставить на стол. Поэтому их приходилось крепить к крестовине (к «кружкам» или «ножкам») и устанавливать на полу в центре залы или самой большой комнаты в доме: «…и в зале на месте обеденного стола стоит огромная густая елка, от которой на всю комнату приятно пахнет лесной хвоей» [451: 66]. В таких случаях дети не имели возможности срывать висящие у самого потолка сласти, а также наиболее ценные или же опасные для маленьких стеклянные украшения. Чтобы обезопасить детей, взрослые стремились повесить их как можно выше. Поэтому нижние ветви дерева обычно украшались игрушками, которые можно было трогать и с которыми можно было играть.

Переместившись со стола на пол, из угла в середину помещения, елка превратилась в центр праздничного торжества, предоставляя возможность веселиться вокруг нее, танцевать вокруг нее, водить вокруг нее хороводы. Стоящее в центре дерево позволяло детям осматривать его со всех сторон, выискивать на нем как новые, так и старые, знакомые по прежним годам игрушки, встреча с которыми особенно их радовала. Под елкой можно было играть, прятаться за ней или под ней и т. д. Одним из главных развлечений русских зимних детских праздников стал «оживленный хоровод вокруг елки» [369: 65]; «…и наконец, все дети закружились веселым хороводом вокруг елки» [450: III, 202]. Не исключено, что этот елочный хоровод был заимствован из троицкого ритуала, участники которого, взявшись за руки, ходят вокруг березки, исполняя обрядовые песни. Хоровод вокруг елки водили с песнями о ней. Первое время использовалась прежде всего старинная немецкая песенка «O Tannenbaum, o Tannenbaum! Wie grün sind deine Blätter» («О рождественская елка, о рождественская елка! Как зелена твоя крона») [73: 60–61]. Эта песня долгое время была главной на елках в интеллигентных русских семьях. Вскоре стали создавать и русские песни о елке:

 
Возле елки в Новый год
Водим, водим хоровод [88: 87].
 

Рисунок Р. К. Жуковского к книге Г.-Х. Андерсена «Елка и Снежный болван» (СПб., 1875)

Во время елочного хоровода часто исполнялись и вовсе не относящиеся к елке песенки-игры, как, например:

 
Наш отец Викентий
Нам велел играть:
Что бы он ни делал,
Все нам повторять [131: 131],
 

а также святочные подблюдные песни:

 
Уж я золото хороню, хороню,
Уж я серебро хороню, хороню… [450: III, 202]
 

Взрослые стремились к тому, чтобы занять детей развлечениями, в чем они, впрочем, не всегда преуспевали: «Старшим никак не удавалось собрать их в хоровод вокруг елки…» [218: III, 73–74]. А порою и самим детям приходилось в угоду родителям проявлять наигранную веселость. Анатолий Мариенгоф, вспоминая свои детские елки в Пензе начала 1900‐х годов, рассказывает о регулярном, повторявшемся из года в год прыганье вокруг елки, которое совершалось детьми по указанию старших:

Уже в пять лет эта игра казалась мне скучной и глупой. Тем не менее я скакал, пел и хлопал в ладоши. Что это было – лицемерие? Нет. Похвальное желание доставить удовольствие маме, которая затратила столько сил, чтобы порадовать меня [258: 267].

Существенные перемены, произошедшие в организации «елочного пространства», изменили суть праздника: уютное семейное торжество постепенно начало превращаться в мероприятие с участием детей из других семейств. По мере распространения елки в России у глав некоторых семей, в первую очередь обеспеченных, возникало желание устраивать елку не только для своих детей, но и для детей родственников и знакомых. С одной стороны, это было следствием естественного желания родителей продлить «неземное наслаждение» [158: 6], доставляемое елкой, а с другой – им хотелось похвалиться перед чужими (взрослыми и детьми) красотой своего дерева, богатством его убранства, приготовленными подарками, угощением и т. п. Хозяева старались изо всех сил, чтобы «елка выходила на славу» [218: III, 77], это было делом чести: «Последнюю копейку ребром, только бы засветить и украсить елку, потому что нельзя же мне обойтись без елки, когда елка была у Ивана Алексеевича и у Дарьи Ивановны» [319: 91]. На таких праздниках, получивших название детских елок, помимо младшего поколения всегда присутствовали и взрослые (родители или сопровождавшие детей старшие). Приглашали также детей гувернанток, учителей, прислуги.

Одно из первых описаний детского праздника, состоявшегося в середине 1840‐х годов в богатом петербургском доме, принадлежит А. В. Терещенко:

В десять часов вечера стали съезжаться дети; их привозили маменьки и взрослые сестрицы. Комната, где находилась елка, была освещена большими огнями; повсюду блистала пышность и роскошь. После угощения детей заиграла музыка. Танцы начались детьми, а кончились сестричками. После окончания вечера пустили детей срывать с елки все то, что висело на ней. Детям позволяется влезать на дерево; кто проворнее и ловчее, тот пользуется правом брать себе все, что достанет… [446: 86–87]