– Глупости какие, – постарался он пожать плечами с таким же пренебрежением. – Вечно у вас какие-то инсинуации в мой адрес… На самом деле я просто-напросто проходил мимо вашего салона и видел, как означенный господин с вожделением таращился на вывеску, а потом надавил на кнопку звонка. Велико было искушение остановить его и разъяснить, что стыдно в наш бурный и, не побоюсь этого слова, чрезмерно просвещенный век быть столь суеверным и доверчивым, однако я счел подобное поведение непорядочным по отношению к вам. К тому ж в ту минуту вы ему отворили и впустили его, так сказать, в святилище. Я мысленно пожелал этому господину удачи и отправился своим путем. И все же ответьте, что вы ему напророчили?

Лидия Николаевна вновь передернула плечами:

– Ах, как вы надоели мне, Дмитрий Дмитриевич, кабы вы знали! Ну, извольте, извольте: я посулила, что он сперва подвергнется смертельной опасности, но избегнет ее, потом ему выпадет возможность разбогатеть, но он отвергнет ее, вслед за этим он встретит человека, который страдает тем же недугом, что и у него, и они совместно обретут лечение и успокоение. И чрез это моему посетителю откроется путь туда, куда стремится его сердце.

– Интересно, кто же способен отвергнуть возможность разбогатеть? – пробурчал Дмитрий, маскируя своей фразой волнение.

– Вы, само собой, не отвергнете! – усмехнулась теща. – И правильно сделаете, потому что в клетке опять появились жильцы!

Клетка осталась от прежних хозяев квартиры. Когда семь лет назад ударил кризис и состояние Ле Буа, которые пусть сквозь зубы, но поддерживали русских родственников (о, la famille, семья! Для французов – это все! Они себе отказывать станут, но членам своей famille помогут, чем могут), резко уменьшилось, едва не сойдя на полное и окончательное ze€ro, семейству Шатиловых-Аксаковых пришлось съехать из очень приличной четырехкомнатной квартиры в плохонькую и тесненькую двухкомнатную, причем не в привычном Пасси, где обычно селились эмигранты (на Пассях, как называли этот арондисман, район, остряки-младороссы), а близ мрачновато-богемного Монмартра, на авеню Трюдан. Конечно, в пригороде можно было устроиться еще дешевле, но где взять лишние франки на пригородный поезд? Квартирка была пуста, ее еще предстояло меблировать, висели только щипцы на крюке около камина, а вместо люстры на потолке – невероятной красоты птичья клетка, которую с первого взгляда можно было принять за плетеный затейливый абажур. Натурально, ее сняли, но выбросить не выбросили – повесили в углу. Как-то раз Татьяна сунула туда счет за квартиру, потом за электричество… с тех пор повелось: неоплаченные счета «селились» в клетке и порой задерживались там надолго, жильцам иногда становилось даже тесно, столько их там накапливалось…

– Кстати, о жильцах, – сказала Лидия Николаевна. – Вернее, о возможности разбогатеть. Я прочла в «Le Monde» объявление о том, что на кинофабрике «Ciné-France» требуются фигуранты с благородной внешностью. Клянусь, там так и было написано: «avec l’apparence noble»! Видимо, опять ставят какую-нибудь историческую cinéma!

– Предлагаете тряхнуть стариной? – Дмитрий покосился в зеркало. Да, его l’apparence по-прежнему noble, что да, то да. В статисты, или, как здесь говорят, les figurants, он вполне годится. И принимать выигрышные позы перед камерой еще не разучился, и занятие довольно приятное, довольно щедро оплачиваемое. Это вам не вагоны разгружать! Это вам не рынок подметать после ухода продавцов, изредка косясь на горы вынесенного ordure, мусора, в которых немедленно начинают рыться клошары, и призывать на помощь всю свою гордость русского офицера, чтобы не подобрать выкатившееся из этих самых ордюров вполне хорошее яблоко, разве что самую чуточку, с одного бочка, тронутое гнильцой, или увесистую «попку» ветчины, повисшую на прокопченной, вкусно пахнущей веревочке, которая и сама по себе – хорошая основа для наваристого супа! Дмитрий немедля прогнал из памяти неприятные воспоминания – да, бывало раз или два, когда гордость русского офицера приходилось-таки спрятать в пустой, прохудившийся карман… Право, нацепить пудреный парик или треуголку и изобразить перед камерой благородного воина времен Людовика или Наполеона куда приятней.

