Отец Федора, Иван Данилов, был удачливым промышленником, но однажды удача вмиг от него отвернулась: все его склады уничтожил пожар, переметнувшийся из тайги на окраину города. Тогда много домов в Енисейске погорело… Пытаясь спасти свое имущество, Данилов-старший погиб. Вдова его, Серафима Николаевна, измучившись от бедности и желая для сына более благополучной участи, чем та, в которую они оба были столь внезапно ввергнуты, вышла за Камаева. Он не столь давно овдовел и один воспитывал племянницу-сироту Тасеньку. Камаеву при том пожаре повезло: его склады сохранились. Федор подрос и стал помогать отчиму торговать, однако его мечтой было выучиться на горного инженера и заниматься обустройством золотых приисков. Но, чтобы учиться, следовало ехать в Екатеринбург, а именно это Федору не дозволялось. Да и не на что было ехать: жили они с матерью щедротами Камаева…

Василий Хворостинин единственный знал о решении Федора бежать от Тасеньки и поддерживал его. Вот так они и ушли вместе, заранее припрятав нужный скарб в тайге в версте от городка, ушли в надежде на удачу.

А почему бы и не надеяться на нее? В те времена и в тех краях скоробогачи насчитывались десятками! Места вокруг Енисея были золотоносными, и удачи тут не искал только ленивый. Тунгусское слово «алтан»^[39] знал каждый! Бесчисленные золотоносные безымянные речки стремились к Большому Питу, правому притоку Енисея, стекали с вершин Сухой Пит и Удерей, а севернее Большого Пита низвергались с горного массива богатые золотым песком Вангаш и Енашимо. Старатели мыли взятый из воды песок лотками; искали рассыпное золото, лежащее по берегам в виде больших и малых самородков; даже стреляли таежных птиц – надеялись найти самородки в их зобах, что порой случалось!

Слухи о сказочном Енисейском крае, где золото валяется прямо на земле, уже преодолели Урал. Рассказы об удачниках распространялись со скоростью ветра, и, гонимые этими сладкозвучными ветрами, врачи, учителя, чиновники, купцы забыли свои прошлые службы и занятия и пошли в тайгу, пытаясь поймать удачу, однако не имея ни малейшего представления о правилах поисков золота. Они шатались по тайге туда-сюда, тратя время и силы на пустые переходы с места на место… И каждый мечтал найти «сундук с золотом» – богатые прииски.

Одни погибали в сигикаг (так называли непролазную таежную чащобу тунгусы), другие опускали руки и возвращались домой ни с чем, третьи поступали на службу к более удачливому сопернику, ставшему хозяином прииска.

Именно с такой службы и решил начать Федор Данилов свое обучение ремеслу горного инженера. Со старательской практики.

Наняться в старатели было несложно. Каторжане, конечно, считались более надежными, чем вольные рабочие, потому что работали в кандалах, в цепях и никуда не могли подеваться от лотка, в котором мыли песок. Однако и за ними требовался неусыпный надзор: чтобы не утаивали добычу, чтобы не пытались проглотить попавшийся самородок. Если такой воришка потом погибал, история его смерти пересказывалась на всех приисках в назидание.

Скоро старатели начинали понимать, что работа у них адская. Их нанимали на год; паспорт забирали. Трудились по 12–15 часов, а то и все 18. Не выполнил норму – розги и штраф в половину дневной оплаты. Штрафовали за сломанное кайло, за потерянную лопату, даже за ссоры и свары между собой…

Сначала Хворостинин и Федор Данилов нанялись на один из приисков, принадлежащих скоробогачу Голубеву, купцу, приехавшему из Костромы (он владел золотоносными россыпями на реках Актолик, Севагликон и Калами), однако не смогли больше одного срока найма вытерпеть жестокую кабалу (слово «проштрафиться» Данилов на всю жизнь запомнил!) и решили сделаться вольными старателями. Оба прекрасно понимали тяжесть предстоящего труда: бесконечная, порою непроходимая тайга, где влажность воздуха превращала почву в болото. Золотоискатели, удаленные на сотни верст от деревень, принуждены были все свои припасы и добычу носить на себе. Ночлег на сыром мху или на лапнике, частые дожди, внезапные холода или удушающая жара, полчища гнуса… Истинно железное здоровье надобно было иметь, чтобы не просто выжить в тайге, но и разбогатеть!

