Васька навострил уши и невольно облизнулся. Хозяин бани тем временем исчез среди своих веников, пошуршал там – и вынырнул, волоча за собой маленькую корзинку, которую с торжеством поставил перед Васькой:

– Вот! Ешь сколько влезет!

Васька с превеликим энтузиазмом сунулся было в корзинку – и с таким же превеликим разочарованием отвернулся, увидев горку черных, засохших до состояния полной окаменелости кусков хлеба, посыпанных там и сям такой же окаменелой солью, кое-где даже сросшейся кристаллами.

– Спасибо, конечно, – пробормотал он печально. – Но…

И умолк, призадумавшись, как бы повежливей донести до Кузьмича мысль, что угощение его несъедобно.

Может, соврать, что у него тоже проблемы с зубами?..

Однако в это время банник сам заглянул в свою корзинку – и вытаращил глаза.

– Что за напасть? – пробормотал растерянно. – Я ж гостя угощаю, гостя! Слышите, хлеб да соль?! Вы пошто перед гостем в таком виде показываетесь?!

Хлеб да соль, как и следовало ожидать, молчали.

Банник подумал-подумал, а потом вдруг снова шлепнул себя по лбу, то есть по шапке, снова подняв маленький пыльный вихрь.

– Ты, Васька, сам виноват, что еда несъедобна, – сказал он деловито.

«Конечно, – подумал Васька, – конечно, я виноват в том, что не пришел сюда сто или вообще сто пятьдесят лет назад, когда этот хлеб был еще свежим!»

– Ты же ко мне в гости не попросился! – продолжал Кузьмич. – Влетел в дверь без слова приветливого, а надо было сказать: «Хозяинушко-баннушко! Пусти гостевать-ночевать!» И тогда был бы тебе тут и стол, и дом, да еще я бы тебя от всякого лиха оберегал. Знаешь, как-то раз прибрел ко мне ночью один человек, сказал все слова нужные и спать лег вот на этой лавке. А за ним леший гнался. Подбежал к моей двери, ну и говорит как нечистик нечистику: «Пусти меня, банник, хочу я этого человека до смерти замучить!» А я говорю: «Нет, леший, не пущу я тебя и замучить человека не дам, потому что он у меня просился!»

– И что? – с любопытством спросил Васька.

– Да что ж? – пожал банник худенькими плечиками. – Проспал человек всю ночь спокойно и ушел путем-дорогою. Может статься, леший его потом настигнул, однако это уже не в баньке было! Так что, брат ты мой, коли хочешь яств и питья моего отведать, выйди-ка за дверь, постучи три раза и попросись по-людски.

– Хм! – не без иронии фыркнул Васька, однако спорить не стал, а послушно выкатился за порожек.

Гроза, оказывается, давно утихла. Темные облака еще заволакивали небо, но лучи заходящего солнца делали их не страшными, а почти красивыми.

Васька опасливо покосился в сторону избушки Марфы Ибрагимовны, иначе говоря ведьмы Марфушки, и уже приготовился постучать трижды и произнести нужные слова, чтобы напроситься в гости к баннику, как вдруг увидел, что из трубы ведьминой избы вырвался клуб черного, пронизанного искрами дыма, более похожего не на обычный печной дым, а на ту ужасную тьму, в которую облекалась Ульяна.

Тьма взвилась было к небесам, однако, словно спохватившись, опустилась и начала стелиться над избушкой, двором и даже потянулась к огороду.

«Она меня ищет!» – понял Васька.

Медлить было нельзя.

– Хозяинушко-баннушко! Пусти гостевать-ночевать! – пискнул он и, трижды постучав, ударился всем телом о дверь, чтобы оказаться в укрытии как можно скорей.

Дверь распахнулась, и в нос Ваське ударил умопомрачительный, ни с чем не сравнимый запах только что выпеченного, свежайшего хлеба!

Однако страх оказался сильнее голода: Васька обернулся и приник к дверной щелке, пытаясь разглядеть, улетела Ульяна или все еще реет над огородом в поисках своей жертвы.

– Чего там? – удивился банник.

Проворно подскочил к двери, отодвинул дрожащего Ваську, высунулся – и тотчас отпрянул со словами:

– Ульянка над огородом реет! Ищет кого-то. Уж не тебя ли?