Хорошая новость – насчет кинофабрики, надо бы встрепенуться душой. Однако он с трудом подавлял досаду: в кои-то веки решился поговорить с Лидией Николаевной о ее деле, так нет же, она увиливает. Как нарочно!

А может, и впрямь нарочно? Сколько раз зять беспощадно и довольно жестоко высмеивал ее, доводя чуть ли не до слез.

«Чуть ли не до», вот именно. Дмитрий вдруг подумал, что ни разу за тринадцать лет не видел свою высокомерную тещу плачущей. Она очень сильная женщина, эта особа, которая некогда сыграла роковую роль в его жизни. После революции бежала с семьей в Самару, потом эвакуировалась вместе с детьми на Дальний Восток, по пути похоронив мужа на безвестном сибирском полустанке, спаслась в Харбине, где погиб сын от рук китайцев, а Лидия Николаевна смогла каким-то чудом списаться с сестрой в Париже, получила вызов на себя и на Татьяну, пытается прижиться здесь, не сидит ни на чьей шее, а он, зятюшка богоданный, который тещу терпеть не может, только и знает, что язвит ее и презирает.

«Что за запоздалое самобичевание? – нарочно ухмыльнулся Дмитрий. – Ее можно уважать, точно, но меня она Туманскому в четырнадцатом году просто-напросто продала, нас вместе с Сашей продала, другого слова не подберешь. Кто раз предал, предаст и снова, как писал Шекспир. Хотя нет, у него, кажется, кто раз убил, убьет и снова… Да не суть важно! Я чую, как говорил когда-то мой фельдфебель Назар Донцов, нутром чую, что от нее можно ждать чего угодно, какой угодно подлости… Причем она будет убеждена, что намерения у нее самые благие! Вот именно – благие для нее! А ее благими намерениями вымощена дорога в ад для меня. Не будь она Таниной матерью, я бы при виде ее на другую сторону улицы переходил, не то чтобы в разговоры досужие с ней пускаться! Кто раз предал…»

– Вы меня ненавидите, несмотря на то, что со времен той старинной истории прошло больше двадцати лет, – вдруг проговорила Лидия Николаевна, тем самым подтвердив, что если она и не обладает сверхъестественными способностями по чтению чужих мыслей, то, во всяком случае, весьма проницательна. – Вам не хочется верить мне, но вы все же поверьте. Тот человек, ну, альбинос, вами упомянутый, будет вам самым верным другом. Только у него найдете вы понимание со всеми вашими бедами и проблемами, которые вскоре на вас обрушатся. Только он поможет решить вопросы, которые покажутся вам неразрешимыми. Я докажу, что говорю правду! – вспылила вдруг Лидия Николаевна, заметив промельк иронии в глазах Дмитрия. – И если я советую вам что-то, к моим словам следует прислушаться. Я докажу! Да вы и сами убедитесь. Вот слушайте! Завтра… – Она запнулась, прикусила, как бы в нерешительности, губу, но все же договорила: – Завтра, возвращаясь из Биянкура с кинофабрики, вы встретите человека из своего прошлого.

