Лондон, 1931

Когда 25 июня самолет с советской делегацией приземлился на аэродроме близ Лондона, это стало новостью дня в английской прессе. Трансконтинентальные пассажирские рейсы были еще редкостью и сами по себе привлекали внимание, тот же факт, что делегацию возглавлял Бухарин, стало политической сенсацией. Несмотря на восстановление дипломатических и торговых отношений между Великобританией и СССР, разорванных в 1927 году, тремя годами позже многие в правительстве продолжали выступать против поддержки отношений. Пытаясь найти компромисс с правящими консерваторами, весной 1931 года лейбористское правительство Р. Макдональда выпустило специальный меморандум о британо-советских отношениях, в котором СССР описывался как «враждебное государство, с которым, несмотря на это, нам необходимо поддерживать отношения»²³⁶. Правая пресса воспользовалась прилетом Бухарина, чтобы атаковать левое крыло лейбористского правительства, утверждая, что, выдав визу Бухарину, оно попустительствовало большевикам и распространению антикапиталистической пропаганды в Англии. Morning Post писала: «Одного из самых злобных коммунистических агитаторов» пустили в страну под видом «профессора»! Daily Mail вторила: «Бухарин, директор фабрики ненависти, в Лондоне!»²³⁷

И Бухарин действительно не подкачал. В своем докладе на конгрессе (который он прочитал на немецком) он описывал противостояние «двух миров» или «двух культур», не совместимых по своей сути: «Все человечество, весь orbis terrarum распался на два мира, две экономические и культурно-исторические системы. Налицо великая всемирно-историческая антитеза: на наших глазах происходит поляризация экономических систем, поляризация классов… поляризация культур»²³⁸.

В своем лондонском докладе Бухарин повторил тезисы, которые он произнес в речи накануне отъезда в Лондон. Оказией была специальная сессия к тому времени окончательно «советизированной» Академии наук, которая открылась в Москве 21 июня, за три дня до начала конгресса в Лондоне. Темой съезда было обсуждение задачи, поставленной Сталиным перед советской наукой: «Догнать и перегнать капиталистические страны»²³⁹. Бухарин озаглавил свою речь недвусмысленно: «Борьба двух миров и задачи науки: Наука СССР на всемирно-историческом перевале». Как и в своем лондонском докладе, он проговорил лозунги «великого перелома» – «Мир вступил в полосу последних огромных и решающих битв. Мир раскололся. Есть два мира. Наука раскололась. Есть две науки. Культура раскололась. Есть две культуры», – добавив к формулам немного красок:

Все прежние переломы и зигзаги исторических путей, все известные исторические перевалы, – будь то великие крестьянские революции древнего Китая или падение античного мира, разгром старинных восточных деспотий или буржуазные революции, начиная с английской, эпоха возрождения и так называемая реформация или распадение гигантского царства Чингис-хана, – все эти этапы всемирно-исторического маршрута человечества и количественно, и качественно,… не могут идти в сравнение с теми историческими сдвигами, которые характерны для переживаемого времени²⁴⁰.

И в Москве, и в Лондоне Бухарин спрятал между лозунгами свой главный тезис: что наука существует в обществе и неотделима от него. В Москве он подчеркивал, что для успешного планирования необходимо понимание неявной, но весьма материальной взаимозависимости науки и социума. В Лондоне – доказывал, что марксистское мировоззрение ведет к пониманию единства науки и тех взаимозависимостей, которые существуют между различными областями знания, между «чистой» и прикладной наукой и между наукой и техникой.

Похоже, что Бухарин хорошо понимал значение Лондонского конгресса в контексте интеллектуального движения за единство знания – и стремился играть в обеих командах. В Лондоне он обильно цитировал западных мыслителей, от Ф. Бэкона и Дж. Беркли до У. Джеймса, А. Бергсона и М. Шелера. Он признавал, что все они стремились к созданию целостной системы знания. Однако, то и дело выделяя отдельные слова и словосочетания, он настаивал: «Социалистическое объединение теории и практики есть их наиболее радикальное объединение… тем самым дается не только синтез науки, но и общественный синтез науки и практики»²⁴¹.

В своем докладе Бухарин не упомянул Берра, однако именно Берр оказался его главным оппонентом после Лондонского конгресса. Есть косвенные свидетельства того, что Бухарин встретился с Берром в Лондоне или, по меньшей мере, они общались через посредников. Берр участвовал в заседаниях Международного комитета по истории науки, проходивших в рамках конгресса в Лондоне по образцу конгресса 1929 года в Париже²⁴². Одним из пунктов повестки было планирование секции по истории науки на предстоящем международном историческом конгрессе в Варшаве в 1933 году²⁴³. Вскоре после окончания Лондонского конгресса Берр и Бухарин подали заявки на участие в Варшавском конгрессе, по секции «Исторические методы и теория истории»²⁴⁴. Предварительная договоренность о совместной секции, судя по всему, была достигнута в Лондоне. Бухарин в конечном счете в Варшаву не поехал. Ожидая предстоящего партийного суда, первого из череды партийных «чисток», которые ему предстояли на протяжении оставшихся лет жизни, он в последний момент отказался от участия в историческом конгрессе²⁴⁵. Его имя, однако, все еще было в программе, и секция, на которой Берр и Бухарин должны были появиться вместе, привлекла необычно большое число зрителей, пришедших посмотреть на то, как советский политик и буржуазный историк скрестят риторические мечи, защищая конкурирующие программы исторического синтеза²⁴⁶. К разочарованию публики, состоявшееся заседание оказалось лишь жалкой тенью ожидаемой перформативной битвы²⁴⁷.