Васька испуганно кивнул. И тотчас спохватился: «Зачем я это сделал? Сейчас он меня выкинет вон. Зачем ему связываться, он и так от ведьм натерпелся, пусть и не от Ульяны, а от Марфы Ибрагимовны, но какая разница, ведьма есть ведьма!»

Однако случилось неожиданное. Банник смело вышел на крыльцо, прикрыв за собой дверь, и вызывающе крикнул:

– Чего тебе возле моей баньки надо, ведьма Ульяна? Сама знаешь – тебе сюда ходу нет, это мои владения!

– Скажи, Кузьмич, – отозвалась Ульяна, – не видел ли ты здесь котишку? Серенького такого, желтоглазого?

– Никого не видал, – буркнул банник. – Я от грозы прятался, во двор не выглядывал.

– Ну, тогда знай: этот котишка – мой. Он мне нужен! Найдешь – хорошо, тогда мне укажешь, где он. А коли станешь ему помогать – смотри, худо будет!

– Мне? – усмехнулся банник Кузьмич. – Мне – худо? Да куда уж хуже-то, а? Хуже, чем твоя свекровь мне подсудобила, уже не будет, потому что быть не может. Так что не пугай, Ульянка! Сама ищи своего котишку где хочешь, а ко мне не лезь. Поняла ли?

И он захлопнул дверь с такой силой, что дрожь сотрясла ветхое строение.

Васька с безнадежным видом сидел посреди баньки.

– Не унывай! – ухмыльнулся банник. – Ульяна хоть и превеликая ведьма, а все же не семи пядей во лбу. Да ей и в голову не взбредет, что мы с тобой дружбу свели. Она сама что с чистой силой, что с нечистой на ножах, ну и думает, что среди наших каждый-всякий готов другому горло перегрызть. Ан нет! Я от ведьм столько претерпел, что очень рад буду, если хоть одну из них в дурах оставлю. Конечно, кабы я мог Марфушке пакость какую-нибудь подстроить, было бы вообще расчудесно, но да ладно, и Ульянка сойдет. Поэтому ешь да пей – и ни о чем не тревожься.

И, видя, что Васька все еще пребывает в растерянности, вдруг поклонился ему в пояс и напевным голосом умильно проговорил:

– Милости просим, гость дорогой, к нашему столу да нашей скатерке. Чем богаты, тем и рады!

Потом Кузьмич указал на перевернутую шайку, на которой была раскинута уже знакомая Ваське ветошка, а на ней лежали ломти восхитительного, дышащего свежестью ржаного хлеба и серебрилась горка соли.

Совершенно невозможно было понять, откуда все это взялось! Васька помнил неприглядные каменные сухарики, которые предложил ему банник недавно… Неужто это они так чудесно посвежели только потому, что он, Васька, теперь гость банника?! Впрочем, даже если так, это всего лишь малая малость из тех чудес и приключений, в которые сегодня вдруг, внезапно, неожиданно рухнул Васька Тимофеев. И если он пережил собственное превращение в кота, разлуку с родными, бегство от вороны, общение с говорящим одноглазым портретом, те испытания, которым подвергала его ведьма Ульяна, скачки под молниями, знакомство с банником – то уж превращение сухарей в мягкий хлебушек тоже как-нибудь переживет… вернее, пережует.

Именно этим Васька и занимался в продолжение следующего получаса. А банник Кузьмич сидел на куче старых веников и смотрел на него с таким умилением и гордостью, словно принимал невесть какую важную персону и угощал ее невесть какими роскошными яствами!

Хотя, сказать по правде, ничего вкуснее этого банного хлеба Васька в жизни не ел!

* * *

Ни Тимофееву-старшему, ни жене его в ту ночь не спалось. Они лежали в постели в своей комнате и прислушивались к шуму, который устроил их сын за стеной. Шел уже двенадцатый час, а Васька все возился и возился. Это было на него совершенно не похоже: обычно он в десять вечера уже спал, зато поутру просыпался в половине седьмого. Но сегодня что-то никак не мог угомониться.

Создавалось впечатление, будто сын играет в мяч: швыряет его то в потолок, то в стены, то бьет им об пол. Удары в пол выходили особенно тяжелыми. Еще удивительно, что нижние соседи до сих пор не пришли скандалить! Наверное, с дачного участка не вернулись.

Конечно, самое простое было бы посмотреть, что делает Васька, а потом просто загнать его в постель. В любой другой вечер Тимофеевы так бы и поступили. Но сегодня они почему-то не могли заставить себя пойти к сыну.

