Чем дольше он вглядывался в ее лицо, тем сильнее становилось ощущение, что ее глаза втягивают, вбирают его в себя целиком, без остатка. Он чуть отпрянул, не отрывая взгляда, собрал всю свою волю, чтобы не утонуть совсем в этом взгляде, почувствовал, что ему удается удерживать дистанцию. Вдруг его накрыла горячая волна, и по всему телу разлилась жгучая боль. Феликс заскрежетал зубами и снова «поплыл» навстречу широко раскрытым глазам матери. На минутку мир вокруг исчез, словно она все-таки втянула его. Он собрал последние силы, резко встал и выбросил руки вперед. Мать согнулась пополам и застонала. Феликс тряхнул головой, отгоняя последние волны наваждения, осторожно взял ее на руки, отнес в спальню. В ее лице не было ни кровинки. Но еще до того, как она открыла глаза, губы сложились в торжествующую улыбку.

– Ты меня напугала!

– Не ожидала, что у тебя получится… Так скоро…

– Тебе больно?

– Уже нет, – к ней медленно возвращался обычный цвет лица, сведенные мышцы расслаблялись.

Феликс с ужасом и отвращением вспоминал о той удушливой волне нестерпимой боли, которая только что прокатилась по его телу, стремясь, казалось, раздавить его. Он снова посмотрел на мать, уже догадываясь, но еще не в силах поверить.

– Это была твоя боль? – спросил он, осторожно подбирая слова.

Мать медленно и значительно кивнула. Но взгляд больше не обжигал болью, теперь от этого взгляда по телу разливалась приятная истома, чувство освобождающего от всего земного покоя. Феликс облизал пересохшие губы и спросил:

– Как ты это делаешь?

– А ты как?

Каждое слово отдавалось в голове гулким эхом и растягивалось на сотню миль.

– Я?

– Ты. Ты ведь только что вернул мне мою боль. Оттолкнул от себя. Как это получилось?

– Не знаю…

Покой завораживал. Казалось, все цели в этой жизни достигнуты, все вершины взяты, все желания удовлетворены. Покой был полным, абсолютным, с привкусом ощущения, что такого не бывает при жизни. Огромное желание поддаться чувству умиротворения, уплыть в его водах, раствориться в них завладело им целиком. Нужно было сделать для этого какое-то маленькое усилие, совсем крохотное, чтобы отцепиться от назойливого чувства страха – страха ступить в неизвестное. Нужно было отказаться от чего-то земного, из последних сил вцепившегося в мозг, не пускающего в голубую, качающуюся перед ним нирвану. Феликс глубоко вздохнул, а потом решительно и бесповоротно сделал это последнее усилие и канул в безвременье.

Очнувшись, он понял, что давно стоит глубокая ночь, фонари погасли за окном. Он лежал на диване, не желая окончательно просыпаться, пытаясь угнаться за рассеивающимся сновидением. Время снова двигалось в прежнем ритме. Мир возвращался к нему, или это он возвращался к миру. Но мир оставался прежним, тогда как Феликс возвращался уже совсем иным.

Оставшуюся часть ночи он не сомкнул глаз, дожидаясь пробуждения матери, но к утру мысль о вчерашнем открытии привела его в такой восторг, что он не выдержал, оделся наспех и выскочил на улицу.

Люди толпились на остановке в ожидании автобуса, поглядывая то на часы, то на дорогу. Ожидание затягивалось. Взгляды блуждали бесцельно по толпе. Феликс приготовился, вспомнил вчерашнее ощущение и стал пристально смотреть на девушку в коротком красном плаще.

Она покачивалась на высоких каблучках, смотрела время от времени на миниатюрные наручные часики и морщила носик. Пухленькая нижняя губа, ярко обведенная алой помадой, казалась безвольной, обнажая полоску зубов. Время от времени она водила взглядом по толпе, но каждый раз взгляд ее убегал, так и не задев Феликса. И вдруг…

Она в очередной раз подняла голову и посмотрела прямо ему в глаза. «Опа! Поймал!» Феликс физически прочувствовал это мгновение. Взгляд девушки остановился, замер. Она слегка откинула голову, словно пытаясь уклониться, и застыла. Подошел автобус. Люди бросились к распахнувшимся дверям. Девушку толкали со всех сторон, на нее сыпались ругательства, но она не двигалась, сохраняя отрешенное выражение лица.