На зиму вольные старатели разбредались по домам, однако ни у Хворостинина, ни у Данилова не было ни малейшего желания возвращаться в Енисейск. Но куда податься? В лесорубы? Вот разве что… Однако предстояло еще найти подходящую артель и, самое главное, сберечь от сотоварищей намытое и найденное золото. Если становилось известно, что человек пришел в артель с приисков, а значит, у него могли храниться самородки или песок, то судьба его могла сложиться самым что ни на есть печальном образом…

Друзья размышляли: не заняться ли им охотой на пушного зверя? Но для этого все равно нужна была прочно обжитая стоянка, куда приносят добычу, где чистят шкуры от мездры, сушат и хранят их… Да и стрелками оба были не бог весть какими, а ведь белку, соболя и лису лучше всего бить в глаз, чтобы шкурку не портить.

Словом, друзья никак не могли решить, за что взяться зимой, и вот однажды наткнулись в тайге на молодого тунгуса, на которого напала дянтаки – так туземцы называли росомаху. Юноша отогнал ее, однако был жестоко изранен, и зверюга (злобная, коварная, подлая зверюга!) затаилась, терпеливо ожидая, когда руки, сжимавшие нож, ослабеют, опустятся – и можно будет безнаказанно перегрызть человеку горло.

Тогда Федор Данилов еще плохо понимал по-тунгусски и, когда раненый прохрипел: «Дянтаки…» – ничего не понял и решил, что бедняга просит помочь ему. Он склонился на юношей, и в этот миг росомаха, разъяренная, возбужденная до безумия запахом крови и близкой смертью жертвы, ни за что не желая упускать добычу, прыгнула Федору на спину.

Не допрыгнула – ее сшиб в прыжке Василий выстрелом из ружья (к счастью, тут уж не надо было заботиться о целости шкуры!), однако Федор на беду свою обернулся – и росомаха успела зацепить его лоб и левую щеку своим когтем. Вот откуда взялся шрам на его лице.

Хворостинину тогда нелегко пришлось! Кое-как замотав раны Федора и Улгена (у того едва хватило сил назвать свое имя и, путая русские и тунгусские слова, объяснить дорогу к стойбищу), Василий Петрович сладил волокушу и отправился по тропе, которую без подсказок Улгена никогда в жизни не нашел бы: казалось, она внезапно появлялась перед глазами, а потом, за спиной, исчезала бесследно, словно зачарованная, только далекое эхо унгувуна^[40] слышалось. Потом тунгусы объяснили, что таким запутыванием следов к стойбищам с помощью унгувунов славились здешние шаманы, в числе которых некогда были и дед, и прадед Улгена.

Зиму русские провели у своих новых друзей, и, если бы не мудреное врачевание бабки Улгена, молодой тунгус не выжил бы, а Федор остался бы изуродованным до неузнаваемости. По весне, когда стаял снег, русские ушли из стойбища, чтобы вернуться к промыслу. Улген пошел с ними. За спасение своей жизни он хотел отблагодарить друзей и собирался показать им богатое золотоносное месторождение.

…Изречение «мир тесен» было Хворостинину и Данилову известно. Даже на приисках, затерянных в тайге, приходилось им встречать знакомцев: так, Хворостинин повидался с двумя каторжными, известными ему по пересыльной тюрьме в Иркутске, а Данилов едва избежал встречи с приятелем из Енисейска. Словом, они не слишком удивились, когда в бескрайней тайге чуть ли не нос к носу столкнулись с Митрием Похваловым. Случилось это у солонцов^[41], где Хворостинин, Данилов и Улген подстерегли лося и пополнили свой запас продовольствия.

Вспомнив, как вместе с Похваловым когда-то гнули спину над промывочными лотками на Голубевском прииске на берегу Актолика, друзья поначалу даже обрадовались встрече. Похвалов рассказал, что тоже подался в вольные старатели, но перезимовал в русской деревне, через которую шла почта на Енисейск, поэтому был осведомлен о новостях что сибирских, что уральских, что российских. Новостям этим могло уже исполниться месяца три, если не полгода, но все равно Хворостинин и Данилов слушали знакомца развесив уши, а он знай подливал им да тунгусу жгучей хэкухи, которой у него оказался немалый запас. Хэкухой тунгусы называли самогонку, которую по русским деревням и зимовьям гнали из всего, что под руку попадется, чуть ли не из коры древесной.

