– Это не мой метод, – задумчиво ответил Ань. – Ты знаешь, мне ведь уже предлагали чин, когда я только прибыл из Европы. Губернатор Коньяк предложил мне должность мирового судьи и земельную концессию. Я отказался. Мне не нужна власть. Лично я никогда не вступлю в партию Хошимина, потому что я не верю и не поверю, что он действительно представляет чаяния простого народа. Но это тема для отдельного разговора…

– Но народ, – подхватил Хайфонец.– Народ мог бы воспользоваться такой властью, чтобы улучшить свои условия. В каждой провинции, в каждом округе, в каждом селе можно было бы организовать народные комитеты, которые прислали бы в Сайгон своих делегатов. Сначала мы бы собрали Индокитайский конгресс, потом мы организовали бы на его основе свой Народный фронт.

– Надо подумать, – согласился Ань. – Можно составить небольшой текст для листовки, отпечатать её прямо здесь и распространить везде, где мы уже продаём «Надтреснутый колокол» – начать с депо Французской трамвайной компании, цехов табачной фабрики, ликёро-водочного завода в Биньтае, нефтебаз в Ньябе…

– В типографиях города, на вагоноремонтном заводе и на железных дорогах, среди водителей автобусов из Таншоннят, – подхватил главный редактор Эжен де ла Бати, наполовину вьетнамец по матери.

Честно говоря, по-моему, это была довольно-таки оппортунистическая идея, чем-то смахивавшая на попытку выторговать крупицу суверенитета у Парижа для горстки политизированных, анархо-троцкистских активистов. В любом случае, охранка из Сюртэ вскоре арестовала всех участников даже за этот невинный проект, обвинив их в сепаратизме и попытке «раскола и нарушения территориальной целостности нашей общей родины, Французской Республики» Их освободили только после прямого коллективного обращения от местной интеллигенции к Леону Блюму. Премьер-министр пообещал провести радикальное обновление колониальной системы. Разумеется, он отнюдь не собирался отказываться от заморских территорий и солидных доходов, приносимых ими в республиканский бюджет, это понимали все. Ребят вроде Хайфонца и других матросов, спонтанно примкнувших к движению, тюрьма лишь закалила и укрепила в их выборе, в революционной борьбе. Они убедились, что демократия с их мнением не считается.

7.

Как говорили в тот год в народе: «Год Крысы – неприятности, год Быка – потери, год Тигра – зло». И в самом деле, по словам стариков, если в год Крысы урожаи поедала засуха, то в год Быка начались наводнения, а в год Тигра – репрессии. Именно в год Тигра правительство издало декрет о призыве двадцати тысяч местных стрелков для защиты Отечества от угрозы военной агрессии со стороны фашистской Японии. Но вьетнамский народ отнюдь не горел желанием идти под пули по приказу месье Блюма, Муте или Даладье из далёкого Парижа. Рекрутские агентства и военкоматы столкнулись с массовым уклонением. Самые отчаянные дезертиры пошли даже на членовредительство. В качестве генерал-губернатора в Индокитай впервые прислали военного – генерала Катру.

В то же время войска императора Хирохито действительно вплотную сконцентрировались к тому времени на границах Индокитая, планируя вторжение на остров Хайнань в непосредственной близости от вьетнамских территориальных вод. Сиам, стремившийся присоединиться к оси Рим-Берлин-Токио, в качестве охвостья, также выдвинул свои войска к южным границам Индокитая, с другой стороны, в надежде оттяпать лакомые куски территорий Камбоджи и Лаоса. Японской пропаганде в тот период удавалось находить определённый отклик среди местных реакционеров азиатских стран. Они говорили о радикальном обновлении человечества, о счастливых временах, которые наступят с формированием Восточной лиги процветания, свободной и очищенной от западных колониалистов, под неусыпным оком Восходящего солнца. Аннамским националистам пришёлся по душе лозунг «Азия для азиатов». Здравомыслящие люди понимали, что в действительности он подразумевает «Азию для японцев», горделивых наследников самураев и шогунов. В лобовую столкнулись геополитические и экономические интересы разных держав – прибыли американских и британских предпринимателей стремительно падали в Шанхае и Гонконге. На самом деле речь шла о полномасштабной колонизаторской кампании, проводимой двумя старинными кланами, преобразованными в тресты, Мицуи и Мицубиси.