Феликс отпустил ее. Девушка часто заморгала, замотала головой, не понимая, откуда же взялся автобус, почему двери закрыты, почему он уезжает, забегала от одной двери к другой, но узнать, что же произошло, она не могла, на остановке никого не осталось. Только странный молодой человек смотрел на нее, стоя поодаль, но и он быстро пошел прочь…

Мать он застал за чаем. Она улыбалась.

– Получилось?

– Это… это…

Он никак не мог найти подходящих слов. Ощущение власти над миром – вот что он почувствовал в первую очередь. Власти такой, какой ни у кого нет и не было.

– Но почему же ты раньше?.. Почему раньше никогда…

– Никогда?

Она посмотрела на него долгим взглядом, и перед его мысленным взором вдруг пробежали несколько эпизодов из детства.

…Вот отец сажает его, пятилетнего, на новый двухколесный велосипед. Он поддерживает велосипед за седло и, согнувшись, бежит рядом. «Я сам! Хочу сам!» – кричит Феликс. «Самому нельзя, расшибешься», – задыхаясь от бега, отец пыхтит как паровоз.

«Сам! Сам! Сам!» – «Ну хорошо…» Но как только Феликс оказывается один, без поддержки, велосипед почему-то теряет равновесие и беспомощно валится на бок. «Ма-ма! – кричит Феликс подбегающей матери. – Я упал. Упа-а-ал. Мне так бо-о-о…» А боли-то уже и нет никакой. Мама склонилась над разбитой коленкой, помахала руками, шепнула что-то быстро, и капельки крови словно затянуло обратно. Они просто-напросто исчезли…

…А вот ему тринадцать. Он сидит на диване и, сам того не замечая, кусает кончик подушки. Его короткая первая любовь. Ее зовут Надя Медведева. Надя Медведева гуляла с Игорем Ивановым за ручку. Он и представить себе не мог, что это будет побольнее детских синяков и ссадин. Когда он вспоминал, как они шли по аллее, дыхание неожиданно обрывалось, к горлу подступал комок. И он ничего не мог с этим поделать. Сидел и грыз подушку. Но тут его позвала мама. Он посмотрел на нее и… провалился. «Как ее зовут?» – спросила она. «Н-надя, Медведева», – ответил он, запинаясь. «Какая смешная фамилия, – сказала мама серьезно. – Просто обхохочешься». На следующий день, на уроке математики, учительница делала перекличку. Когда выкликнули Медведеву, Феликс прыснул от смеха, ему стало удивительно легко. С тех пор Надя вызывала у него только улыбку. И, может быть, чуть-чуть – сожаление. Надо же было родиться с такой смешной фамилией!

Мать вернулась к чаепитию.

– Но почему я не помнил этого раньше? – прорвало Феликса, очнувшегося от воспоминаний.

– Этого никто не помнит. В этом весь фокус.

Феликс задумался.

– И часто ты таким образом вмешивалась в мою судьбу? – спросил он тихо.

– Подумай сам.

– Но ведь это…

Мать решительно отставила чашку. Чай выплеснулся на скатерть.

– Что – это? – спросила она резко. – Нельзя, да? Опять мораль прорезалась?

Он физически почувствовал, как мутный поток злобы выплеснулся из ее глаз и ринулся на него. Феликс отпрянул и выставил вперед руки. Мать сделала то же самое. Он стоял посреди комнаты, она сидела, и они вытягивали навстречу друг другу руки с растопыренными пальцами, словно удерживая стену с двух сторон. Пространство комнаты между их руками раскалялось, становилось тяжелым, повсюду плавали едва заметные, прозрачные светящиеся точки.

– Вместе, – хрипло крикнула мать, и они одновременно опустили руки.

Феликс отчетливо услышал глухой удар, как будто что-то упало на пол.

– Мама, тебе больно? – Он бросился на колени. – Давай прекратим это.

– Ничего, ничего. – Мать мгновенно побледнела. – Пока я показываю тебе что-то, я не справляюсь со своей болью. А она, надо сказать, чудовищная. – Она закашлялась, и Феликс быстро поднес ей стакан с недопитым чаем.

Мать отхлебнула, перестала кашлять. На носовом платке, который она отняла ото рта, появилась маленькая капелька крови.

– Вот видишь, – сказала она Феликсу. – Времени у меня остается мало. Нам еще многое нужно успеть.

Они перешли в ее спальню. Мать легла на кровать.