Ими овладел какой-то совершенно необъяснимый страх. Понятно, что ужасно глупо родителям бояться собственного ребенка, однако мама Васьки Тимофеева ничего не могла с этим чувством поделать.

– Не пойму, что с ним происходит, – наконец прошептала она. – На кухне я чуть в обморок не упала, когда увидела, как он ест прямо со стола. Вечером не смогла заставить его почистить зубы. А когда напомнила про душ, он только фыркнул и ринулся из ванной бегом. Плюхнулся в постель и притих. Я думала, он заснул, а тут такое началось…

Она задрожала и сжалась под одеялом в испуганный комок.

Тимофеев-старший диву давался, почему этот загадочный страх жены передался ему. В том, что Васька насвинячил на кухне и не захотел мыться перед сном, не было, конечно, ничего хорошего, но и ничего особенно плохого тоже не было. Ну примет душ утром, какие проблемы, а в то, что он вылизывал стол, Тимофеев, если честно, не слишком поверил. Скорее всего, жене это померещилось, а может, просто преувеличивает. Однако буйство в комнате сына прекратить пора, это точно!

Отец поднялся с постели. Потребовалось сделать над собой усилие, чтобы прогнать оцепеняющую жуть, которая вдруг так и вцепилась в него, когда он коснулся босыми ногами пола. Почудилось, будто встал не на приятно прохладный паркет, а на сырую холодную землю, и под ногами вроде бы даже что-то чавкнуло, как бывает, когда наступаешь в грязь.

Тимофеев озадаченно наклонился и всмотрелся в пол.

Ерунда, конечно, паркет и паркет, чему бы там чавкать?!

Он хотел найти тапочки, однако они, как это обычно случается с домашними тапочками, залетели далеко под кровать, и Тимофеев-старший пошел босиком, старательно убеждая себя, что мороз, который пробегает у него по коже, – это самый обычный ночной озноб, а не дрожь необъяснимого страха.

И вот Васькина комната, из-за двери которой по-прежнему доносятся странные удары то в пол, то в потолок, то в стены.

Тимофеев-старший решительно рванул дверь.

Гроза, нагрянувшая под вечер, давно кончилась. Ветер разогнал тучи. В окно светила луна, и отец смог отлично разглядеть сына, одетого в пижаму.

Нет, Васька не играл в мяч. Он прыгал на стены, носился по потолку, а потом увесисто приземлялся на пол и начинал кататься по нему, то сворачиваясь клубком, то выгибая спину.

Это неописуемое зрелище заставило Тимофеева-старшего отпрянуть в коридор и в ужасе зажмуриться.

Тотчас все стихло, и когда он решился приоткрыть глаза и снова заглянуть в комнату, он обнаружил, что сын стоит, почесываясь, и насмешливо смотрит на отца нагло блестящими желтыми глазами.

Потом, так же нагло ухмыльнувшись, он пошел к постели и прыгнул на нее, свернувшись клубком поверх одеяла.

– Васька… Васька… – ошеломленно пробормотал отец, однако в ответ услышал только ровное и спокойное дыхание, какое бывает у спящего человека.

Тимофеев потряс головой, не понимая, то ли Васька притворяется, то ли все увиденное ему померещилось.

Проще и спокойнее было считать именно так, поскольку иначе выходило нечто, вовсе ни с чем не сообразное!

Уверив себя, что просто перегрелся сегодня, что из-за грозы начались такие скачки давления, которые помутили его разум, и вообще нельзя работать в выходные, а надо давать себе полноценный отдых, Тимофеев-старший отступил в коридор, поплотней прикрыв дверь Васькиной комнаты, – и тут ему снова внезапно померещилось, будто он ступает по чему-то мокрому, грязному, чавкающему.

Он нагнулся, пытаясь что-нибудь разглядеть в слабом лунном луче, падающем из двери спальни, – и онемел, увидев, что ноги его по щиколотку утопают в земле. Стремительно выпрямился, решив, что кровь прилила к голове, вот и почудилось невесть что, – однако обнаружил, что стоит не в коридоре собственной квартиры, а на каком-то странном поле, покрытом холмиками разной высоты и утыканном сломанными деревьями…

То есть это в первую минуту ему так показалось, однако почти сразу глаза привыкли к темноте и Тимофеев понял, что это никакие не деревья, а деревянные кресты.