Японская военщина показала своё истинное лицо во время Нанкинской резни в Китае. Пресловутая честь самураев, о которой говорилось столько высоких, пафосных слов, была навеки вечные попрана и опозорена в дни оккупации Нанкина. Распоясавшаяся солдатня не просто подвергла тогда безоружное население города массовой, беспорядочной резне, выстраивая мужчин, чтобы оттачивать на них штыковые навыки. Их офицерики с видимым садистским удовольствием расправлялись со стариками, женщинами и детьми на глазах у их же семей, а ведь это противоречит любым мыслимым представлениям о поведении мужчины. Они вспарывали штыками животы беременных женщин и подвергали крошечных деток групповым изнасилованиям в извращённой, немыслимой форме. Насиловали всех девочек старше четырёх дней, а тех что постарше ещё и калечили, отрезая половые губы, истязая, терзая ножами и тупыми предметами, превращая их низ в кровавое месиво, перед тем как, облив керосином, сжечь их заживо. Ни один народ, ни одна культура, ни один из видов животного мира не допускают ничего подобного, хотя бы потому что такие действия противоестественны. Но орава прыщавых девственников из Японии, свихнувшихся от казарменной муштры и слепого повиновения, в своей нелепой, неуместной, подлой жестокости, казалось, стремилась поразить весь мир симптомами массового психоза, отравившего эту маленькую, перенаселённую, милитаризованную страну. В самом деле, они будто бы задались целью доказать, что человеческое существо в своём бесчестье может скатиться гораздо ниже, чем воображали до сих пор. Парадоксальным образом почему-то именно те, кто больше всего одержим идеей сверхчеловека, зачастую претерпевают подобную деградацию, являя миру чёткую клиническую картину состояния низшей формы развития, недочеловека. Военные преступники из японской армии потом предстали перед судом и были приговорены к смертной казни, но это произошло лишь долгих десять лет спустя.

Дядя Нам, мой приёмный отец, владел большим заводом по производству черепицы в Кантхо, примерно в сотне километров от Сайгона. В тот год он решил на всякий случай инвестировать кое-какой капиталец из своей заначки в небольшое, но прибыльное предприятие в черте города. Так, на первом этаже дома, в котором мы все жили, открылась опиумокурильня «У Нама». В ней дядя Нам и познакомился с одной из своих регулярных клиенток, обворожительной опиоманкой Фын. У неё были зачаровывающие миндалевидные глаза, тонкие руки и густые, длинные волосы. Когда она смотрела на тебя, нездоровый блеск её таинственных глаз словно бы рассказывал тебе о чудесах страны фей, в которой она жила, днями и ночами преследуя сказочных драконов, блещущих чешуёй неведомых цветов. С ней дядя Нам впоследствии обручился и провёл несколько долгих и, возможно в чём-то счастливых лет. Специально ради того, чтобы иметь возможность уединиться с ней, он снял комнату на бульваре Галлиени, неподалёку от рынка Бен-Тхань. Они лежали бок о бок сутки напролёт на низких кушетках, сдвигаясь с места время от времени только затем, чтобы приготовить очередную трубку опиума. В каждом движении тёти Фын сквозило необъяснимое сладострастие. Она сковыривала длинной иглой очередной шарик густого и вязкого вещества из фирменной жестяной баночки с изображением чёрной кошки, размазывала его по чашечке инкрустированной позолотой трубки из слоновой кости и торжественно выпаривала его над свечой в свои лёгкие посредством нескольких благоговейно жадных затяжек. За бизнесом в опиумокурильне присматривали понемногу все домашние. Дядя Нам только и делал, что валялся под кайфом целыми днями со своей красоткой. По-моему они даже не занимались любовью, а только курили и валялись, бессмысленно глазея в потолок, на гипсовые орнаменты, или на лопасти вращавшегося над ними вентилятора. Такими я их и запомнил. Они казались мне похожими на двух призраков из иных миров.

8.

Сезон дождей закончился также внезапно, как и начался. Настали погожие деньки. Рано утром одного из таких солнечных дней когда мы шли в школу с Софи и Рене, мы увидели на тротуаре мертвеца. Это был обычный молодой парень, лежавший у одной из стен рынка Бен Тхань в луже крови. Он лежал там, распластавшись как бесформенный куль, в нелепой позе, запрокинув голову лицом в небо и раскидав руки в разные стороны. Я успел заметить, что у него вывернуты и переломаны все пальцы, кожа покрыта ожогами, а лицо превратилось в один сплошной лиловый синяк от побоев. Вокруг пулевых отверстий темнели пятна подсыхающей крови. Над ним уже роились с назойливым жужжанием мухи.

Я невольно приостановился, но Рене, пугливо озираясь по сторонам, настойчиво потянул меня за рукав, шепнув:

– Пойдём быстрее отсюда. Это, должно быть, коммунист, расстрелянный Сюртэ на рассвете.