– Я делала это только тогда, когда тебе было больно. Иначе я никогда не отпустила бы тебя в монастырь. – Мать криво улыбнулась. – Ты тоже не должен вмешиваться в жизнь своих детей.

– Почему же ты не помогла отцу, когда он болел?

– Я не могла. Он не хотел. Все время отталкивал. Не получалось. – Она поежилась.

– Значит, это получается не со всеми?

– Не со всеми. Есть люди, которых не зацепить. Сам увидишь. И еще есть одно. Никто в нашем роду не жил долго… Никто, кроме моей бабки. Она никогда не пользовалась своими способностями и каждый день в церковь ходила.

– Так, значит, они все?..

– Все. Да все по-разному. Кто-то может предсказывать, кто-то слышит голоса, а кто-то управляет, как мы.

– Ты часто это делала? Ну, по жизни: на работе там или на улице.

– Нет, – усмехнулась мать. – Хотела жить долго. – Она рассмеялась. – Да только вот видишь, что из этого вышло.

– А тот паренек, из-за которого все… Его-то ты пробовала поймать?

– Я его видела только один раз. Он ведь с отцом разговаривал. А деньги мы потом передавали через каких-то ребят. Но я его нашла. В городе. Я пыталась…

– Не получилось?

– Нет. – В голосе матери послышалось отчаяние. – Может быть, у тебя получится.

– Получится, – уверенно сказал Феликс.

Мир вокруг Феликса стремительно менялся. Он словно попал в волшебную точку, вокруг которой события сворачиваются в круговорот и тот плавно выносит тебя в иную реальность, где те же декорации, но другой ты, а потому и совсем другой сюжет. Подогретый рассказами матери, он ощущал себя полубогом. Он мог управлять людьми. Его власть над ними была практически безграничной. Безграничной и тайной. Для того чтобы ею пользоваться, не нужно было разрешения. Никто даже никогда не упрекнет его в том, что он делает, потому что никому и в голову не придет, что такое возможно. Не в сказке – наяву.

Вот стоит долговязый очкарик с «дипломатом». В руке букет тронутых увяданием гвоздик. Смотрит на часы. И по сторонам. Ну что ж… Опа! Взгляд молодого человека теряет осмысленность, он брезгливо осматривает букет, словно держит в руках дохлую жабу, морщится от досады и на глазах у удивленных прохожих сует букет в урну. Через минуту он рассеянно моргает, как будто только что проснулся, и ничего не может понять, озирается вокруг, ошалело смотрит на хвостик букета… По тротуару ему навстречу семенит долгожданная подруга. Парень выхватывает цветы из урны и прячет за спину.

Маленькая блондинка, окидывая победоносным взглядом всех вокруг, подходит к очкарику, поднимается на цыпочки и целует его в губы, закинув руки за шею. Очкарик краснеет, бледнеет, суетится, спохватывается и вручает ей цветы, смахивая на ходу прилипший окурок. Девушка прижимает цветы к лицу, вдыхает их аромат, едва заметно морщится и натянуто улыбается парню. Девушке явно доставляет удовольствие демонстрировать всему миру свою власть над своим мужчиной. Она берет его под руку, она высокомерно оглядывается на стоящих поодаль дам и… почему-то отскакивает от парня на шаг. Быстро, дрожащими руками нашаривая пуговицы, она расстегивает плащ, потом все с тем же ничего не выражающим лицом расстегивает блузку: одну пуговку, другую… Парень обескураженно вытирает пот со лба. Кажется, он сейчас заплачет от растерянности. Он снимает очки и старательно протирает стекла. Отскакивает третья пуговка, наполовину открывая грудь… Хватит. Перебор. Как раз в это время загорается зеленый свет, и Феликс переходит через дорогу, подальше от жалкого зрелища. Девушка за его спиной резко запахивает плащ, и они с молодым человеком так и остаются стоять, напряженно глядя друг на друга. Потом слышится короткий истеричный всхлип и звонкая пощечина. Его обгоняет маленькая блондинка…

Вот уже неделю он ходит по улицам и чувствует себя волшебником. Ему хочется, чтобы люди плясали под его дудку беспрекословно, но несколько неудачных опытов приводят его в замешательство. Он «ловит» прохожего и внушает ему повернуть направо. Человек останавливается, бессмысленно топчется на месте, нелепо размахивает руками – но и только. Феликс не желал с этим смириться.