Дмитрий, ей-же-ей, был настроен на почтительное восприятие пророчества. Однако, услышав такое, просто не смог сдержать презрительной ухмылки:

– Лидия Николаевна, помилосердствуйте! Во-первых, держу пари, что на кинофабрику явится как минимум пяток знакомых мне господ офицеров – все, как на подбор, les hommes avec l’apparence noble, мужчины с благородной внешностью, – и они определенно из моего прошлого…

– Я сказала – возвращаясь с кинофабрики, – уточнила теща. – Только не оскорбляйте меня домыслами о том, что тем человеком окажется наш буланже^[9] – вы, мол, были в его лавке позавчера, а это уже можно считать прошлым. И тем человеком не будет также прелестная мадам Жакоб, которая вам так старательно строит глазки и которую вы утром (о, ведь тоже прошлое!), не сдержавшись, ущипнули-таки за бочок, о чем немедленно был оповещен весь дом. Нет, тот человек воистину из прошлого! Война… выстрелы… немецкая речь… – пробормотала она вдруг, причем глаза у нее сделались затуманенные, точно у сомнамбулы. – Вы причинили ему страшное зло, однако через него он обрел свое счастье. Он не узнает вас, однако вы узнаете его с первого взгляда, ибо люди навсегда запоминают жертв своего злодейства.

И она торопливо вышла из комнаты, словно непременно желая оставить последнее слово за собой.

Дмитрий пожал плечами. Как там говорил Назар Донцов – нутром чую? Да! Ну ничего, завтра все выяснится.

* * *

– Что?! Миллион?!

– Да, миллион долларов.

Александр Русанов попытался отвернуть лицо от слепящего света настольной лампы, придвинутой к нему, и заглянуть в глаза следователя. Все еще кажется, что это какая-то шутка. Наверняка глаза следователя смеются. Наверняка он сам понимает всю нелепость своих слов.

– Я такую сумму даже представить себе не могу.

– Можете, можете. Вы их в руках держали. Тут никакого воображения тратить не нужно.

– И… куда я их дел, по-вашему?

– Об этом вы нам и должны рассказать. Я уверен, потратили на организацию преступной шпионской сети, на подготовку диверсий. Именно для того вам и передали деньги ваши заокеанские хозяева. И вы должны нам во всем признаться, Александр Константинович.

– Слушайте, а вы уверены, что ничего не путаете? Миллион долларов в Энске? Да что с ними тут делать? Их ведь никогда в жизни и на рубли-то не обменяешь. По-моему, это абсурд какой-то. Вам так не кажется?

Следователь вскочил так резко, что Русанов отпрянул.

– Вста-ать! – раздался крик.

Александр поднялся, свесив руки вдоль тела.

– Если тебе что-то кажется, ты перекрестись! Понял? – крикнул следователь. – А у меня достоверные сведения. И вот еще что: здесь вопросы задаю я. Я! А ты должен отвечать!

Русанов вздохнул.

Отвечать – что? На что? Ну невозможно же, в самом деле, воспринять всерьез утверждение о том, что он, Шурка, продал разведке США какие-то изобретения (что, ради всего святого, может изобрести журналист областной газеты!), да еще за миллион долларов… Что тут можно ответить?

Следователь сел и снова направил лампу в лицо стоящему перед ним Русанову:

– Подтверждаешь, что ты планировал убийство Сталина во время демонстрации Первого мая?

Русанов изумленно поднял глаза и уставился прямо в огненный сгусток света:

– Вы это как себе представляете? Я в Энске, а Иосиф Виссарионович как-никак…

– Вы планировали поездку в Москву на первомайские праздники, – сухим, казенным голосом ответил сгусток огня.

– С чего вы взяли?

– У нас неопровержимые сведения.

– Вот уж нелепость! Даже если бы я оказался в Москве, то как я мог совершить такое преступление? Да ну, чепуха.

Больше всего на свете ему хотелось рассмеяться. Но мешала нервная дрожь. Нет, это не шутки, это серьезно. Это страшно.