В своё время Даладье, сменивший Блюма на посту главы правительства, договорился с Гитлером о том, что Франция не будет возражать против территориального передела Чехословакии в обмен на призрачные гарантии ненападения, те гарантии, что нацистская Германия не уважала и не соблюдала никогда, как это было известно всем. Французская публика вместо того чтобы закидать Даладье помидорами, встречала его, по прибытии из Мюнхена, цветами. Когда же Молотов заключил схожий пакт о ненападении и разделе Польши с Риббентропом, Франция сочла нужным возмутиться, решив отыграться на собственных коммунистах, запретив их деятельность и подвергнув их самих суровым репрессиям. ФКП была распущена, газета «Юманите» запрещена, весь её тираж изъят из обращения. Помимо всего прочего, пакт оказался ещё и удобным предлогом для того чтобы разделаться с сильным конкурентом внутри правящей коалиции. Вот тогда-то Сюртэ и сорвалась с цепи, начав самую настоящую облаву на коммунистов и у нас, в Индокитае. В свою очередь, сами местные коммунисты благодаря этому только усилились, уйдя в подполье. Опираясь на низовые комитеты действия, сформированные ещё во время движения за Индокитайский конгресс, они начали тихо и упорно, шаг за шагом, плести широкую массовую сеть из подпольных революционных групп, постепенно опутывавшую собой Кошиншину, Тонкин и Аннам. К ним примыкали самые разные люди, от высокообразованной франкоязычной интеллигенции до простых ребят вроде Кузнеца, Шланга и Стрижа.

Прошло не так уж много времени, как наступил черёд Франции. Гитлер оккупировал её в считанные дни. Та самая пацифистская публика, миллионы граждан, побросав свои дома и имущество, в панике устремились в сторону побережий, пока боши маршем, чеканя шаг, входили через Триумфальную арку в Париж хорошо организованными колоннами, попирая подошвами кованых сапог Елисейские поля и тенистые бульвары Первого округа, под победный рёв своей тяжёлой бронетехники, «Пантер» и «Мессершмиттов». Что касается Индокитая, то его судьба была решена относительной слабостью нацистского флота. Фюрер признался дуче, что он оставил Империю за Францией, лишь потому, что не желал отвлекаться на военно-морские операции в дальних водах. Это совсем не вписывалось в стратегию завоевания жизненного пространства на континентальных широтах. На свет божий извлекли, отряхнув от пыли, престарелого маршала Филиппа Петэна, некогда победившего Германию во время Первой мировой, под Верденом. Тот присягнул на верность победоносным оккупантам и объявил коллаборационизм национальной политикой. Новая Франция должна была стать консервативной, аграрной и католической. У нас в Индокитае новоявленное правительство Виши срочно назначило генерал-губернатором адмирала Деку, верного сторонника Петэна.

Через несколько дней после торжественной инаугурации адмирала агенты Сюртэ арестовали на одной из сайгонских улиц некоего товарища Биня, расклеивавшего листовки с призывами к «вооружённой борьбе против французского нацизма не менее беспощадной, чем против японских фашистов». В тот же день в жёлтое здание с наглухо закрытыми ставнями привезли ещё одного арестанта, Та Уэна за месяц до этого бежавшего с каторги. При нём была обнаружена срочная депеша с детальными указаниями от центрального комитета партии всем местным ячейкам. В частности в депеше были обозначены адреса в центре Сайгона, по которым должен был быть обеспечен транспорт для перевозки людей, а также требующееся количество автомашин. Красными крестиками были помечены узловые пункты для возведения баррикад, вроде рю Верден. Там же, ниже прилагался список арсеналов, где следовало произвести экспроприации, с точными данными о количестве единиц стрелкового оружия и массе взрывчатых веществ, за которыми следовали адреса офицеров Сюртэ, шпиков, палачей, ответственных за убийства и пытки революционеров. Этих людей предписывалось ликвидировать на месте.

Два этих успешных ареста помогли Сюртэ срочно предпринять меры по усилению безопасности в центре Сайгона. Тем не менее, хорошо подготовленное вооружённое восстание не замедлило вспыхнуть в десять вечера того же дня на окраинах Сайгона и Шолона, охватив собой практически все города и районные центры дельты Меконга. Повсюду были массово разграблены арсеналы, захвачены главпочтамты и административные здания со всеми их архивами, казнены десятки шпиков и палачей. Повстанцы попытались перерезать мосты, телеграфные провода, линии коммуникаций.