Улген и Василий Петрович скоро сомлели и уснули. Данилов же пил мало, да и вообще он был крепок, против любой хэкухи, даже кедровой, мог устоять – если не заливать горло до самых ушей, конечно. Но делал вид, что уже лыка не вяжет, потому что заметил: Похвалов-то почти не пьет. Что-то в этой пирушке было нечисто!..

А Похвалов счел, что теперь из молодого старателя можно веревки вить, и начал выспрашивать, не рассказывал ли тунгус своим спутникам о знаменитой Алтана бай^[42], на вершине которой, по слухам, находились баснословные залежи золота.

Теперь Данилов смекнул, какое месторождение хотел им показать Улген. Воистину по-царски мечтал он наградить друзей за свое спасение! Однако Похвалову Федор, конечно, ничего об этом не сказал – только пробормотал, нарочно заплетаясь языком, мол, ничего такого не слыхал.

– Небось плохо спрашивал, – ухмыльнулся Похвалов. – Про Алтана бай все инородцы знают. Туда один раз только сходить – и на всю жизнь можно разбогатеть. Еще и детям с внуками достанется.

– А ты это откуда знаешь? – спросил Федор. – Точно это не басни?

– Перед смертью, знаешь ли, басни уже не плетут, – ухмыльнулся Похвалов. – Тунгус один мне поведал про Алтана бай. Все толком обсказал – залежи там несметные. Жаль – помер не в час, не успел тропу заветную указать.

– А с чего это он вдруг помер? – удивился Федор.

– Да кто ж его, нехристя, ведает, отчего помер? – пожал плечами Похвалов, отводя глаза. – Небось его ихний Харги позвал али еще такой же местный диавол. Они же, нехристи, каждой деревяшке поклоны бьют! Не люди – зверье наполовину! – И сплюнул презрительно.

Данилов и Хворостинин за зиму наслушались в стойбище столько сказаний о богах и духах, что каждого из них знали не хуже самих тунгусов. Харги был зловредным хозяином подземного мира – обиталища мертвых, завистливым младшим братом Сэвэки – творца людей, животных и всей тайги. Конечно, тунгусы были язычники, что не могло не ранить христианина, однако в чужой монастырь со своим уставом не ходят: Хворостинин и его молодой друг меньше всего собирались вмешиваться в жизнь и осуждать верования людей, которые приняли их со всем мыслимым радушием. Откровенное презрение Похвалова оскорбило Данилова. Федор с удовольствием высказал бы все, что о нем думает, однако прикусил язык. Что-то неладное почудилось ему в словах «Да кто ж его, нехристя, ведает, отчего помер?», что-то подлое в том, как Похвалов отвел глаза…

Данилов знал: многие старатели мечтали свести дружбу с туземцами и вызнать у них тропы к богатым россыпям. Хворостинин и Данилов жизнь Улгену спасли и поэтому приняли его предложение как должное и с благодарностью. Но обычно от тунгусов было непросто дознаться о тайных путях к месторождениям. Чаще всего туземцев старались подпоить и заставить открыть тайну «добром». Они были очень слабы перед действием хэкухи! Умелыми вопросами выведав дорогу, золотоискатели поспешно уходили, оставив бедняг с трудом приходить в себя и мучиться, вспоминая о случившемся. Однако находились и такие, у которых жажда богатства мутила разум, заставляя забыть и о человечности, и о страхе божием. По слухам, в тайге не раз находили мертвых тунгусов со следами зверских пыток. Это восстанавливало туземцев против русских, они начинали мстить всякому русскому человеку, и, случалось, за подлость одного отвечали многие невиновные.

Федор насторожился. Уж не один ли из таких бесчестных, безжалостных ловцов удачи встретился им с Хворостининым на узкой дорожке?.. Вскоре он понял, что чутье его не обмануло.

Слово за слово, Похвалов начал подговаривать Данилова бросить Хворостинина и пойти искать Алтана бай самим. Тогда, дескать, вся добыча их будет.

– Так я ж дороги не знаю, – промямлил Федор.

– А дорогу нам твой тунгус покажет, – вкрадчиво проговорил Похвалов.

– Он очень почитает Василия Петровича, благодарен ему за спасение жизни… ну как не захочет его бросать? – удивился Данилов.

– Да кто ж его, убогого, спрашивать станет? – ухмыльнулся Похвалов. – Пусть только попробует заартачиться – мы его в такой оборот возьмем, что он всех своих богов помянет и не только дорогу нам покажет, но и мамку с тятькой в костер толкнет, только бы живым остаться.