Кресты, которые ставят на могилах. Эти холмики и есть могилы!

То есть он стоит посреди кладбища, вдобавок прямо на какой-то могиле, и босые ноги его по щиколотку утопают в неприятно пахнущей грязи!

Чудилось, ничего более унылого, чем зрелище этого заброшенного кладбища с раскисшей после недавнего дождя землей, оплывшими могилами и покосившимися крестами, освещенными полной луной, и вообразить невозможно. Тимофееву было до изнеможения тоскливо, но страха он почему-то не чувствовал. Он мимолетно удивился этому и порадовался собственной храбрости, однако тотчас понял, что радовался преждевременно…

За спиной послышалось какое-то движение. Морозом продрало кожу на спине, Тимофеев резко обернулся – и оказался лицом к лицу с высокой женщиной в черном.

– Это только начало, – проговорила незнакомка, глядя в глаза Тимофееву так пристально, что ему показалось, будто этот взгляд проникает в его мозг и производит там некое болезненное разрушительное действие. – Дальше хуже будет. Ты у меня так намучаешься, что света белого не взвидишь! Эй, Петр! – крикнула она вдруг, и, хотя Тимофеева-старшего в самом деле звали Петром, ему показалось, что эта странная женщина окликает не его.

И в самом деле… в самом деле откуда-то издалека донесся стон. Похоже было, что кто-то пытается ответить, но не может прорваться сквозь сон, вечный сон.

Один из крестов – как раз тот, напротив которого стоял Тимофеев! – вдруг дрогнул и накренился еще сильнее. Буквы, давным-давно вырезанные на перекладине, затекшие и побледневшие, внезапно вспыхнули красным пламенем, и в этот краткий миг Тимофеев успел прочесть имя: ПЁТРЪ.

Да-да, именно так, с твердым знаком, как писали в старину!

Потом свечение букв померкло, и женщина сказала ему:

– А теперь возвращайся и жди. Скоро я тебя опять сюда приведу. Когда он из могилы выйдет, ты вместо него туда сойдешь!

После этих слов незнакомка рухнула наземь, расползлась клочьями черного дыма и исчезла, а Тимофеев-старший обнаружил себя стоящим в коридоре собственной квартиры.

Его качало, ноги подкашивались.

В панике глянул на них. Ноги как ноги, ни следа могильной грязи на них!

Бред, чушь, дурман, морок!

Привалившись к стене, Тимофеев-старший осматривался, понимая, что стал жертвой ужасного кошмара. Наверное, и впрямь расшалилось давление. Завтра надо обязательно сходить в поликлинику. А сейчас поскорей в постель, лечь и уснуть, забыть о том, что померещилось!

Он отклеился от стены, сделал шаг, другой – и замер. При каждом шаге ему слышалось мерзкое чавканье сырой земли и тихий ехидный смешок, словно кто-то напоминал: «Я здесь, я не отстану от тебя… и это тебе не мерещится – это правда!»

* * *

Ночь Васька Тимофеев провел свернувшись клубочком в той же самой груде березовых веников, где обычно спал банник. На сей раз бывший знахарь Кузьмич уступил гостю обжитое местечко, а сам притулился рядом с давным-давно выстывшей каменкой.

Никаких снов о прежней, человеческой, жизни или о маме с папой Васька, к счастью, не видел, не то от них можно было бы с ума сойти. Вообще, как ни странно, проснувшись, он не хватался за голову этими своими ужасными кошачьими лапами, не рыдал горькими слезами – встал почти спокойным и готовым к действиям по собственному спасению.

Возник один план… правда, весьма сомнительный. Этот план нужно было с кем-то обсудить, но вот беда: обсудить его ни с кем, кроме банника, Васька не мог, а бывший знахарь Кузьмич его намерения ни за что бы не одобрил.

И все же попытаться следовало!

Чтобы набраться решимости, Васька для начала нырнул в ту же кадку, в которую был вчера так бесцеремонно заброшен, хорошенько искупался, вылез, встряхнулся, кое-как обтерся ветошкой, которая в их с банником немудреном обиходе служила и полотенцем, и скатеркой, потом съел кусок по-прежнему волшебно свежего – словно только что из частной пекарни! – хлеба, запил водой и приготовился начинать нелегкий разговор. Однако банник его опередил.