Адмирал Деку, столкнувшись со столь тёплым приёмом, поспешил доказать, что тоже не лыком шит. Он немедленно распорядился бросить в бой всю колониальную пехоту, части Иностранного легиона, расквартированные вокруг Сайгона, специальные подразделения Сюртэ и авиацию. Бомбардировки с воздуха и плотный пулемётный огонь на земле накрыли всю Долину Джонок, выкашивая целые деревни, унося жизни тысяч мирных граждан.

– Мы здесь одни на защите Отечества, господа! Нас сорок тысяч против миллионов азиатов. Если мы сможем победить, мы сослужим хорошую службу белой расе! – воскликнул адмирал Деку, принимая докладчиков после завершения операции по подавлению восстания.

– Простите, мой адмирал, – ответил один из присутствовавших, капитан, только что прибывший с Севера. – Но у меня чрезвычайно срочное донесение. В ответ на Ваш отказ выполнить условия ультиматума японцев, части квантунской армии вторглись в пределы Французского Индокитая в Тонкине и нанесли поражение нашим военным в Лангшоне. Наши славные войска понесли большие потери и были вынуждены капитулировать.

Деку внезапно помрачнел и отвернулся к окну, выходившему на автосалон Бенье. Он опёрся обеими руками на подоконник, мрачно разглядывая оживлённую сутолоку на углу бульваров Боннар и Шарне. Кипя от негодования внутри, он вдруг поймал себя на мысли, что невольно любуется Сайгоном, находит его прекрасным. Да, это было прекрасное творение французских рук, имперской эстетики, гения французской архитектуры, пересаженной на чуждую почву, в субтропики. «Как смеют аборигены претендовать на то, что мы уйдём и оставим им свою же собственность?», думал он. «Не они создали этот город, да и земля-то ведь вовсе не вьетнамская. Если на то пошло, они сами отняли эту землю в своё время у кхмеров, этого древнего народа поклонявшегося индийским богам. Теперь вот япошки, новая напасть». После долгой паузы, проведённой присутствующими в напряжённо-выжидательном молчании, он, полуобернувшись, жестом подозвал адъютанта, буркнув:

– Что там у нас из Виши, Жак?

– Приказ от маршала Петэна, мой адмирал – Вам предписывается немедленно заключить соглашение с дружественной Японией о признании её привилегированной роли и права на отстаивание своих интересов по всему Дальнему Востоку.

9.

Толпы плохо вооружённых и безоружных колонов маршировали по бульвару Боннар, на котором стены домов были увешаны триколорами с гербами, изображавшими обоюдоострый топор древнегерманского племени франков, и портретами маршала Петэна. Они вразнобой скандировали «Родина! Труд! Семья!». Лучше всего им удавалось дружно орать в тысячи глоток, при виде портретов:

– Маршал, мы здесь!

За ними следовали стройные ряды вьетнамских подростков. Это были отряды так называемой «Авангардной молодёжи», отобранные из детей богатых католических семей, лояльных Франции, учившихся во французских школах и посещавших французские секции по футболу и регби. Они не менее слаженно выкрикивали своими ломкими голосами:

– Маршал, мы здесь!

Деку вышел на балкон и, в стиле Муссолини, поприветствовал марширующие колонны римским салютом. По бульвару прокатился восторженный рёв:

– Адмирал, мы здесь!

Деку не обманывался на их счёт. При ближайшем рассмотрении, имея дела с местными французами, потомственными колонами, он не мог отделаться от брезгливого ощущения, что сюда в Индокитай в своё время были слиты наиболее никчёмные представители французской нации, люди без чести и достоинства, завистливая и агрессивная чернь. Но что делать – это был весь имевшийся в наличии человеческий материал, его материал, и с ним надо было работать. Мысленно он сравнивал себя с Огюстом Роденом – ведь работа с человеческим материалом требовала усилий, схожих именно с трудом скульптора. Народ, инертные массы, во всём подобен бесформенной глыбе мрамора или гранита. Молоточком и скарпелем, ножовкой и рашпилем, с ним надо работать кропотливо, на износ, чтобы в итоге создать прекрасное, атлетичное изваяние, живущее волей своего создателя. Деку вернулся за свой массивный стол из морёного дуба, уселся в мягкое кожаное кресло и вернулся к работе над документом, подробно изучая каждую его строчку и сверяясь с наваленными тут же в кипу досье, полученными от отборных следователей Сюртэ. Закончив к вечеру, он позвонил в колокольчик и передал бумагу адъютанту.

– Помеченных галочками – депортировать. Помеченных крестами – в Пуло-Кондор.