– Так вот почему твой тунгус к Харги отправился! – прищурился Данилов. – Он под пыткой помер, что ли?! Не ту ли участь ты и Улгену уготовил?

Похвалов сначала заюлил глазами, потом холодно бросил:

– А твоя печаль какая? Или этот Улген тебе брат?

– Брат, – кивнул Федор. – Брат и друг!

Кулаки у него были крепкие да увесистые: с одного удара отправил Похвалова валяться без памяти. Потом связал его, не без труда растолкал своих и коротко объяснил, чего хотел от него Похвалов.

Улген скрипнул зубами и пробормотал, что один из его двоюродных братьев был замучен и убит, но дорогу к Алтана бай не выдал. Из других стойбищ тоже иногда доносились похожие вести.

– Такие, как этот чанит^[43], не знают, что по крови дойти до Алтана бай невозможно. Туда можно только друга привести, но не врага. Вы – дойдете, потому что я вас веду по своей воле. А чанит не дошел бы, даже если бы я ему на куске бересты дорогу начертил и про каждый поворот рассказал, – тихо объяснил он.

После этого подумали, что делать с Похваловым. Убивать не стали – решили просто забрать его ружье, его припас и оставить в тайге одного, правда, положить рядом небольшой и тупой нож, чтобы было чем веревки разрезать, но повозиться пришлось бы немало.

– Если будет Господу угодно – выживет и выберется, – сказал Хворостинин.

– Или если дьявол за него заступится, как за своего подручного, – буркнул Федор.

– Пусть Агды^[44] его поразит! – пробормотал Улген.

Пока они собирались, Похвалов очухался и осыпал всех троих страшными проклятиями. Особенно досталось Данилову. Похвалов поклялся убить его собственными руками.

Федор только хохотнул, перекидывая себе за спину ружье разбойника. Это был самопальный мушкет, сработанный, очевидно, каким-нибудь местным умельцем. Собственно, такие же, только получше сделанные ружья имелись у Хворостинина и Данилова. У похваловского вдобавок оказался сбит прицел и боек сточен. Это почудилось Федору странным… и как же он проклинал себя потом за то, что не дал воли этому ощущению!

Они ушли, а вслед им летели, словно камни, проклятия связанного Похвалова…

Спустя три дня Хворостинин сорвался с плота, на котором переправлялись через Калами. Не утонул, однако промок до нитки, потом никак не мог согреться. Василия Петровича знобило, и Данилов отдал ему свою сухую кухлянку^[45], запасные штаны, а его мокрые вещи пытался высушить над костром. Переодевшийся Хворостинин стоял рядом. Вдруг из зарослей раздался выстрел, и пуля пронзила ему спину напротив сердца.

Глаз Улгена оказался острее, чем у Федора: сразу определил, откуда прилетела эта пуля, – и стрелу из лука тунгус выпустил быстрее, чем Данилов схватился за ружье. Тотчас из зарослей раздался мучительный стон. Улген бросился на звук и через несколько минут приволок Похвалова. Его горло было пронзено стрелой. Похрипел он несколько минут, давясь кровью, пуча глаза, да и сдох. А Данилов в это время склонялся над умирающим Хворостининым и, едва сдерживая слезы, слушал его последнюю волю.

Василий Петрович был в сознании; голос его звучал слабо, но отчетливо. Именно тогда Хворостинин взял с Федора слово: тот позаботится о его дочери, а если раздобудет довольно золота, чтобы составить ей приданое, сделает это и по возможности устроит ее свадьбу с Никитой Широковым. Потом он еще чего-то требовал – на случай, если Широковы откажутся или Ася не захочет с Никитою венчаться, – но голос его уже прерывался, мысли путались, и эти последние слова показалось Данилову предсмертным бредом. Однако он все же поклялся исполнить все – жизнью своей поклялся! Через несколько минут Василий Петрович умер.

Данилов согнулся над его телом и дал волю слезам, разрывающим горло, глаза и сердце.