– Слушай, брат ты мой, – сказал он задумчиво, – я тут кое-что надумал… Я ведь не все свои былые знахарские премудрости позабыл за те годы, что в нечистиках пребываю. И ночью кое-что вспомнилось… Может быть, удастся тебя обратно в человека превратить! Только ты должен мне точно, точнехонько обсказать, как обернулся котом. Что именно с тобой ведьма сотворила. Прутиком зачарованным или кнутом-самобоем хлестнула? А не то наузы на тебя навязала? Или по имени кликнула? Видишь ли, колдун, зная имя человека, может запросто сделать его оборотнем, а потому имя необходимо утаивать и называться иным, вымышленным…

– Не было ничего такого, – прервал его Васька. – Палкой или кнутом меня никто не бил, по имени не окликал, а насчет науз сказать ничего не могу, потому что не знаю, что это такое.

– Проделки колдовские да ведьмовские, – с отвращением сморщился Кузьмич. – Чтоб кого-то испортить, нужно взять шерстяную нитку и со злобным заговором навязать на ней восемь двойных узлов. Эту нитку бросают в таком месте, где на нее непременно наступит тот, против кого порча направлена.

– Понятно, – задумчиво кивнул Васька. – Нет, честное слово, никто на меня никаких ниток не навязывал. Этот котенок просто забрался ко мне на колени… и как-то само собой так произошло, что я сделался котенком, а он – мною.

– Еще спасибо скажи, что тебя в рыбу не обратили! – проворчал банник. – А то, знаешь, в проточных водах, а особенно часто в омутах, на глубине, иногда увидишь вдруг рыбу, которая хвостом против течения стоит, а не по воде, как настоящая рыба. Это оборотень, и он раньше тоже человеком был!

– В самом деле, мне еще повезло, – с грустной усмешкой пробормотал Васька. – Не то пришлось бы искать помощи у водяного!

Кузьмич так и передернулся:

– Не знаю я случая, чтоб водяной хоть кому-то помог: он только пакостить да проказить способен. Ладно, домовой поможет, ладно – дворовой, но водяной – никогда! Ну да не о том речь. Что ж за котенок такой был, который тобой запросто обернулся?!

– Ведьма Ульяна говорила, что это ее ученик, – вспомнил Васька. – И она его очень хвалила.

– Ну да, по всему видать, прилежный был ученик, – согласился банник. – Но кто он, природа его какова? Знать бы, двоедушник он, к примеру, или обычный кот, наущенный против человека, или вообще слеплен из могильной земли будто кукла-зловредница?

– А зачем вам знать, кто он такой, этот кот-мальчик? – удивился Васька.

– Брось мне выкать сей же час и немедля! – внезапно рассердился банник. – Терпел я это, терпел, а больше не желаю. Я тебя братом зову, а ты мне выкаешь!

– Извините, я не могу звать вас на «ты», – жалобно ответил Васька. – Ну, это… вы же старше меня… намного… и как-то неуважительно получается… Нет, я не могу, не обижайтесь!

– Конечно, я тебя старше на ого-го сколько, – рассудительно сказал Кузьмич. – Но деду своему ты разве выкал бы?

Васька призадумался.

– Папиного отца я не знал, он умер очень давно, папа еще маленьким был, – наконец проговорил он. – Но когда мой другой дедушка, мамин отец, был еще жив, я его, конечно, на «ты» звал.

– Ну так считай, что я еще один твой дед, – решительно произнес Кузьмич. – Такое запросто могло бы случиться, когда б меня ведьма Марфушка не испортила. Ну так что? Станешь мне дальше выкать или на «ты» перейдем?

– Перейдем, – согласился Васька, не желая обижать банника – своего единственного друга в этом перевернутом мире.

– Ну так переходи! – велел банник. – Скажи: «Зачем, Кузьмич, тебе знать, кто он такой, этот кот-мальчик?»

Васька покорно, хотя и не без запинок, повторил.

– Понимаешь, брат ты мой, – ответил Кузьмич, – знал бы я, кто это чудище – может, смекнул бы, как его осилить. Но как узнать его природу – не ведаю.

При этих словах банник так пригорюнился, что Васька решился открыть ему свой план. Самое подходящее время!

– Я знаю, у кого можно спросить, – осторожно начал он.

– Ага, у ведьмы Ульяны, – ухмыльнулся Кузьмич. – Так она и скажет! Да ты и слова молвить не успеешь, как она тебя прикончит.