Властелин улицы, он возвращался домой беспомощным рабом надвигающегося ужаса. Дома царил полумрак. Мать таяла как восковая свеча. Глаза ввалились, лицо сделалось зеленоватым. Порой ей было трудно самостоятельно справиться с болью, и она звала Феликса. Он садился рядом на кровать, и они несколько минут напряженно смотрели друг на друга. Что-то происходило. Феликс никак не мог уловить этот момент. Мать откидывалась на подушки и засыпала.

Дыхание ее с каждым днем становилось все тяжелее. Она теперь почти не вставала, проваливаясь часто то ли в сон, то ли в забытье. Одной ногой она уже стояла в потустороннем мире и была похожа на тень той женщины, которую Феликс раньше звал мамой. Черты лица, выражение, интонации, голос – все переменилось.

Последняя ее неделя была самой тяжелой. Волны дикой боли накрывали ее с головой, но именно тогда она стала рассказывать ему историю их семьи, историю передающегося по наследству дара. «Сибирь всегда была сама себе царством…»

Время двигалось медленно, слова застревали у нее в горле, мать захлебывалась кашлем, засыпала, просыпалась и снова продолжала свой рассказ. Плотные шторы были наглухо закрыты, даже тусклый солнечный свет ноябрьского короткого дня вызывал у матери страшную резь в глазах, слепил. За задернутыми шторами целую неделю, не зная, ночь сейчас или день, засыпая иногда рядом с матерью и просыпаясь от ее стонов, Феликс слушал ее удивительную исповедь…

Он хотел бы спросить ее о многом. Почему она жила как все обыкновенные люди: ходила на скучную службу, разговаривала с неинтересными людьми? Почему никогда прежде даже не намекнула ему, что он носит в себе – такое. Но вопросы он оставил на потом: он спросит, когда она расскажет ему все. Лишь бы только успела…

От бессонной недели, оттого, что все это время он не выходил из дома и почти ничего не ел, мысли его путались, а в душе разгоралось горячее пламя гордыни. И в центре всех золотых полотен, как икона, как символ, плыл образ маленькой девочки со светло-голубыми глазами, глядящей в огонь… И почему-то жутко становилось от этого.

Феликс смотрел на мать, не понимая, когда она прекращает говорить, когда продолжает. Рассказ ее сливался в один монотонный гул, и гул этот разъедал его сердце. Ему казалось, что она бредит, сказки пересказывает странные, путает все. Но мать упорно шевелила и шевелила губами, уже едва слышно, словно из загробного мира пересказывая сыну то ли свои видения, то ли чьи-то безумные выдумки. А он только наклонялся с каждым днем, с каждым часом ниже к ее постели, к ее губам…

Легенду про Федора и дочь его Настю по сей день пересказывали в глухом сибирском селе. Правда, историю эту подробно никто не знал. Так, слухи одни. Федор в конце жизни умом все-таки тронулся. Каждую ночь ему снился черт обгорелый. За ним и ушел Федор. Не сразу. Лет десять еще так мучился. Каждую ночь криком кричал. Олюшка его ненадолго пережила. Годика на четыре. Ребеночек от нее остался. Замуж ее, понятно, никто не взял, все ведьмой считали, чурались. Да только, как ей семнадцать стукнуло, сразу после Ивана Купалы, понесла она. Родился мальчик. Розовый, не желтый. Глаза карие, большие. Федор, как принесли ему ребеночка показать, все плакал и повторял: «Простили, простили девочку мою!»

Но крестить ребенка поп не стал. И записывать отказался. Федор с тех пор в церковь больше и не хаживал. Как все померли, мальчику четыре годика сравнялось. Сирота круглая. Стала за ним Акулина ходить. Хоть и была старухой, мальчику спуску не давала, но и обижать не позволяла никому. Она-то и рассказала ему обо всем, как подрос. На нее одну чародейство Оленькино не действовало. Потому-то она все и замечала, но никогда не выдала никому. Грех на ней был большой. Всю жизнь она Бога благодарила, что хозяйку к рукам прибрал…

Умирая, благословила Акулина мальчика в столицу податься. Велела на шею крест повесить и всем сказывать, что православный, крещеный. Так он и сделал. В столице женился, деньгами большими оброс, но, говорят, на руку был нечист, потому и кончил на дыбе. Среди детей были у него дочка любимая и сын. Очень ему хотелось дар сыну передать. Да перешел дар дочке.