Бухарину все же удалось вступить в риторическое противоборство с Берром, пусть и в одностороннем порядке. В том же году он подготовил англоязычный сборник Marxism and Modern Thought, предназначенный для западного читателя²⁴⁸. Открывала сборник статья самого Бухарина, а завершала его статья историка А. И. Тюменева. В своей статье Бухарин яростно полемизировал с «буржуазными» философами, противопоставляя марксизм всем основным современным философским концепциям, от логического позитивизма и прагматизма до гештальт-психологии²⁴⁹. Структурно и по тону статья Тюменева была схожа со статьей Бухарина, с той разницей, что это была полемика с современной западной историографией. Особенно много места было отведено Берру и критике его программы исторического синтеза. Тюменев писал, в частности, о Международном центре синтеза, создание которого он ошибочно датировал 1900 годом, и перечислял другие проекты Берра. В качестве главной цели полемики Тюменев выбрал многотомник Эволюция человечества (L’évolution de l’humanité), на тот момент – самую известную публикацию Центра синтеза. Приведя цитату из рецензии, автор которой поздравлял центр с выходом «грандиозного и великолепно описанного синтеза, охватывающего все цивилизации прошлого», Тюменев писал, что не видит в этой работе ни «единства метода», ни «общей концепции», которую можно было бы ожидать от обещанного Берром синтетического труда. «Что останется, если отбросить неумеренные комплименты? Останется лишь «историзирующая история», борьба с которой, согласно господину Берру, была главной задачей Центра»²⁵⁰. Статья Тюменева, которую Бухарин редактировал, дает представление о том, что Бухарин мог бы представить в Варшаве.

Лондонский конгресс оказался первым и последним участием Бухарина в академической дискуссии о научной истории. Однако ему тем не менее удалось оставить заметный след в последующих дискуссиях. Выступление советской делегации на конгрессе произвело большое впечатление на английских ученых, таких как Д. Д. Бернал, Дж. Б. С. Холдейн, Дж. Нидэм, Л. Хогбен, и других ученых с левыми взглядами, которые сами были заинтересованы в развитии марксистских концепций в их приложении к науке²⁵¹. По предложению Хогбена доклады членов советской делегации были напечатаны перед началом последней секции конгресса, на которой выступали советские делегаты. После окончания конгресса они были опубликованы как сборник статей, Science at the Crossroads («Наука на перепутье»)²⁵².

Science at the Crossroads помогла разжечь у западных интеллектуалов интерес к марксистской методологии. Статьи Бухарина и Гессена вызвали наибольший интерес у западных читателей. В своем докладе «Социально-экономические корни механики Ньютона» Гессен анализировал «Начала» Ньютона как продукт своего времени, отвечающий на запрос, возникший в Англии XVII века в результате роста промышленности и зарождения торгового капитализма²⁵³. Тезис Гессена стал классическим примером применения марксистского подхода к истории науки. И Бернал в своих книгах Роль науки в обществе (1939), Маркс и наука (1952), Наука и промышленность в XIX веке (1953) и Наука в истории общества (1954), и Нидэм в своем монументальном труде Наука и цивилизация в Китае, публиковавшемся с 1954 по 2004 год, цитировали доклады Бухарина и Гессена на конгрессе 1931 года в Лондоне. Не только западные марксисты, но и не-марксисты, такие как Р. К. Мертон, цитировали Гессена в своих работах²⁵⁴.

Хотя и в меньшей степени, чем Гессен, Бухарин также стал цитируемым автором среди западных ученых левых взглядов. В 1939 году, вспоминая о своих впечатлениях о советской секции на Лондонском конгрессе, Бернал отметил, что доклад Бухарина, наряду с докладом Гессена, «оба придали импульс и моей работе, и работе многих других». Он добавил, однако: «Мы понимали не всё, что они говорили – сейчас я подозреваю, что в действительности они и сами-то этого полностью не понимали, – но нам было ясно, что это нечто новое, чреватое колоссальными возможностями»²⁵⁵. Бернал был не единственным, кто, относясь к рассуждениям Бухарина с симпатией, находил их, возможно, не очень внятными. Другой ученый выразил это ощущение более определенно. Прочитав доклад Бухарина, Вернадский записал в своем дневнике: «В целом интересно. Но в его статье наука в конце концов подменена философией»²⁵⁶.

Для того чтобы увидеть, как конкретное содержание науки любопытным образом пересеклось с программами научной истории, в следующей главе мы проследим траекторию другого участника конгресса по истории науки – биолога и протеже Бухарина Н. И. Вавилова.