Почему он думал, что с ним этого никогда не случится? С тех пор, как парторганизация Союза журналистов выразила бывшему редактору, а ныне ведущему репортеру «Энской правды» политическое недоверие за недостоверное освещение в печати хода строительства новой очереди автозавода, можно было каждый день ждать самого страшного. Он не спал ночами, прислушивался к любому шороху на лестничной площадке, а днем не в силах был оставаться дома и, словно пытаясь избежать неизбежного, целый день как проклятый мотался по улицам, каменея при встречах со знакомыми. Впрочем, они при встречах переходили на другую сторону. Русанов никого не осуждал. Сколько раз и он шарахался, как черт от ладана, от возможных «врагов народа»! А вот теперь сам вступил в незримый «порочный круг» людей, общение с которыми может оказаться гибельным.

Украдкой от жены Александр собрал вещи в маленький чемоданчик, чтобы быть готовым ко всему. И уверял себя, что достойно встретит все, что уготовил ему Господь… И не почуял ничего недоброго, когда его внезапным звонком пригласили зайти в редакцию «Энской правды».

Когда-то он работал в этой газете репортером. Правда, тогда она называлась «Энский листок». Когда-то он возглавлял эту газету. Правда, тогда она называлась «Энский рабоче-крестьянский листок». После двадцать шестого года, когда в стране окончательно завершились относительно либеральные, более или менее «вегетарианские» времена, Русанов был от работы в газете «Энская правда» отстранен – за либерализм и халатность в работе с авторами. Как сказал старый друг и старый враг Виктор Павлович Верин, увольнение должно было его вразумить.

Не вразумило. Надо было вообще покончить с журналистикой, а он, идиот, чувствовал себя полумертвым, если не держал в руках перо. Когда-то, на заре туманной юности, у него даже псевдоним был такой – «Перо»…

А впрочем, у них у всех был этот псевдоним – у всех репортеров «Листка». Но Шурка Русанов был самое лучшее, самое блестящее Перо, это признавал сам Иван Никодимович Тараканов, царство ему небесное…

В приемной редактора – бывшей приемной Тараканова, бывшей приемной Русанова – его ждали двое. И при виде их Александр мгновенно вспомнил, что перед зданием редакции видел приткнувшийся к обочине «черный ворон».

Дурак, зачем пришел? Не нужно было! Мог бы… Мог бы что? Убежать? Да нет, уже не убежишь, уже все…

Бежать глупо, нужно попытаться убедить их в собственной невиновности, решил он тогда, но немедленно понял, что его уже без суда и следствия записали во враги народа. Прокурор, которого Русанов попросил отвезти его домой не в «воронке», чтобы не позорить перед соседями, а на такси, гневно вскричал:

– Для врагов народа у нас спецтранспорт!

Но и после обыска, во время которого даже землю из цветочных горшков вывернули, не говоря уже о вспоротых подушках и книжках с вырванными переплетами, даже и потом, когда Русанова привезли переночевать в камеру предварительного заключения на Свердловке, а потом повезли по Арзамасскому шоссе в тюрьму, он надеялся, что сумеет логикой и правдивостью разбить любое возводимое на него обвинение. Но услышать такое… Покушение на Сталина! Безумие! Чепуха!

– О нет, это не чепуха, – неожиданно мягким голосом проговорил следователь. – Отнюдь! Ваши сообщники выдали вас. Вы намерены были пройти в колонне…

– А как бы я туда попал? – перебил Русанов.

– Что? – озадаченно спросил следователь.

– Как бы я туда попал, интересно? Это ведь Москва, а не наш несчастный Энск, где в колонну всякий и каждый может шагнуть с тротуара. В Москве участвовать в демонстрации имеют право только москвичи. Причем не все подряд, а избранные от крупных заводов и организаций. Проникнуть посторонним в ряды демонстрантов невозможно, ведь в каждой колонне находятся ответственные за свою шеренгу, и они строго следят за всеми, особенно при выходе на Красную площадь, чужакам тут просто невозможно оказаться. Ну а если гости из глубинки получают приглашение, то им отводится место на гостевых трибунах, а они очень далеко от правительственной трибуны.