Потом, после того как похоронили Хворостинина, Улген отыскал в зарослях и принес Федору ружье, из которого стрелял Похвалов. Это было дульнозарядное кремневое ружье образца 1808 года. С такими русская армия дошла до Парижа, и до сих пор их кое-где использовали в армии и в полиции. Невесть как оно попало к Похвалову: может быть, было украдено у зазевавшегося стражника или взято у убитого. Очевидно, при встрече у солонцов Похвалов припрятал это ружье от старинных знакомых, а на виду держал то, что было постарее да поплоше. Наверное, Похвалов поначалу считал Хворостинина и Данилова такими же разбойниками, каким был сам, и опасался, что те отнимут у него хорошее ружье. Ну что ж, теперь оно стало трофеем Данилова (Улген предпочитал свои меткие, стремительные, под звуки шаманского бубна изготовленные стрелы и лук). Со временем Федор укоротил слишком длинный ствол ружья и отлично с трофеем освоился.

Через три дня они с Улгеном дошли до Алтана бай, и Данилов в первые минуты не поверил глазам, увидел золотые россыпи, какие могли только во сне присниться… Набив самородками три мешка (свои и Хворостинина) под завязку, превратив в мешки даже кухлянки, они снесли добычу в тщательно обустроенный схрон и больше к Алтана бай не возвращались. Конечно, там еще много сокровищ оставалось, но сопка считалась священной, ей покровительствовал сам Калу, охранитель тайги, гор и рек, жадностью его можно было разгневать, а гнева божьего боялись и тунгус, и русский.

Данилов не сразу придумал, как безопасно вывезти добычу из тайги, но замысел его был хорош. Он решил вернуться в обжитые старателями поселки и, чтобы избегнуть подозрений, нанялся возчиком в почтовый обоз. Такие обозы шли на Урал под военной охраной, и, хотя иногда они везли деньги, на них сибирские и приуральские разбойнички нападать не отваживались, предпочитая потрошить одиночек. Вот так, потихоньку, партиями, пряча тщательно упакованные самородки и песок среди ящиков и мешков, Данилов вывез в Екатеринбург золото. Его припрятывал в купленном на городской окраине убогом домишке. В подполе был вырыт тщательно укрытый тайник, где Данилов и хранил сокровища. Когда вез в Екатеринбург последнюю партию, забрал Ульяна с собой. Друзья, чувствовавшие себя поистине братьями, хоть и не кровными, не хотели расставаться. Тем более что Данилов намеревался вернуться на Енисей, когда исполнит последний завет Хворостинина, – исполнит во что бы то ни стало, ведь в гибели Василия Петровича он винил себя настолько же, насколько и Похвалова. Почему не дал воли своему чутью, которое подсказывало: ну не может быть у этого разбойника такое плохонькое ружьишко! Да и смерть Хворостинин принял вместо Данилова: ведь Похвалов из-за его кухлянки не в того попал, кого хотел убить…

Не было дня, чтобы Данилов не упрекал себя в гибели друга, однако сны его были на диво безмятежны: не приходил к нему Хворостинин, ни за что не упрекал, ни о чем не напоминал. Но вот сейчас появился и настойчиво требует открыть глаза!

Внезапно голос Хворостинина исполнился отчаяния, перешел в крик:

– Да открой же глаза, Федор! Спаси мою дочь! Исполни свою клятву!

И Данилов наконец-то разлепил веки.

* * *

Мучительно ныла голова. Все вокруг расплывалось в кровавом тумане, в который врывались огненные сполохи. Федор сообразил, что после удара в лицо кровь залила глаза. А огонь… горелым пахнет, это факелы зажжены, что ли? И еще какой-то запах касался ноздрей – еле уловимый, чуть сладковатый, словно бы медовый.

Данилов сделал попытку протереть глаза, но руки оказались заломлены за спину и кем-то крепко схвачены, да так, что ни двинуть ими, ни шевельнуть.

– Ну, чего вытаращился? – раздался грубый, хриплый, словно бы сорванный голос. Он принадлежал довольно высокому человеку, стоявшему напротив. Впрочем, все расплывалось, с трудом можно было рассмотреть только очертания фигуры незнакомца. – Зенкам своим не веришь, что ли?

– Да ведь у него глаза кровью залиты, – отозвался другой голос, испуганный, всхлипывающий, однако Данилов сразу узнал Асю. – Он же не видит ничего. Дозвольте кровь вытереть и рану перевязать!

– Еще чего! – рявкнул первый. Он был, очевидно, главарем. – Обойдется!

К нему приблизилась другая фигура – гораздо ниже и коренастая; что-то тихо прохрипела.

– Ладно, – буркнул главарь. – Гриня, слышь…