– Вот вы себя и выдали! – вскричал следователь. – Откуда у вас такая подробная информация? Вы готовились к покушению, собирали информацию, оплачивали ее…

«Ага, оплачивал. Из того мифического миллиона долларов», – горько усмехнулся Русанов. Возразил спокойно:

– Я читал газеты. Если я ничего не путаю, накануне прошлогоднего ноябрьского парада в центральной прессе была опубликована статья о мерах, предпринятых для усиления безопасности членов правительства и участников демонстраций. Странно, что вы не читали.

Следователь сделал вид, что не слышит, и знай гнул свое:

– У меня есть совершенно точные данные, которые свидетельствуют: вы намерены были вклиниться в одну из праздничных первомайских колонн по подложным документам, которые вам должны были обеспечить ваши московские сообщники.

– Чушь какая! – воскликнул Русанов. – Нет у меня никаких сообщников в Москве.

– А где есть? Только в Энске? Назовите их имена!

– Мне нечего вам сказать. Никаких сообщников у меня нет.

– Хорошо, мы еще вернемся к данному вопросу. А пока – относительно демонстрации и покушения на товарища Сталина. Итак, у вас была возможность оказаться в составе шеренги. Вот вы предательски идете по Красной площади, проходите мимо Мавзолея Ленина и…

Следователь выжидательно умолк.

Русанов тоже молчал.

– Ну, сволочь… – прошипел следователь, делая такое движение, словно собрался засучить рукава.

«Неужели будет бить? – подумал Русанов, уставившись на его руки. – Неужели рассказы, что на допросах бьют смертным боем, правда?»

Но следователь продолжал сидеть, только брови хмурил вовсе уж свирепо.

– Ну?! – В его голосе зазвучали грозные нотки.

– Что вам угодно? – устало спросил Русанов.

– Вы должны рассказать, что вы собирались сделать.

– Ну и что бы я мог сделать, интересно? – огрызнулся Русанов, злясь даже не на него, а на себя – за приступ унизительного страха. – Каким образом можно совершить покушение, идя по Красной площади? Из пистолета стрелять? Как вы такое себе представляете? Во-первых, человека с пистолетом немедленно обезоружили бы идущие рядом…

– Рядом должны были идти ваши сообщники, которые прикрыли бы вас, – подсказал следователь. – Прикрыли и обеспечили возможность стрелять в нашего вождя.

– Ах вот оно что! Но ведь дальнобойных пистолетов не существует в природе. В любом случае на таком расстоянии даже снайпер промахнулся бы, а я вообще стрелял только из дробовика по чиркам, да и то в трех случаях из четырех мимо.

– Это притворство, – сообщил следователь. – Вы нарочно скрывали свое умение. Кроме того, вы не собирались стрелять прямо из колонны, вы планировали выбежать из нее, когда приблизились бы к Мавзолею.

– А оцепление? – почти выкрикнул Русанов. – А агенты госбезопасности? А милиция? Да мне бы и шагу не дали шагнуть! О господи, да хватит глупости выдумывать!

– «О господи»? – медленно повторил следователь. – При чем тут Бог? Вы не в церкви, Русанов. И сейчас вам предстоит в этом убедиться. Только сначала подпишите вот это.

– Что это? – спросил Русанов, не спеша протянуть руку и взять исписанные мелким почерком листки.

– Ваше признание.

– Я ни в чем не признался. Мне не в чем признаваться. Я ничего не подпишу.

– Упорствуете? – неожиданно тонким, как бы обиженным голосом спросил следователь. – Ну, как хотите. Гнилая интеллигенция! Правильно товарищ Ленин вас наименовал.

– Меня? – поразился Русанов.

– Вас и вам подобных! Но ваши либеральные штучки здесь не пройдут!

И следователь неожиданно погрозил указательным пальцем с обгрызенным до мяса ногтем. Палец был совершенно по-гимназически измазан фиолетовыми чернилами. Затем положил допросные листы в папку, убрал ее в ящик стола, повернулся к окну и стал молча в него смотреть. Русанов стоял и ждал, что будет дальше. Прошло несколько тягостных минут.